Последняя клинская — через десять минут. И билеты зайцам контролеры при необходимости продают прямо на ходу, внутри.
— Разумно, — сдержанно одобрил Гнат. — Тогда — ноги в руки!
Лёка нерешительно посмотрел на лежащего пограничника. Тот моргнул и застонал снова.
— Ноги в руки, — согласился Лёка.
И они побежали сквозь наконец-то начавшую падать на них ночь.
Первым, сипя, стал отставать Обиванкин. Здоровенный Гнат, ни слова не говоря, попытался тянуть его за руку, потом — забрать себе тяжело колотящую ученого по боку сумку; тот что-то жалобно заверещал и плотнее прижал свою тяжесть. Пришлось с бега перейти на быстрый шаг.
Впрочем, вот уже и пригородные поезда. Обиванкин, за ним Гнат, а за ними уж, опрометью, и Лэй бросились вдоль по перрону к распахнутой двери последнего вагона.
— Стойте! — крикнул Лёка, бросив мимолетный взгляд на табло указателя. — Эта на Москву, нам в следующую!
Поздно. Ополоумевший, теряющий дыхание Обиванкин, каким-то образом оказавшийся первым — впрочем, понятно, он и был первым с конца, а Лёка пробежал дальше всех, — прыгнул в вагон.
— Папа! — крикнул Лэй, обернулся и, споткнувшись, на глазах у отца едва не упал в щель между перроном и вагоном; короткий, слепящий ужас пролетел сквозь Лёку. В последний момент Соляк подхватил Лэя и буквально на руках втащил в дверь.
Лёка рванул вдогон. Ввалился в тамбур и, задыхаясь, отчаянно крикнул внутрь вагона:
— Назад! Это не та электричка! Она не останавливается в Клину!!!
— Та! — уязвленно прохрипел Обиванкин; он то вздувался, то опадал, точно искусственное легкое. — Та! В Москву!
Он нарочно, потрясенно понял Лёка; и больше ничего не успел ни сообразить, ни сделать. Двери зашипели и судорожно съехались; электричка, с громом передернувшись, потянула. Завыли моторы, сначала басом, потом выше, выше, переходя на раздирающий душу визг. Поплыли мимо, разгоняясь, светлые россыпи окон далеких домов.
Лёка на негнущихся ногах вошел в вагон и, словно мертвый, упал на деревянное сиденье рядом с сыном.
Тук-тук… тук-тук… Сердце об гортань — или колеса об рельсы?
Граница осталась позади. Электричка шла по России.
— Папа, — тихо сказал Лэй. — А мы к бабе Люсе-то попадем?
Лёка молча обнял сына за плечи.
Никого, кроме них, не было в последнем вагоне последней в этот день электрички прямого сообщения Тверь — Москва. И оттого возникало странное чувство потерянности: снаружи глухая тьма без конца и края, где, лишь подплескивая прогорклого масла в палящий душу ледяной костер тоски, изредка проплывали какие-то неживые огни, а внутри — гулкая от безлюдья и сумеречная от тусклых ламп, знобкая трясущаяся теснина да дверь, с бессильным лязгом мотающаяся то в паз, то из паза; и ряды, ряды пустых сидений. Вымерший мир. Одна пустота, топоча бесчеловечно ритмичную чечетку по рельсам, деловито бежала сквозь другую, и в этом не виделось ни малейшего смысла.
Лёка думал о пограничнике. И впрямь ли жуткий, колдовской удар Соляка не нанес ему серьезного вреда; не простудился ли он, пока лежал на холодном асфальте (а если в Твери уж и дождь пошел? тучи-то ползли с севера); не слишком ли жестоко накажут его по дисциплинарной части за то, что он их упустил… Некоторое время он ни о чем ином думать не мог — так было совестно перед мальчуганом.
Лэй думал о том, что таких обалденных каникул у него, верно, в жизни больше не будет, даже если папа как бы и останется. Поездка вышла конкретно угарная. А все еще только начинается.
Он и не заметил, когда даже в мыслях перестал называть Лёку папашкой.
Гнат с отстраненным удивлением вспоминал, что началось все с желания выследить старца и сдать его на блюдечке Сане — но это было уже так давно…
Я буду тот жандарм, думал он, который защищает людей от произвола, а не тот, который защищает произвол от людей. Не знаю, думал он, как там в их хваленой Америке… не знаю, как где. Это будет здесь.
Обиванкин думал о том, как рассказать. Не находилось убедительных слов. С чего ни начни — все вырождалось в какой-то сугубо специальный отчет перед вышестоящими инстанциями; а этому стилю сейчас не было места. Особенно тут, в бегущей по рельсам прямоугольной и мрачной, как гроб, пустоте.
— Прежде всего, — сказал он наконец, глядя на одного Лёку, — я хотел бы извиниться перед всеми и, главным образом, перед вами, любезный Алексей Анатольевич, за свое несколько… неадекватное поведение. Я, поймите, никогда не бывал в столь экстремальных ситуациях… и несколько растерялся. Простите старика.
Он умолк. Те слова или не те? Не надо было говорить «любезный», мучительно понял он. Точно барин с прислугой. Проклятая академическая привычка… совершенно иной словарный запас…
— Честно говоря, — ответил Лёка и чуть улыбнулся Обиванкину, — я в такой передряге тоже впервые.
Обиванкин облегченно вздохнул. На сердце стало теплее.
— Алексей Анатольевич, — сказал он с предельно доступной ему предупредительностью. Покосился на безучастно сидевшего рядом Гната. — Как вы полагаете? Мы можем верить… э-э… уважаемому господину Соляку?
На лице Гната не дрогнул ни один мускул.
Лёка куснул губу.
— Честно говоря, — ответил он, — я и вам-то теперь верить не могу.
Обиванкин тяжко вздохнул.
— Я вас понимаю, — сказал он.
— Пока вы не объясните, что вы затеяли, я…
— Именно это я и намерен сделать. С моей стороны было, видимо, бестактно… и бессовестно… использовать вас, ничего не рассказав.
— Видимо, — коротко согласился Лёка.
— Именно поэтому я и интересуюсь вашим мнением относительно нашего нового спутника.
— Может, мне отойти в тот конец? — осведомился Гнат.
— Не надо, — сказал Лёка. — Что за глупости, Гнат. Мы нынче все в одной лодке.
— Более, чем вы думаете, — сказал Гнат. — И это, кстати сказать, большая удача, что мы прыгнули не в тот поезд. И в нашем пассажирском нас наверняка уже ищут, и в Клину будут ждать, потому что пацан наверняка запомнил, что у вас подорожная до Клина…
— А в Москве не будут? — спросил Лёка.
— Если ума не хватит — не будут, — ответил Гнат.
— Ну, с умом у нас последние годы негусто, — сказал Лёка и невесело усмехнулся. — Так что есть надежда. Меня другое беспокоит: как мы будем обратно выбираться?
— Об этом не беспокойтесь, Алексей Анатольевич, — поспешно сказал Обиванкин. — Вот с этим как раз не будет проблем. И молодого человека я могу успокоить: вы обязательно попадете к бабе Люсе, и даже быстрее, быть может, чем попали бы обычными видами транспорта. А уж с каким триумфом!
Ни Лёка, ни Гнат, ни Лэй не нашлись, что ответить. Некоторое время слышен был лишь стук колес да заунывный скрежет катающейся двери.
— Так вот, — проговорил Обиванкин, словно начиная лекцию. — Должен прежде всего сразу оговориться: я очень рад тому, что мы продолжаем и дальше ехать вместе. То, что я хотел совершить в одиночку, мне в одиночку явно не совершить. Я это уже чувствую. Не исключено, и уважаемого господина Соляка судьба нам послала не зря. Наша поездка, не побоюсь этих слов, может иметь самое большое и непосредственно значение для восстановления величия России. Именно ввиду этого я и позволил себе некоторую бестактность в отношении… — Он запнулся, а потом выразительно посмотрел на Лёку.
Так, подумал Гнат. Допрыгался. Вот только восстанавливать величие России мне и не хватало. Всю жизнь мечтал.
— Давайте покурим, — предложил он. — Кроме нас в вагоне нету никого, а хочется смертельно. Если подрастающее поколение не будет против…
Одна, подумал он, надежда: что старец — псих.
На то похоже.
— Да я бы и сам, — нерешительным басом сказал Лэй. — А, пап?
— Убью, — ответил Лёка. Он тоже помирал без курева. Кинул взгляд на удрученно отвернувшегося сына. — Ладно, — не выдержал он. — Но с завтрашнего дня бросаем оба.
— Исессино, — с лихой готовностью согласился Лэй, обрадованный таким уважением до глубины души.
Странное, поразительное то было чувство: делиться сигаретами и давать огня тому, кому буквально вчера еще давал соску… буквально вчера вот к этим самым губам, которые тогда были с обидой сложены сковородником, а теперь из них торчит задымившаяся отрава, подносил ложку с супчиком и ласково уговаривал: за маму… за папу…
Нет. Отвратительное зрелище. Завтра бросим.
— Итак, — сказал Обиванкин. — В моей сумке… — Он осекся. Нет, не с того надо начать, подумал он. Главное, чтобы они сначала поверили. — Начну с истории, — поправился он.
«С истории болезни?» — чуть не спросил Гнат, но сдержался. Все превращалось в фарс.
— Начинайте, — сказал Лёка.
— В середине восьмидесятых годов прошлого века моя лаборатория… в составе трех человек всего лишь, но это были такие люди, смею вас заверить, что… — Голос Обиванкина пресекся, и лицо болезненно исказилось. — Из них уж один я остался, — сообщил он глухо. Помолчал. — Да. Мы создали несколько приборов и с их помощью провели на спутниках серии «Протон» ряд весьма обнадеживающих экспериментов по овладению эффектом антигравитации. — Выговорив безо всякого усилия мудреное по нынешним временам слово, он помолчал и обвел взглядом лица слушателей: поняли они? нет? — Значение овладения этим эффектом трудно переоценить. Наступила бы совершенно новая эпоха, в первую очередь — в космосе. Никаких жидкостных двигателей… ну и на транспорте вообще. Достаточно сказать, что потребности индустрии в нефти, вокруг остатков которой в последние десятилетия, собственно, и вращается вся мировая политика, сразу резко снизились бы.
Охо-хо, уныло подумал Лёка, дымя сигаретой. И из-за такого бреда мы с Лэем…Мать честная!
— К сожалению, эксперименты не были продолжены. Отчасти потому, что кое-кто в руководстве тогдашнего Союза именно эту опасность и увидел в наших исследованиях: не нужна нефть, стало быть, отменяется пресловутая нефтяная игла, питавшая всю экономику страны… падение мировых цен убьет кормушку, а они и в личный карман с нее немало имели… А с другой стороны, именно тогда в оборонных ведомствах впервые появился наш старый друг Акишин, — Обиванкин кинул искательный взгляд на Лёку: мол, вы-то уж меня поймете, вы его видели! — и перебежал многим фундаментальным исследованиям дорогу. Он был лучше приспособлен к тогдашнему нашему рынку: умение красно рекламировать себя, умение заручаться поддержкой сильных мира, умение пугать отставанием от Америки… Вслух, официально, он обещал одним махом решить все проблемы: от полета на Марс до сверхоружия. Ну а неофициально — обещал делиться с некоторыми генералами, от которых зависели решения правительства, сверхсекретными государственными дотациями, которые будут назначены на его авантюры. Словом, наши работы были прикрыты как неперспективные и чересчур затратные. На самом-то деле они стоили гроши по сравнению с тем, что сожрал Акишин и его прожекты… ну да ладно. Дело, однако, в том, что закрытие работ произошло в момент, когда мы уже доводили до ума действующую модель антигравитатора. Она должна была быть испытана во время второго или, в крайнем случае, третьего полета «Бурана». Я не раз бывал на Тушинском заводе во время сборки «Буранов», поскольку именно я отвечал за окончательную компоновку нашего изделия с приборным и энергетическим комплексами орбитального самолета…
Гнат с трудом подавил саркастический смешок. При чем тут какой-то их Тушинский завод? В Украине и ребенку уж известно, давно во всех учебниках написано, что «Бураны» эти и прочие советские ракеты делались на нашем «Южмаше». Просто потом Россия приписала заслуги себе.
Ладно. Не время считаться.
Но, кстати, можно считать доказанным, что старец, если он и впрямь уверен, будто ракету делали здесь, действительно ненормальный и не имел к реальной постройке никакого отношения. Сдвинулся на почве величия державы.
Фарс. Фарс. Как стыдно… во что я вляпался…
Обиванкин почувствовал, что говорит слишком долго. А чем дольше он говорит, тем меньше ему верят. Надо короче, сказал он себе. Он совсем этого не умел. Он привык, что если уж он говорит, его слушают. Пролетевшие с советских времен годы не убили привычку — ведь в новые времена он практически не открывал рта.
— Короче, — проговорил он, немного смешавшись. — Все это время я на свой страх и риск доводил антигравитатор у себя в гараже. Я добился успеха. Изделие у меня в сумке. Его надо установить на «Буран».
Он умолк, бегая глазами по лицам остальных. Ему было страшно. Не поверят, думал он. Не поверят.
— А вы не могли бы, — не спеша прикурив вторую сигарету от первой, осторожно спросил Лёка, — продемонстрировать нам его работу сейчас?
— Я не фокусник, — сухо сказал Обиванкин. — Что вы надеетесь увидеть? Как лампочки моргают? Это вам не ресторан «Старый Иоффе». Необходима система управления, необходимо стартовое энергообеспечение, необходим, наконец, планер с соответствующими аэродинамическими характеристиками.
Его деловитая убежденность подавляла. Лишала способности мыслить критически.
— И мы полетим к бабе Люсе? — завороженно спросил Лэй. Он даже забыл курить.
Обиванкин тепло поглядел на него.
— В том числе и к бабе Люсе, — ответил он. — Одно большое свершение решает тысячи мелких проблем. Это великая истина, Леня. Запомни ее.
Ох, не так все просто с большими свершениями, подумал Лёка. Помолчал, пытаясь стряхнуть гипноз простых, слишком простых и спокойных для бреда слов Обиванкина, потом беспомощно выговорил:
— Но там же сто лет уж аттракцион!
И, сказав эту фразу, сообразил, что, похоже, поверил. Иначе ему было бы все равно — аттракцион там или нет.
Да ни боже мой, подумал он. Не верю.
Всего лишь принимаю его правила игры…
Но он не мог понять, зачем и почему их принимает. Он просто задышал в них, будто ему давным-давно не хватало воздуха — а вот теперь кто-то сбросил колпак, под которым его душили много лет.
— То, что мне необходимо, не могло быть снято, — ответил Обиванкин. — Игрушка-то должна смотреться и работать: питание, натуральный пульт…
Наступило долгое молчание.
Электричка рвала ночь пополам, как черную холстину. По стеклам снаружи бежали, трепеща, косые ручейки дождя. Лязгала катающаяся дверь.
— И чего вы хотите добиться? — негромко спросил Лёка.
— Возрождения, — так же сдержанно ответил Обиванкин. — Это будет… я надеюсь, что это будет… прорыв. Знак народу, что не все здесь еще продано или сгнило за ненадобностью. Люди увидят, что есть еще великие цели и что, самое главное, они достижимы. Вы помните Гагарина? Какая радость, какая бескорыстная энергия кипела! И как бездарно она была растрачена тогдашним руководством впустую, на глупости, мерзости… Мы все давно тоскуем по Усилию. По Благородному Усилию с большой буквы. С тоски мы шалеем. Я в том уверен…
— Вы думаете, нынешнее руководство умнее? — помолчав, проговорил Лёка.
— Сейчас вообще нет руководства, — жестко ответил Обиванкин. Помолчал. — Но, быть может, сами люди немножко поумнели. Поняли цену красивым словам — и про военный престиж державы, и про пролетарский интернационализм, и про суверенитеты, и про права человека… Может, действительно надо было через все это пройти, пережить безмерные потери и угрозу полного исчезновения — чтобы… научиться отвечать за себя. Научиться хотеть и делать. Самим хотеть и самим делать… — Он помолчал, потом криво усмехнулся и неловко сказал: — Во всяком случае, я на это надеюсь. Надо же на что-то надеяться.
И тут Гнат подумал: а вдруг он не псих?
От неожиданной мысли засосало под ложечкой. Точно снова он, без пяти минут десантник, в первый раз готовился прыгать; люк открыт, твердый воздух, ровно поленом, бьет в лоб и в грудь, под ногами — бездна, а в бездне — несущийся заснеженный лес…
Выходит, ориентировка-то была права?
Вот и спасибо ей.
Как Саня сказал? «Будь ты хоть сто раз нерусский и независимый, ради бога — только врагом не будь!» Но врагом чего? Купленных и перекупленных контор? Или людей, которых до сих пор не удалось ни сломать, ни купить?
Быть им врагом я не смогу никогда. Да что там врагом! Эти трое — сейчас единственные, с кем мне хочется быть вместе и что-то делать вместе…
А не ровен час, они и впрямь свое величие восстановят?
Лэй, от избытка восторга перестаравшись с покровительственным тоном, словно старший товарищ хлопнул отца по руке и, красиво выпустив дым, сказал:
— Ну что, пап? Типа сбылась мечта идиота? На Нептун?
Лёка усмехнулся и накрыл его ладонь своей.
— Ох, сын, — ответил он. — Лучше сразу в Первую Звездную. Сперва к бабе Люсе, потом к маме, потом на Тау Кита.
— Чего кита? — не понял Лэй.
Головокружительный парк развлечений и аттракционов имени Эдуарда Амвросиевича Козырева был возведен в считанные месяцы на месте снесенной лет пять назад звездастой тоталитарной громады сталинского МИДа и лежавших окрест старомодных, неприбыльных арбатских закоулков, заняв немалое пространство вплоть до бывшего здания театра Вахтангова;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Разумно, — сдержанно одобрил Гнат. — Тогда — ноги в руки!
Лёка нерешительно посмотрел на лежащего пограничника. Тот моргнул и застонал снова.
— Ноги в руки, — согласился Лёка.
И они побежали сквозь наконец-то начавшую падать на них ночь.
Первым, сипя, стал отставать Обиванкин. Здоровенный Гнат, ни слова не говоря, попытался тянуть его за руку, потом — забрать себе тяжело колотящую ученого по боку сумку; тот что-то жалобно заверещал и плотнее прижал свою тяжесть. Пришлось с бега перейти на быстрый шаг.
Впрочем, вот уже и пригородные поезда. Обиванкин, за ним Гнат, а за ними уж, опрометью, и Лэй бросились вдоль по перрону к распахнутой двери последнего вагона.
— Стойте! — крикнул Лёка, бросив мимолетный взгляд на табло указателя. — Эта на Москву, нам в следующую!
Поздно. Ополоумевший, теряющий дыхание Обиванкин, каким-то образом оказавшийся первым — впрочем, понятно, он и был первым с конца, а Лёка пробежал дальше всех, — прыгнул в вагон.
— Папа! — крикнул Лэй, обернулся и, споткнувшись, на глазах у отца едва не упал в щель между перроном и вагоном; короткий, слепящий ужас пролетел сквозь Лёку. В последний момент Соляк подхватил Лэя и буквально на руках втащил в дверь.
Лёка рванул вдогон. Ввалился в тамбур и, задыхаясь, отчаянно крикнул внутрь вагона:
— Назад! Это не та электричка! Она не останавливается в Клину!!!
— Та! — уязвленно прохрипел Обиванкин; он то вздувался, то опадал, точно искусственное легкое. — Та! В Москву!
Он нарочно, потрясенно понял Лёка; и больше ничего не успел ни сообразить, ни сделать. Двери зашипели и судорожно съехались; электричка, с громом передернувшись, потянула. Завыли моторы, сначала басом, потом выше, выше, переходя на раздирающий душу визг. Поплыли мимо, разгоняясь, светлые россыпи окон далеких домов.
Лёка на негнущихся ногах вошел в вагон и, словно мертвый, упал на деревянное сиденье рядом с сыном.
Тук-тук… тук-тук… Сердце об гортань — или колеса об рельсы?
Граница осталась позади. Электричка шла по России.
— Папа, — тихо сказал Лэй. — А мы к бабе Люсе-то попадем?
Лёка молча обнял сына за плечи.
Никого, кроме них, не было в последнем вагоне последней в этот день электрички прямого сообщения Тверь — Москва. И оттого возникало странное чувство потерянности: снаружи глухая тьма без конца и края, где, лишь подплескивая прогорклого масла в палящий душу ледяной костер тоски, изредка проплывали какие-то неживые огни, а внутри — гулкая от безлюдья и сумеречная от тусклых ламп, знобкая трясущаяся теснина да дверь, с бессильным лязгом мотающаяся то в паз, то из паза; и ряды, ряды пустых сидений. Вымерший мир. Одна пустота, топоча бесчеловечно ритмичную чечетку по рельсам, деловито бежала сквозь другую, и в этом не виделось ни малейшего смысла.
Лёка думал о пограничнике. И впрямь ли жуткий, колдовской удар Соляка не нанес ему серьезного вреда; не простудился ли он, пока лежал на холодном асфальте (а если в Твери уж и дождь пошел? тучи-то ползли с севера); не слишком ли жестоко накажут его по дисциплинарной части за то, что он их упустил… Некоторое время он ни о чем ином думать не мог — так было совестно перед мальчуганом.
Лэй думал о том, что таких обалденных каникул у него, верно, в жизни больше не будет, даже если папа как бы и останется. Поездка вышла конкретно угарная. А все еще только начинается.
Он и не заметил, когда даже в мыслях перестал называть Лёку папашкой.
Гнат с отстраненным удивлением вспоминал, что началось все с желания выследить старца и сдать его на блюдечке Сане — но это было уже так давно…
Я буду тот жандарм, думал он, который защищает людей от произвола, а не тот, который защищает произвол от людей. Не знаю, думал он, как там в их хваленой Америке… не знаю, как где. Это будет здесь.
Обиванкин думал о том, как рассказать. Не находилось убедительных слов. С чего ни начни — все вырождалось в какой-то сугубо специальный отчет перед вышестоящими инстанциями; а этому стилю сейчас не было места. Особенно тут, в бегущей по рельсам прямоугольной и мрачной, как гроб, пустоте.
— Прежде всего, — сказал он наконец, глядя на одного Лёку, — я хотел бы извиниться перед всеми и, главным образом, перед вами, любезный Алексей Анатольевич, за свое несколько… неадекватное поведение. Я, поймите, никогда не бывал в столь экстремальных ситуациях… и несколько растерялся. Простите старика.
Он умолк. Те слова или не те? Не надо было говорить «любезный», мучительно понял он. Точно барин с прислугой. Проклятая академическая привычка… совершенно иной словарный запас…
— Честно говоря, — ответил Лёка и чуть улыбнулся Обиванкину, — я в такой передряге тоже впервые.
Обиванкин облегченно вздохнул. На сердце стало теплее.
— Алексей Анатольевич, — сказал он с предельно доступной ему предупредительностью. Покосился на безучастно сидевшего рядом Гната. — Как вы полагаете? Мы можем верить… э-э… уважаемому господину Соляку?
На лице Гната не дрогнул ни один мускул.
Лёка куснул губу.
— Честно говоря, — ответил он, — я и вам-то теперь верить не могу.
Обиванкин тяжко вздохнул.
— Я вас понимаю, — сказал он.
— Пока вы не объясните, что вы затеяли, я…
— Именно это я и намерен сделать. С моей стороны было, видимо, бестактно… и бессовестно… использовать вас, ничего не рассказав.
— Видимо, — коротко согласился Лёка.
— Именно поэтому я и интересуюсь вашим мнением относительно нашего нового спутника.
— Может, мне отойти в тот конец? — осведомился Гнат.
— Не надо, — сказал Лёка. — Что за глупости, Гнат. Мы нынче все в одной лодке.
— Более, чем вы думаете, — сказал Гнат. — И это, кстати сказать, большая удача, что мы прыгнули не в тот поезд. И в нашем пассажирском нас наверняка уже ищут, и в Клину будут ждать, потому что пацан наверняка запомнил, что у вас подорожная до Клина…
— А в Москве не будут? — спросил Лёка.
— Если ума не хватит — не будут, — ответил Гнат.
— Ну, с умом у нас последние годы негусто, — сказал Лёка и невесело усмехнулся. — Так что есть надежда. Меня другое беспокоит: как мы будем обратно выбираться?
— Об этом не беспокойтесь, Алексей Анатольевич, — поспешно сказал Обиванкин. — Вот с этим как раз не будет проблем. И молодого человека я могу успокоить: вы обязательно попадете к бабе Люсе, и даже быстрее, быть может, чем попали бы обычными видами транспорта. А уж с каким триумфом!
Ни Лёка, ни Гнат, ни Лэй не нашлись, что ответить. Некоторое время слышен был лишь стук колес да заунывный скрежет катающейся двери.
— Так вот, — проговорил Обиванкин, словно начиная лекцию. — Должен прежде всего сразу оговориться: я очень рад тому, что мы продолжаем и дальше ехать вместе. То, что я хотел совершить в одиночку, мне в одиночку явно не совершить. Я это уже чувствую. Не исключено, и уважаемого господина Соляка судьба нам послала не зря. Наша поездка, не побоюсь этих слов, может иметь самое большое и непосредственно значение для восстановления величия России. Именно ввиду этого я и позволил себе некоторую бестактность в отношении… — Он запнулся, а потом выразительно посмотрел на Лёку.
Так, подумал Гнат. Допрыгался. Вот только восстанавливать величие России мне и не хватало. Всю жизнь мечтал.
— Давайте покурим, — предложил он. — Кроме нас в вагоне нету никого, а хочется смертельно. Если подрастающее поколение не будет против…
Одна, подумал он, надежда: что старец — псих.
На то похоже.
— Да я бы и сам, — нерешительным басом сказал Лэй. — А, пап?
— Убью, — ответил Лёка. Он тоже помирал без курева. Кинул взгляд на удрученно отвернувшегося сына. — Ладно, — не выдержал он. — Но с завтрашнего дня бросаем оба.
— Исессино, — с лихой готовностью согласился Лэй, обрадованный таким уважением до глубины души.
Странное, поразительное то было чувство: делиться сигаретами и давать огня тому, кому буквально вчера еще давал соску… буквально вчера вот к этим самым губам, которые тогда были с обидой сложены сковородником, а теперь из них торчит задымившаяся отрава, подносил ложку с супчиком и ласково уговаривал: за маму… за папу…
Нет. Отвратительное зрелище. Завтра бросим.
— Итак, — сказал Обиванкин. — В моей сумке… — Он осекся. Нет, не с того надо начать, подумал он. Главное, чтобы они сначала поверили. — Начну с истории, — поправился он.
«С истории болезни?» — чуть не спросил Гнат, но сдержался. Все превращалось в фарс.
— Начинайте, — сказал Лёка.
— В середине восьмидесятых годов прошлого века моя лаборатория… в составе трех человек всего лишь, но это были такие люди, смею вас заверить, что… — Голос Обиванкина пресекся, и лицо болезненно исказилось. — Из них уж один я остался, — сообщил он глухо. Помолчал. — Да. Мы создали несколько приборов и с их помощью провели на спутниках серии «Протон» ряд весьма обнадеживающих экспериментов по овладению эффектом антигравитации. — Выговорив безо всякого усилия мудреное по нынешним временам слово, он помолчал и обвел взглядом лица слушателей: поняли они? нет? — Значение овладения этим эффектом трудно переоценить. Наступила бы совершенно новая эпоха, в первую очередь — в космосе. Никаких жидкостных двигателей… ну и на транспорте вообще. Достаточно сказать, что потребности индустрии в нефти, вокруг остатков которой в последние десятилетия, собственно, и вращается вся мировая политика, сразу резко снизились бы.
Охо-хо, уныло подумал Лёка, дымя сигаретой. И из-за такого бреда мы с Лэем…Мать честная!
— К сожалению, эксперименты не были продолжены. Отчасти потому, что кое-кто в руководстве тогдашнего Союза именно эту опасность и увидел в наших исследованиях: не нужна нефть, стало быть, отменяется пресловутая нефтяная игла, питавшая всю экономику страны… падение мировых цен убьет кормушку, а они и в личный карман с нее немало имели… А с другой стороны, именно тогда в оборонных ведомствах впервые появился наш старый друг Акишин, — Обиванкин кинул искательный взгляд на Лёку: мол, вы-то уж меня поймете, вы его видели! — и перебежал многим фундаментальным исследованиям дорогу. Он был лучше приспособлен к тогдашнему нашему рынку: умение красно рекламировать себя, умение заручаться поддержкой сильных мира, умение пугать отставанием от Америки… Вслух, официально, он обещал одним махом решить все проблемы: от полета на Марс до сверхоружия. Ну а неофициально — обещал делиться с некоторыми генералами, от которых зависели решения правительства, сверхсекретными государственными дотациями, которые будут назначены на его авантюры. Словом, наши работы были прикрыты как неперспективные и чересчур затратные. На самом-то деле они стоили гроши по сравнению с тем, что сожрал Акишин и его прожекты… ну да ладно. Дело, однако, в том, что закрытие работ произошло в момент, когда мы уже доводили до ума действующую модель антигравитатора. Она должна была быть испытана во время второго или, в крайнем случае, третьего полета «Бурана». Я не раз бывал на Тушинском заводе во время сборки «Буранов», поскольку именно я отвечал за окончательную компоновку нашего изделия с приборным и энергетическим комплексами орбитального самолета…
Гнат с трудом подавил саркастический смешок. При чем тут какой-то их Тушинский завод? В Украине и ребенку уж известно, давно во всех учебниках написано, что «Бураны» эти и прочие советские ракеты делались на нашем «Южмаше». Просто потом Россия приписала заслуги себе.
Ладно. Не время считаться.
Но, кстати, можно считать доказанным, что старец, если он и впрямь уверен, будто ракету делали здесь, действительно ненормальный и не имел к реальной постройке никакого отношения. Сдвинулся на почве величия державы.
Фарс. Фарс. Как стыдно… во что я вляпался…
Обиванкин почувствовал, что говорит слишком долго. А чем дольше он говорит, тем меньше ему верят. Надо короче, сказал он себе. Он совсем этого не умел. Он привык, что если уж он говорит, его слушают. Пролетевшие с советских времен годы не убили привычку — ведь в новые времена он практически не открывал рта.
— Короче, — проговорил он, немного смешавшись. — Все это время я на свой страх и риск доводил антигравитатор у себя в гараже. Я добился успеха. Изделие у меня в сумке. Его надо установить на «Буран».
Он умолк, бегая глазами по лицам остальных. Ему было страшно. Не поверят, думал он. Не поверят.
— А вы не могли бы, — не спеша прикурив вторую сигарету от первой, осторожно спросил Лёка, — продемонстрировать нам его работу сейчас?
— Я не фокусник, — сухо сказал Обиванкин. — Что вы надеетесь увидеть? Как лампочки моргают? Это вам не ресторан «Старый Иоффе». Необходима система управления, необходимо стартовое энергообеспечение, необходим, наконец, планер с соответствующими аэродинамическими характеристиками.
Его деловитая убежденность подавляла. Лишала способности мыслить критически.
— И мы полетим к бабе Люсе? — завороженно спросил Лэй. Он даже забыл курить.
Обиванкин тепло поглядел на него.
— В том числе и к бабе Люсе, — ответил он. — Одно большое свершение решает тысячи мелких проблем. Это великая истина, Леня. Запомни ее.
Ох, не так все просто с большими свершениями, подумал Лёка. Помолчал, пытаясь стряхнуть гипноз простых, слишком простых и спокойных для бреда слов Обиванкина, потом беспомощно выговорил:
— Но там же сто лет уж аттракцион!
И, сказав эту фразу, сообразил, что, похоже, поверил. Иначе ему было бы все равно — аттракцион там или нет.
Да ни боже мой, подумал он. Не верю.
Всего лишь принимаю его правила игры…
Но он не мог понять, зачем и почему их принимает. Он просто задышал в них, будто ему давным-давно не хватало воздуха — а вот теперь кто-то сбросил колпак, под которым его душили много лет.
— То, что мне необходимо, не могло быть снято, — ответил Обиванкин. — Игрушка-то должна смотреться и работать: питание, натуральный пульт…
Наступило долгое молчание.
Электричка рвала ночь пополам, как черную холстину. По стеклам снаружи бежали, трепеща, косые ручейки дождя. Лязгала катающаяся дверь.
— И чего вы хотите добиться? — негромко спросил Лёка.
— Возрождения, — так же сдержанно ответил Обиванкин. — Это будет… я надеюсь, что это будет… прорыв. Знак народу, что не все здесь еще продано или сгнило за ненадобностью. Люди увидят, что есть еще великие цели и что, самое главное, они достижимы. Вы помните Гагарина? Какая радость, какая бескорыстная энергия кипела! И как бездарно она была растрачена тогдашним руководством впустую, на глупости, мерзости… Мы все давно тоскуем по Усилию. По Благородному Усилию с большой буквы. С тоски мы шалеем. Я в том уверен…
— Вы думаете, нынешнее руководство умнее? — помолчав, проговорил Лёка.
— Сейчас вообще нет руководства, — жестко ответил Обиванкин. Помолчал. — Но, быть может, сами люди немножко поумнели. Поняли цену красивым словам — и про военный престиж державы, и про пролетарский интернационализм, и про суверенитеты, и про права человека… Может, действительно надо было через все это пройти, пережить безмерные потери и угрозу полного исчезновения — чтобы… научиться отвечать за себя. Научиться хотеть и делать. Самим хотеть и самим делать… — Он помолчал, потом криво усмехнулся и неловко сказал: — Во всяком случае, я на это надеюсь. Надо же на что-то надеяться.
И тут Гнат подумал: а вдруг он не псих?
От неожиданной мысли засосало под ложечкой. Точно снова он, без пяти минут десантник, в первый раз готовился прыгать; люк открыт, твердый воздух, ровно поленом, бьет в лоб и в грудь, под ногами — бездна, а в бездне — несущийся заснеженный лес…
Выходит, ориентировка-то была права?
Вот и спасибо ей.
Как Саня сказал? «Будь ты хоть сто раз нерусский и независимый, ради бога — только врагом не будь!» Но врагом чего? Купленных и перекупленных контор? Или людей, которых до сих пор не удалось ни сломать, ни купить?
Быть им врагом я не смогу никогда. Да что там врагом! Эти трое — сейчас единственные, с кем мне хочется быть вместе и что-то делать вместе…
А не ровен час, они и впрямь свое величие восстановят?
Лэй, от избытка восторга перестаравшись с покровительственным тоном, словно старший товарищ хлопнул отца по руке и, красиво выпустив дым, сказал:
— Ну что, пап? Типа сбылась мечта идиота? На Нептун?
Лёка усмехнулся и накрыл его ладонь своей.
— Ох, сын, — ответил он. — Лучше сразу в Первую Звездную. Сперва к бабе Люсе, потом к маме, потом на Тау Кита.
— Чего кита? — не понял Лэй.
Головокружительный парк развлечений и аттракционов имени Эдуарда Амвросиевича Козырева был возведен в считанные месяцы на месте снесенной лет пять назад звездастой тоталитарной громады сталинского МИДа и лежавших окрест старомодных, неприбыльных арбатских закоулков, заняв немалое пространство вплоть до бывшего здания театра Вахтангова;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25