Володя Будкин не был ни танцором, ни физкультурником, ни артистом, то есть оно бы и ничего, кабы не вот какое дело: он по женской линий был ходок. Между тем сердцеед из хромого мужика положительно никакой, это яснее ясного, хотя бы его отличали призывные глаза, волевое лицо и мощный размах в плечах. Немудрено, что Володя Будкин посчитал свою жизнь конченой, бросил Лесотехнический институт и нанялся к айсорам продавать у Савеловского вокзала стельки, крем для обуви и шнурки. Понять его, в сущности, было можно, потому что в такие годы женщины для настоящего ходока – все, или почти все, во всяком случае, они занимают в жизни куда больше места, нежели шпунтованная древесина и бонитет.
Но вот как-то под старый Новый год Володя Будкин выпил лишнего и со зла на своих эксплуататоров айсоров даром раздал прохожим все наличные стельки, баночки с кремом для обуви и шнурки. Айсоры за это жестоко его избили и сбросили наземь с Савеловского моста.
Правильно написано у пророка Екклесиаста: что было, то и будет, и ничего-то нет нового под луной. Опять Володя Будкин сломал ногу в щиколотке, на этот раз правую, опять хирурги подкачали, опять нога срослась таким образом, что укоротилась на два сантиметра, но при этом совершенно сравнялась с левой, и в результате он перестал хромать.
После этого случая Володя Будкин как бы воскрес и его жизнь вернулась в нормальную колею. Счастью его не было предела: он купил себе новый костюм, восстановился в Лесотехническом институте, поселился в общежитии, и скоро от него по-прежнему стенали женские этажи.
32
Это покажется невероятным, но в середине девяностых годов в колхозе «Путем Ильича» построили новый дом. Откуда взялись средства, никто не знал, и почему дом возводили турки, было непонятно, и вообще народ поначалу недоумевал: какое может быть жилищное строительство на селе, если уже который год нечем засевать пашню, если колхозникам вместо денег раз в три месяца выдают макаронные изделия и пшено...
Впрочем, колхозники недолго мучились этими праздными вопросами, и про турок они забыли, и про источники финансирования, потому что в новом доме правление поселило полеводческое звено. Ведь у нас народ как рассуждает: пусть хоть засуха, но если она работает на благо простого труженика, а не начальства, то и засуху дай сюда. Тем более что в колхозе «Путем Ильича» речь шла не о засухе, а о симпатичном двухэтажном доме с немыслимыми, по крестьянским понятиям, удобствами: газ, центральное отопление, канализация, телефон.
В начале сентября переехало в новый дом полеводческое звено, и сразу стало понятно, как до?лжно жить белому человеку; ребята на радостях носились по квартирам как угорелые, женщин из кухонь было не выгнать, у мужиков возникло коммунальное чувство, и они построили у подъезда столик для домино. Вообще как-то разнежились мужики и за домино уже не материли начальство, а порой позволяли себе темы совсем уж отвлеченные, например, зачем у собаки хвост. Сидят они, положим, субботним вечером, рассматривают свои костяшки с таким нервным вниманием, точно на них написано будущее, и тут кто-нибудь говорит:
– Непонятно: зачем у собаки хвост? Зачем у коровы хвост – понятно: оводов отгонять. У лисы – следы заметать, у рыбы – чтобы плавать, а на хрена собаке-то сдался хвост?
Но расслабляться им было рано, поскольку колхоз до такой степени обеднел, что правление перестало выдавать макаронные изделия и пшено. Это потому был смертельный удар по крестьянскому бюджету, что прежде подачку сбывали в районном центре и на вырученные деньги закупали спичек, соли, водки и табака. Не знаем, как в иных землях, а для русского человека остаться без водки, без табака – это остановка жизни и Страшный суд.
Мужики-полеводы три дня за домино головы ломали, как существовать дальше, и в конце концов решили призаняться металлоломом, который в таком изобилии водился по неудобьям, что всего было не перетаскать. Вначале октября они нашли в поле двадцать метров стальной трубы, выкорчевали ее и сдали в приемный пункт. Возвращаются они довольные и хмельные, а жены им говорят: дескать, правление нарочно поселило простых тружеников в этот архиерейский дом, дескать, и месяца не прошло, как вышел из строя водопровод. Делать было нечего: недели две мерзли и таскали воду ведрами из колодца, пока председатель Борис Петрович, видимо, испугавшись волнений, как-то не наладил подвоз воды.
В начале ноября мужики срезали двести метров электрических проводов. Ясное дело: возвращаются они восвояси довольные и хмельные, а новый дом встречает их черными окнами, страшными, как выколотые глаза.
Один говорит:
– Вот так всегда у нас – то без света, то без тепла. Другой говорит:
– Прямо это какая-то мистика, а не жизнь!
Но настоящая мистика была еще впереди: в начале декабря председатель Борис Петрович, вроде бы мужчина черноземного происхождения и степняк, вдруг эмигрировал в Израиль, где, по слухам, поступившим гораздо позже, нанялся в сторожа.
Мужики толковали:
– Теперь понятно, чья собака мясо съела. И ведь двенадцать лет нам головы морочил, за орловского выдавал себя, паразит!
33
Как вдумаешься в историю человечества, то вот что первым делом придет на ум: не надо изобретать. Исключая пошлые удобства, способствующие вырождению рода, ну ничего, кроме горя, не принесли человеку технические новации, например, изобрели для потехи порох – и потери убитыми на полях сражений увеличились многократно, например, придумали телефон – и сразу стало не с кем поговорить, то есть поговорить-то хочется с Фейербахом, а трубку норовит снять какой-нибудь сукин сын. Одним словом, не надо изобретать.
Антон Сокольский, заведующий акустической лабораторией Ленинградского университета, сполна постиг эту истину, когда изобрел совершенный звукоснимающий аппарат. Лучше бы он его не изобретал, потому что впоследствии вся его жизнь пошла наперекосяк, ну да русский человек задним умом крепок и не способен провидеть, что ждет его впереди. Иначе он не выдумал бы телевидения, которое поставило крест на вековой культуре, и демократический централизм.
Аппарат Сокольского произвел в звукотехнике настоящий переворот. Давным-давно было известно, что на гладких поверхностях, будь то столешница или дверь, самопроизвольно записываются звуки и голоса, и, собственно, весь фокус состоял в том, чтобы исхитриться их внятно воспроизвести. Так вот, аппарат Сокольского явственно снимал с гладких поверхностей звуки и голоса.
Первое испытание провели на стене дома № 4 по Невскому проспекту и получили убедительный результат. Именно аппарат воспроизвел звукозапись, сделанную, предположительно, в первой половине марта 1953 года: сквозь шарканье ног, звуки клаксонов, какой-то гул вдруг прорезался женский вопль:
– Иосиф Виссарионович! На кого ты нас покинул, отец родной?!
Вскоре изобретение было зарегистрировано, получило патент и европейскую известность; ближайший помощник именинника Тимофеев перешел с ним на «вы», жена Катерина, видимо, в расчете на Государственную премию, уже составляла списки, чего купить.
На несчастье, очередной опыт Антон Сокольский надумал осуществить в своей собственной квартире в старинном доме по Суворовскому проспекту, где они жили вдвоем с женой. Приладил Сокольский свой аппарат к стене и в результате чего только не наслушался, например:
– Я вас в последний раз спрашиваю, милостивый государь: намерены вы стреляться, или я вас записываю в подлецы?!
А то:
– И каждый вечер в час назначенный,
Иль это только снится мне...
А то:
– Нынче каков дисконт-то на Русско-Азиатский банк? Полтора процента! А ты на меня наседаешь – гони должок...
И вдруг голос сподвижника Тимофеева:
– Кать, ты не знаешь, куда подевались мои носки?
34
Как вор Мутовкин задумал обмануть государство и погорел.
Ошибочно говорят: «Поделом вору мука» – потому что наше расчудесное государство можно грабить безнаказанно, особенно если в гомерических масштабах, и даже такое занятие в порядке вещей, но обманывать – это зась.
Когда сравнительно недавно вышла – заметим, беспримерная в мировой юридической практике – превентивная амнистия для воров, которые украдут не больше, чем на триста сорок пять рублей новыми деньгами, некто Мутовкин, сообразившись с обстоятельствами, ограбил пивной ларек. Предварительно он прикинул на бумаге, чего и сколько нужно взять, чтобы уложиться в триста сорок пять рублей, и умыкнул бочку чешского пива, ящик воблы, мешок соленых сушек и шелковое кашне. С ворованной снедью Мутовкин справился за два дня и на третий день пошел сдаваться в милицию, будучи совершенно уверенным, что в худшем случае его для проформы посадят до вечера в КПЗ.
Не тут-то было. Во-первых, его упекли в Бутырки, где он моментально пострадал от товарищей по беде. Вошел Мутовкин в камеру, сказал:
– Приветствую вас, господа ссученные, урки и фраера!
У?рок, вообще публику нервную, задело, что новенький поставил их ниже ссученных, и они намяли ему бока. Во-вторых, в предварительном заключении Мутовкин отсидел два с половиной года, пока двигалось его дело, и он проклял свою судьбу. В-третьих, судебное разбирательство пошло совсем не так, как Мутовкин предполагал, а до жути въедливо и чревато, и у бедняги даже возникло нелепое подозрение, будто бы его подводят под исключительную статью. Как раз накануне слушалось дело одного прожженного дельца, который украл целую мебельную фабрику, и, поскольку наказать вора не удалось, судьи действительно сердились по пустякам.
Когда Мутовкин предъявил обвинению свои расчеты, из которых выходило, что он нанес государству ущерб в размере трехсот сорока рублей новыми деньгами, Народный заседатель ему сказал:
– А шелковое кашне?!
Мутовкин в ответ:
– А что шелковое кашне?.. У нас в универмаге ему красная цена семь рублей с копейками...
– А дефолт?!
– А при чем здесь дефолт, если я совершил правонарушение за два года до того, как наш рубль катастрофически пал в цене?
– А при том, что вот у нас имеется постановление Совета министров от 4 декабря...
– Ну и что они там постановили?..
– Они постановили, что по причине плачевного состояния финансов пускай дефолт приобретает обратную силу, и поэтому вы, обвиняемый, в действительности украли на триста семьдесят два рубля!
Заседатель сделал внушительную паузу и после продолжил, подмигнув другому заседателю и судье:
– По-видимому, обвиняемый думает, что он один умный, а на государственный аппарат работают дураки. Ну ничего: мы сейчас ему продемонстрируем, кто умный, а кто дурак.
Мутовкин возопил:
– Помилосердствуйте, граждане судьи! Неужели мне из-за тридцати двух рублей амнистии не видать?!
– Как своих ушей, – заверил его судья.
– Но ведь это же нечестно!
– А ты не хитри.
35
Сева Кайманов, дружбист из леспромхоза «Комсомольский», не дурак выпить и чемпион треста по домино, выиграл в лотерею туристическую путевку в Чехословакию; это было тем более оглушительно, что дальше Вологды он сроду не заезжал.
Жена собрала ему чемодан, наказала, что привезти, и Сева Кайманов со смутным чувством отбыл в Вологду, из Вологды поездом в Москву, а из Москвы самолетом в Прагу, дорогой неотступно размышляя о том, что, если бы его сделали адмиралом, это было бы не так удивительно, как то, что его направили за рубеж.
Центральная Европа почему-то не произвела на него особого впечатления, хотя, конечно, Прагу с Вологдой не сравнишь; ну магазины, ну тротуары не заплеваны, ну прохожие все улыбаются, как придурки, ну как будто выпивших не видать. Более того, самым значительным событием этой поездки оказался его роман с переводчицей Натальей Владимировной, о которой Сева впоследствии отзывался, что, дескать, она не женщина, а атас.
Вот как-то прогуливаются они с переводчицей Натальей Владимировной в центре Праги, на углу Вацлавки и Прашна Брано засмотрелся Сева по сторонам, несколько задержав движение пешеходов, и тут один прохожий старичок в его сторону говорит:
– Проходу не стало от иностранцев, черт бы их всех побрал! Сева спрашивает свою спутницу:
– Чего это он сказал? Наталья Владимировна отвечает:
– Он сказал, что ему надоели иностранцы.
– Это он про кого?
– Видимо, про тебя.
– Что-то я не врубился! при чем тут я?..
– А при том, что ты и есть иностранец, при том, что здесь Чехословакия, а не твой занюханный леспромхоз.
– Ну, во-первых, мой леспромхоз второй год подряд держит переходящее Красное Знамя, а во-вторых... во-вторых, неужели я иностранец, едрена вошь!
У Севы было такое мистическое понятие об этой человеческой категории, что он вдруг побледнел и как-то ушел в себя. У него не укладывалось в голове, что он, Сева Кайманов, русский мужик, дружбист и чемпион треста по домино, оказывается, иностранец, словно какой-нибудь мистер Смит. Что чехи, снующие мимо, выходит, вовсе не иностранцы, а что-то вроде выпендрежников-москвичей, а он, Сева Кайманов, как раз иностранец, то есть необыкновенное существо, которое, может быть, даже не болеет, ест пищу фараонов, рассуждает по-марсиански и общается как в кино, что если бы его сделали адмиралом, это тоже было бы удивительно, но не так. Ему вдруг захотелось купить сигару и снисходительно улыбнуться какому-нибудь прохожему старичку.
Когда Сева Кайманов возвратился из Центральной Европы к себе домой, мужики поначалу затруднялись его узнать. Какой-то он стал чужой, в домино не играл, водку пил полустаканами, говорил высокопарно и по временам уходил в себя.
Мужики его спрашивали:
– Сева, может, ты заболел? Или, может, тебя завербовал вездесущий враг?
– Ну, вы, мужики, даете! – рассеянно отвечал он. – Я же глубоко советский человек, в чем, собственно, и беда.
– Да в чем беда-то?
– В том, что я постоянно чувствую себя белой вороной: всю дорогу думается о том, что хорошо было бы родиться человеком, который стрижется у парикмахера, одевается и вообще. Потом всю дорогу хочется закурить сигару и сделать так…
Тут Сева Кайманов изображал вальяжного господина, отведя в сторону руку с воображаемой сигарой и напустив снисходительное выражение на лицо.
36
Во время второй губернаторской кампании по Ярославской области в самом Ярославле, в Доме культуры «Шинник», выступал кандидат от правых социалистов по фамилии Коровяк. Это был лысоватый, приземистый господин в дорогом пиджаке, со вкрадчиво-хищной физиономией, какие бывают у дознавателей и собак, когда они собираются укусить. То ли он не владел богатствами русского языка, то ли ему речь такую написали, но слушать его было донельзя скучно и тяжело.
Ответственный за пожарную безопасность Максим Стрелков послушал кандидата минут так десять и бочком-бочком стал пробираться вон. На ходу он по привычке прикрывал ладонью правую штанину, на которой имелось давнишнее, ничем не смываемое пятно.
По пути к вестибюлю Максим заметил, что дверь дежурки на пол-ладони отворена. Он подошел, заглянул в зазор, и перед ним предстала такая сцена: за большим столом сидели четыре здоровяка, по всем вероятиям, телохранители кандидата, которые смотрели в потолок и пошевеливали губами, а на маленьком столике, где обычно стоял графин с водой, масляно чернели четыре укороченных «калаша». Максим облокотился о косяк и принялся наблюдать.
Один здоровяк сказал:
– Если это не геноцид, то, видимо, холокост.
Другой здоровяк заметил:
– Пятая буква «и».
– Вообще-то «холокост», – сказал третий, – это вульгаризированное древнегреческое «холеикос», «всесожжение», – вот вам и пятая буква «и».
Четвертый заметил:
– Маловероятно, чтобы в этой газете кто-нибудь владел древнегреческим языком.
– Но тогда у нас не лезет «закон», если тут пятая буква «и».
– А откуда взялся у нас «закон»?
– Составная часть кантовского категорического императива...
– Да, это вернее всего «закон».
– Интересно, скоро этот идиот закончит свое представление, или мы опять без обеда, как в прошлый раз?..
– Он только-только на записки начал отвечать.
– Значит, без обеда, как в прошлый раз.
– Ладно, поехали дальше... Любовь, воспетая поэтессой Сафо, из восьми букв, четвертая буква «б».
– Трибадия.
– Подошло!
– Растение, приспособленное к жизни в засушливых условиях?..
Все четверо подняли глаза к потолку и зашевелили губами, как бывает, когда семейно читается «Отче наш». Максим Стрелков не выдержал и подсказал телохранителям:
– Ксерофит.
Один из здоровяков мельком посмотрел на него, потом в газету и, вздохнув, сообщил товарищам:
– Подошло...
37
Такая сценка...
Московское утро в начале мая, погода стоит жизнеутверждающая, птицы щебечут, старушки выгуливают собак, народ помоложе торопится на работу, а у мусорного контейнера притулился мужик в очках. Стоит он с книжкой в руках и читает, аккуратно перелистывая страницы, которые уже успела тронуть мертвая желтизна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33