и зачем я на свете? И зачем весь мир? И т. п. А если счастлив, то покорно благодарю, и вам того желаю». Правда, большая мысль?!
– Не знаю, – сказала Соня. – Я представления не имею о том, что такое счастье. А в горе у меня никаких особенных вопросов не возникало, кроме разве что вопроса «когда это кончится, наконец?»
– На самом деле тут ничего мудреного нет. Счастье – это отсутствие несчастья, и больше ничего. Жизнь сама по себе до того прекрасна, что если ты не сидишь в тюрьме, через два дня на третий не теряешь близких и тебя не преследуют кредиторы, то ты счастлив безусловно и до краев. Толстой поэтому и утверждает, что счастье – нормальное состояние человека, и горемыка сам виноват в своем несчастье, поскольку он бестолочь и долдон...
Соня Посиделкина задвинула с противным скрежетом последний ящик комода и перешла к квадрату № 5, а именно к подоконнику левого окна, который был завален запасом писчей бумаги и на котором стояли комнатные растения в банках из-под горошка, издававшие экзотический аромат.
– Другое дело, – продолжал Коля Махоркин, – что такое счастье, то есть простое и общедоступное, равное благополучию, – это смерть для высокой культуры в том случае, если им овладеют все. Недаром по Толстому у счастливого человека и вопросов никаких нет, и его нимало не интересует «зачем весь мир». Ему не нужна настоящая литература, потому что она беспокоит, ему претит 5-я симфония Бетховена, у которой есть подзаголовок «Так судьба стучится в дверь», вообще ему ничего не нужно, кроме того, что есть. Чего я, собственно, ненавижу социалистов и капиталистов, поскольку они имеют в виду именно этот человеческий результат. Нет, это как пить дать: стоит наступить всеобщему счастью по Толстому, как культуре придет конец.
И то верно: практика показывает, что когда благосостояние в широком смысле этого слова становится нормой, общество неизбежно впадает в некое отупение, и тогда отмирает нужда в прекрасном и высокая культура мало-помалу сворачивается до забавы для предельно узкого круга лиц. Но поскольку побочная цель социального и научно-технического прогресса (прямой цели у него быть не может, затем что это процесс органический) есть как раз благосостояние в широком смысле слова, то, стало быть, цель истории заключается в уничтожении культуры, как, может быть, единственного и капитального препятствия на пути к заветному итогу – счастливому простаку. Таким образом, выходит, что в течение ста тысяч лет, через неизмеримые страдания и неисчислимые бедствия, мужское начало неуклонно вело человечество к тому, от чего оно ушло, – к состоянию покоя, и, следовательно, это был путь от простака из Эдема до эдемского простака.
Но вообще тут многое остается непонятным и, главным образом, смущает такой двойственный контрапункт... С одной стороны, человек издревле олицетворял собой вопрос как стремление и стремление как вопрос. С другой стороны, даже в самые тихие, благосостоятельные времена существует множество поводов страждать и бедовать. Например, при одной мысли о том, что через шесть миллиардов лет Солнце непременно сожжет Землю с ее христианством, литературой, Бетховеном, высокопоучительной историей, – хочется досрочно сомкнуть глаза.
– Вот вы говорите, что счастье – это просто, – сказала Соня и немного зарделась, точно в предвкушении неловкости, – а любовь?..
– А что любовь?
– А то, что любовь – это совсем не просто. Но вот какое дело: по-моему, ничто так не отвечает понятию о счастье, как именно что любовь!
Дверь в комнату скрипнула, приоткрылась и с порога послышался знакомый голос:
– А вот и Вася Красовский собственной персоной, хотите верьте, хотите нет.
7
Соня Посиделкина обернулась на голос, полуприветливо улыбнулась и возвратилась к своему занятию, – она в это время протыкала оловянной вилкой землю в цветочных банках из-под горошка, положив, что поэт мог свои сбережения закопать.
– Слушай, Василий, – зло сказал Коля Махоркин, – это уже, по-моему, не смешно!
– А ты думаешь, мне смешно?! – воскликнул Красовский, поперхнулся, закашлялся и, прокашлявшись, продолжал: – Мне самым натуральным образом плакать хочется, причем горючими слезами, потому что в этой стране совершенно невозможно жить и действовать по Христу!..
– Ну что опять случилось?
Вася Красовский прошел в комнату, сел за стол, положил перед собой руки и убито вперился в стену примерно в том месте, где к обоям были пришпилены какие-то высохшие цветы.
– Что случилось... что случилось... – пробормотал он. – Под машину я попал! Переходил улицу у Бородинского моста, и тут на меня наехали синие «жигули»... Хорошо еще, что я отделался ссадиной на коленке, а то ведь могли запросто задавить!
– А ну, покажите рану, – деловито сказала Соня.
Красовский охотно ее послушался, закатал штанину на правой ноге и оголил колено, набухшее, синюшного цвета, с глубокой царапиной на боку. Соня попросила поэта принести йод, вату, бинт, ножницы и занялась Васиной раной с той, несколько панической серьезностью, с какой разве что спасают чужую жизнь. Красовский светлел, светлел, и, наконец, в глазах его появилось блаженство, как если бы его вдруг отпустила боль. А Коле Махоркину, напротив, что-то стало сильно не по себе; ему отчего-то неприятно было видеть, как Соня колдует над коленом приятеля и при этом то поправляет штанину, то придерживает нежными пальцами его голень, но особенно Николая раздражала просветленная физиономия Красовского, даром что тот время от времени щерился и вздыхал.
– Ну так вот, – меж тем говорил Василий. – Стою я, сударыня, напротив Бородинского моста, у светофора, пережидаю поток машин. А народ так и лезет под колеса, шныряет туда-сюда, несмотря на запретительный сигнал светофора, поскольку, как известно, нашим угорелым москвичам никакие правила не указ. Я терпел-терпел, а потом сказал им короткую проповедь. «Какие вы, к чертовой матери, европейцы, – говорю. – Половцы вы пополам с печенегами, вот вы кто! Уже сто лет, как изобрели автомобиль и правила дорожного движения, а вы ведете себя на улицах, как скотоводы какие, и это, конечно, срам...» Я из чего исходил, когда говорил эту проповедь? Из того, что деятельный христианин обязан и бытовую культуру нести в массы. Даже с практической точки зрения это было необходимо, чтобы был целее московский люд.
– Странно еще, что они тебя не побили, – сказал Махоркин.
– До этого не дошло. Я думаю, вот почему до этого не дошло: все-таки смутил я пешеходов, даже, может быть, напугал. И то сказать – стоит на светофоре человек с развевающимися волосами и во всеуслышание пропагандирует культурные навыки, как апостол какой-нибудь... Но кончилось это дело даже, по-своему, и смешно. Смех, собственно, в том, что никого из нарушителей машина не сбила, а я как раз угодил под синие «жигули»! Хотя кто мог подумать, что эти чертовы «жигули» именно поедут на красный свет?!
Между тем Соня Посиделкина закончила перевязку, поднялась с колен, и Махоркин моментально отвел глаза; все то время, что она занималась раной Красовского, он пристально вглядывался в то место за ее ушком, где невесомая прядь еле касалась шеи, и малознакомое томление переливалось в нем, как в песочных часах, сначала от последнего позвонка к темени, а после – от темени до последнего позвонка.
– Видимо, такова уж судьба деятельного христианина, – сказал Красовский, – ты к людям с любовью, а они норовят тебя задавить.
– Кстати, о любви, – припомнил Махоркин. – Вы, Соня, давеча что-то говорили на этот счет?..
– Я говорила, что, по-моему, ничего так не отвечает понятию о счастье человеческом, как любовь.
– Золотая мысль... – тихо, вдумчиво сказал Вася и принялся накручивать на указательный палец локон своих волос. – Но вообще тут заключается какая-то огромная тайна, да еще в такой нечеловеческой степени тайна, что на ее поверхности мы только видим архипелаг вопросов, на которые невозможно найти ответ. Например: если любовь есть идеальное состояние человека, то почему ради нее он способен на самое дикое преступление? Или наоборот: если любовь есть род ненормальности, то почему она так прекрасна в проявлениях внешних и изнутри?
– Это еще ладно, – сказал Махоркин. – А вот как вам понравится такая гипотеза, господа?! Раз человеку доступно это неземное блаженство, то есть качественное иное бытие, не идущее ни в какое сравнение с ежедневностью, которое мы обозначаем словом «любовь», то не таится ли тут некое обещание и залог?! Ведь это же как бы предчувствие рая, это предвкушение того вечного и бессмысленного счастья, которое ждет за гробом каждого, кто в земной жизни сподобился полюбить!..
– Даже если бы я был агностиком, – сказал Вася Красовский, – но при головном мозге в рабочем состоянии, я бы уже потому согласился с этой гипотезой, что на свете нет ничего такого, чего вообще не могло бы быть. Включая машину времени, ангелов, хиромантию, летающие тарелки и спиритизм.
– Вот именно! – сказала Соня. – Сами говорят, что мир состоит из таких мелких штуковин, которые можно только вычислить, а увидать нельзя, и еще хотят, чтобы мы не верили в спиритизм...
– Действительно, – согласился Махоркин. – В известном смысле кварк – это такая же небылица, как человек из будущего или остановивший солнце Иисус Навин.
Сказав эти слова, Николай вдруг как-то потух; может быть, ему внезапно пришло на ум, что Красовский неизбежно останется ночевать.
Тем временем Посиделкина бросила ковырять оловянной вилкой землю в цветочных банках и перешла к квадрату № 6, который включал в себя годовую подшивку журнала «Юность» за семьдесят пятый год, скатанный матрас и холщовый мешок неизвестно с чем. Она аккуратно пролистала огромный том, не пропустив ни одной страницы, прощупала матрас и принялась разбирать мешок. В нем оказались: красная папка с газетными вырезками, рубашка от мины незначительного калибра, пара толстых резиновых перчаток, сломанный будильник, пачка фотографий, перетянутая резинкой (на них были запечатлены все больше группы каких-то неубедительных мужиков), кепка из букле с лаковым козырьком, старинная бутылка из-под шустовского коньяка с журавлем на затычке, алюминиевая миска, окаменелость, изображающая моллюска, опорки от яловых сапог, банка с болтами и банка с гайками, разводной ключ, противогаз, ватник без рукавов и детский калейдоскоп.
Все то время, что Соня разбирала мешок, голоса приятелей доносились до нее неотчетливо, глухо, как бу-бу-бу. Уже Николай побывал на кухне и вернулся со своим гигантским заварным чайником, батоном под мышкой и разделочной доской, на которой была толсто нарезана вареная колбаса, когда Соня завязала мешок бечевкой, вытерла руки о носовой платок, села за стол и стала разливать чай. Вдруг она сказала:
– Если любовь – предчувствие рая, то будущее принадлежит женщине.
– Почему? – хором спросили Василий и Николай.
– Во-первых, потому, что будущее видится людям как земной рай. Во-вторых, потому, что из мужской любви получаются перелеты через Атлантику, а из женской – порядок и тишина.
И то верно: судя по тому, что вот уже третье тысячелетие как наше отъявленное государство не знает ни порядка, ни тишины, а между тем русская семья, как правило, благоустроена, причем почти исключительно усилиями их сестры, остается уповать, что рано или поздно женщина приберет-таки к рукам наш сумасшедший дом.
И даже больше не на что уповать. Была у нас русская идея (кроме идеи, мы ничего не можем предложить миру, поэтому, заметим, и английская идея невостребована, что предложение с их стороны и так превышает спрос) – всемирность по Достоевскому, за которую нам якобы свыше простится все. Эта идея не прошла, и феномен вылился в «охоту к перемене мест», распространенную до такой степени, что нет ни одной дыры на земном шаре, где бы вы не встретили русака. Потом явилась еще одна идея, впервые сформулированная, кажется, Чаадаевым: русский народ обречен поставить такой общественно-хозяйственный эксперимент, от которого содрогнется подлунный мир; мир, действительно, содрогнулся, но экспериментаторы продержались чуть дольше, чем империя Александра Македонского, и мы остались, по Пушкину, у разбитого корыта, то есть от чего ушли, к тому, как это ни поразительно, и пришли. Еще и третья была у нас идея, маловразумительная, заключающаяся в том, что поскольку русский человек необыкновенен, именно, насквозь эстетичен, возвышен, сострадателен и склонен к общению по душам, постольку от него нужно как раз чего-нибудь необыкновенного ожидать. Однако стоило русаку только окунуться в живую рыночную стихию, как с него сразу смыло всю необыкновенность и он превратился в того пошлого обывателя, который господствует в Европе со времен Пальмерстона, если не греко-персидских войн.
На очереди четвертая русская идея. Вытекает она из того, что страна наша по всем показателям ужасная и все в ней несостоятельно, чего ни коснись, но русские женщины до того прекрасны, что решительно непонятно: как такое может быть, чтобы круглогодично цвели эти благоухающие орхидеи среди осин? И с какой стати, за что, не дельным англичанам, не изящным французам, а нам, резко-континентальным олухам, выпала подобная благодать?.. Во всяком случае, это неспроста, тут кроется какой-то намек, обещание, и, может быть, нам еще один урок предстоит преподать миру, доверившись женскому началу, которое, чем черт не шутит, упорядочит и взбодрит эту угасающую страну.
Раздался стук в дверь. Махоркин сказал:
– Да-да... – И в комнату ступил Леонид Леонидович Непомуков, который полностью загородил своей громадной фигурой дверной проем. Он прошел к столу, сел, закинул ногу на ногу и завел:
– Когда, наконец, кончится это безобразие?! Одни обирают до последнего рубля, другие наводняют квартиру преферансистами – я имею в виду нашего Бегунка, – которые орут как резаные и мешают предаваться положительному труду. А я ведь не ерундой какой-нибудь занимаюсь, я освещаю для вашего же потомства фантасмагорический ход фантасмагорических событий, которые выпали на первые числа текущего октября... Кстати сказать, завтра мне понадобится напарник. Вы бы, Николай, не согласились сделать мне компанию – прогуляться до Дома парламента и вокруг?
– А что такое? – справился Николай.
– Нужно будет завтра побывать в эпицентре событий, а они развернутся у Дома парламента и вокруг. Вдвоем надежнее, спокойнее и вообще.
– Вы бы лучше обратились к Бегунку, он человек военный и всегда выручит, если что.
– Кажется, прапорщик с приятелями завтра собирается грабить банк.
Вдруг Соня сказала:
– У меня плохое предчувствие. Поэтому завтра из этой квартиры никто не выйдет.
– Как это?.. – хором спросили Николай с Василием.
– А вот так!
8
В десятом часу вечера Непомуков вернулся в свою комнату, сел за письменный стол, взял перо в руки и стал писать. Он опять как-то скрючился над столешницей, так что голова его приходилась чуть ли не под мышкой, и то таращил глаза, то прикусывал язык, то делал губы трубочкой, – и сопел. Опять из-под пера у него выходили такие каракули, словно писать он вовсе разучился или научился что-нибудь с неделю тому назад.
«На исходе дня 4-го октября, – выводил он, – сотрудники Останкинского телецентра переместились на улицу Ямского Поля, откуда тогда велись передачи второго, российского канала. Однако и этот пункт не представлялся властям благонадежным и в полночь, когда в городе был введен комендантский час, женщинам было приказано покинуть телестудию на улице Ямского Поля, что и было исполнено уже в начале дня 5-го октября. Мера оказалась не лишней, так как в три часа ночи телестудия была обстреляна из окон белых «жигулей» 5-й модели.
К этому времени противоборствующие стороны в основном закончили сосредоточение своих сил. Вскоре после введения в Москве чрезвычайного положения в столице заняли исходные позиции части Таманской дивизии, включая бронетехнику, а в Доме парламента сконцентрировались несколько подразделений милиции, отряды боевиков, дравшихся против молдаван в Приднестровье, и русские фашисты, то есть в большинстве убийцы из любви к искусству. Через несколько часов критическая масса ненависти найдет себе выход в сражении на берегу Москвы-реки, которое приличествует разве что Средневековью, и 108 человек будут убиты из-за нечаянно расплескавшегося бокала вина и того ради, чтобы через сто лет только каждый десятый гражданин России умел писать от руки и считать в уме.
В том преимущественно и заключается трагедийность истории рода человеческого, что кровавые войны, революции и прочие драматические события инициируются не практической выгодой, вытекают не из диалектики развития, а из чувства ненависти, которое следует определить как основную движущую силу общественного прогресса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Не знаю, – сказала Соня. – Я представления не имею о том, что такое счастье. А в горе у меня никаких особенных вопросов не возникало, кроме разве что вопроса «когда это кончится, наконец?»
– На самом деле тут ничего мудреного нет. Счастье – это отсутствие несчастья, и больше ничего. Жизнь сама по себе до того прекрасна, что если ты не сидишь в тюрьме, через два дня на третий не теряешь близких и тебя не преследуют кредиторы, то ты счастлив безусловно и до краев. Толстой поэтому и утверждает, что счастье – нормальное состояние человека, и горемыка сам виноват в своем несчастье, поскольку он бестолочь и долдон...
Соня Посиделкина задвинула с противным скрежетом последний ящик комода и перешла к квадрату № 5, а именно к подоконнику левого окна, который был завален запасом писчей бумаги и на котором стояли комнатные растения в банках из-под горошка, издававшие экзотический аромат.
– Другое дело, – продолжал Коля Махоркин, – что такое счастье, то есть простое и общедоступное, равное благополучию, – это смерть для высокой культуры в том случае, если им овладеют все. Недаром по Толстому у счастливого человека и вопросов никаких нет, и его нимало не интересует «зачем весь мир». Ему не нужна настоящая литература, потому что она беспокоит, ему претит 5-я симфония Бетховена, у которой есть подзаголовок «Так судьба стучится в дверь», вообще ему ничего не нужно, кроме того, что есть. Чего я, собственно, ненавижу социалистов и капиталистов, поскольку они имеют в виду именно этот человеческий результат. Нет, это как пить дать: стоит наступить всеобщему счастью по Толстому, как культуре придет конец.
И то верно: практика показывает, что когда благосостояние в широком смысле этого слова становится нормой, общество неизбежно впадает в некое отупение, и тогда отмирает нужда в прекрасном и высокая культура мало-помалу сворачивается до забавы для предельно узкого круга лиц. Но поскольку побочная цель социального и научно-технического прогресса (прямой цели у него быть не может, затем что это процесс органический) есть как раз благосостояние в широком смысле слова, то, стало быть, цель истории заключается в уничтожении культуры, как, может быть, единственного и капитального препятствия на пути к заветному итогу – счастливому простаку. Таким образом, выходит, что в течение ста тысяч лет, через неизмеримые страдания и неисчислимые бедствия, мужское начало неуклонно вело человечество к тому, от чего оно ушло, – к состоянию покоя, и, следовательно, это был путь от простака из Эдема до эдемского простака.
Но вообще тут многое остается непонятным и, главным образом, смущает такой двойственный контрапункт... С одной стороны, человек издревле олицетворял собой вопрос как стремление и стремление как вопрос. С другой стороны, даже в самые тихие, благосостоятельные времена существует множество поводов страждать и бедовать. Например, при одной мысли о том, что через шесть миллиардов лет Солнце непременно сожжет Землю с ее христианством, литературой, Бетховеном, высокопоучительной историей, – хочется досрочно сомкнуть глаза.
– Вот вы говорите, что счастье – это просто, – сказала Соня и немного зарделась, точно в предвкушении неловкости, – а любовь?..
– А что любовь?
– А то, что любовь – это совсем не просто. Но вот какое дело: по-моему, ничто так не отвечает понятию о счастье, как именно что любовь!
Дверь в комнату скрипнула, приоткрылась и с порога послышался знакомый голос:
– А вот и Вася Красовский собственной персоной, хотите верьте, хотите нет.
7
Соня Посиделкина обернулась на голос, полуприветливо улыбнулась и возвратилась к своему занятию, – она в это время протыкала оловянной вилкой землю в цветочных банках из-под горошка, положив, что поэт мог свои сбережения закопать.
– Слушай, Василий, – зло сказал Коля Махоркин, – это уже, по-моему, не смешно!
– А ты думаешь, мне смешно?! – воскликнул Красовский, поперхнулся, закашлялся и, прокашлявшись, продолжал: – Мне самым натуральным образом плакать хочется, причем горючими слезами, потому что в этой стране совершенно невозможно жить и действовать по Христу!..
– Ну что опять случилось?
Вася Красовский прошел в комнату, сел за стол, положил перед собой руки и убито вперился в стену примерно в том месте, где к обоям были пришпилены какие-то высохшие цветы.
– Что случилось... что случилось... – пробормотал он. – Под машину я попал! Переходил улицу у Бородинского моста, и тут на меня наехали синие «жигули»... Хорошо еще, что я отделался ссадиной на коленке, а то ведь могли запросто задавить!
– А ну, покажите рану, – деловито сказала Соня.
Красовский охотно ее послушался, закатал штанину на правой ноге и оголил колено, набухшее, синюшного цвета, с глубокой царапиной на боку. Соня попросила поэта принести йод, вату, бинт, ножницы и занялась Васиной раной с той, несколько панической серьезностью, с какой разве что спасают чужую жизнь. Красовский светлел, светлел, и, наконец, в глазах его появилось блаженство, как если бы его вдруг отпустила боль. А Коле Махоркину, напротив, что-то стало сильно не по себе; ему отчего-то неприятно было видеть, как Соня колдует над коленом приятеля и при этом то поправляет штанину, то придерживает нежными пальцами его голень, но особенно Николая раздражала просветленная физиономия Красовского, даром что тот время от времени щерился и вздыхал.
– Ну так вот, – меж тем говорил Василий. – Стою я, сударыня, напротив Бородинского моста, у светофора, пережидаю поток машин. А народ так и лезет под колеса, шныряет туда-сюда, несмотря на запретительный сигнал светофора, поскольку, как известно, нашим угорелым москвичам никакие правила не указ. Я терпел-терпел, а потом сказал им короткую проповедь. «Какие вы, к чертовой матери, европейцы, – говорю. – Половцы вы пополам с печенегами, вот вы кто! Уже сто лет, как изобрели автомобиль и правила дорожного движения, а вы ведете себя на улицах, как скотоводы какие, и это, конечно, срам...» Я из чего исходил, когда говорил эту проповедь? Из того, что деятельный христианин обязан и бытовую культуру нести в массы. Даже с практической точки зрения это было необходимо, чтобы был целее московский люд.
– Странно еще, что они тебя не побили, – сказал Махоркин.
– До этого не дошло. Я думаю, вот почему до этого не дошло: все-таки смутил я пешеходов, даже, может быть, напугал. И то сказать – стоит на светофоре человек с развевающимися волосами и во всеуслышание пропагандирует культурные навыки, как апостол какой-нибудь... Но кончилось это дело даже, по-своему, и смешно. Смех, собственно, в том, что никого из нарушителей машина не сбила, а я как раз угодил под синие «жигули»! Хотя кто мог подумать, что эти чертовы «жигули» именно поедут на красный свет?!
Между тем Соня Посиделкина закончила перевязку, поднялась с колен, и Махоркин моментально отвел глаза; все то время, что она занималась раной Красовского, он пристально вглядывался в то место за ее ушком, где невесомая прядь еле касалась шеи, и малознакомое томление переливалось в нем, как в песочных часах, сначала от последнего позвонка к темени, а после – от темени до последнего позвонка.
– Видимо, такова уж судьба деятельного христианина, – сказал Красовский, – ты к людям с любовью, а они норовят тебя задавить.
– Кстати, о любви, – припомнил Махоркин. – Вы, Соня, давеча что-то говорили на этот счет?..
– Я говорила, что, по-моему, ничего так не отвечает понятию о счастье человеческом, как любовь.
– Золотая мысль... – тихо, вдумчиво сказал Вася и принялся накручивать на указательный палец локон своих волос. – Но вообще тут заключается какая-то огромная тайна, да еще в такой нечеловеческой степени тайна, что на ее поверхности мы только видим архипелаг вопросов, на которые невозможно найти ответ. Например: если любовь есть идеальное состояние человека, то почему ради нее он способен на самое дикое преступление? Или наоборот: если любовь есть род ненормальности, то почему она так прекрасна в проявлениях внешних и изнутри?
– Это еще ладно, – сказал Махоркин. – А вот как вам понравится такая гипотеза, господа?! Раз человеку доступно это неземное блаженство, то есть качественное иное бытие, не идущее ни в какое сравнение с ежедневностью, которое мы обозначаем словом «любовь», то не таится ли тут некое обещание и залог?! Ведь это же как бы предчувствие рая, это предвкушение того вечного и бессмысленного счастья, которое ждет за гробом каждого, кто в земной жизни сподобился полюбить!..
– Даже если бы я был агностиком, – сказал Вася Красовский, – но при головном мозге в рабочем состоянии, я бы уже потому согласился с этой гипотезой, что на свете нет ничего такого, чего вообще не могло бы быть. Включая машину времени, ангелов, хиромантию, летающие тарелки и спиритизм.
– Вот именно! – сказала Соня. – Сами говорят, что мир состоит из таких мелких штуковин, которые можно только вычислить, а увидать нельзя, и еще хотят, чтобы мы не верили в спиритизм...
– Действительно, – согласился Махоркин. – В известном смысле кварк – это такая же небылица, как человек из будущего или остановивший солнце Иисус Навин.
Сказав эти слова, Николай вдруг как-то потух; может быть, ему внезапно пришло на ум, что Красовский неизбежно останется ночевать.
Тем временем Посиделкина бросила ковырять оловянной вилкой землю в цветочных банках и перешла к квадрату № 6, который включал в себя годовую подшивку журнала «Юность» за семьдесят пятый год, скатанный матрас и холщовый мешок неизвестно с чем. Она аккуратно пролистала огромный том, не пропустив ни одной страницы, прощупала матрас и принялась разбирать мешок. В нем оказались: красная папка с газетными вырезками, рубашка от мины незначительного калибра, пара толстых резиновых перчаток, сломанный будильник, пачка фотографий, перетянутая резинкой (на них были запечатлены все больше группы каких-то неубедительных мужиков), кепка из букле с лаковым козырьком, старинная бутылка из-под шустовского коньяка с журавлем на затычке, алюминиевая миска, окаменелость, изображающая моллюска, опорки от яловых сапог, банка с болтами и банка с гайками, разводной ключ, противогаз, ватник без рукавов и детский калейдоскоп.
Все то время, что Соня разбирала мешок, голоса приятелей доносились до нее неотчетливо, глухо, как бу-бу-бу. Уже Николай побывал на кухне и вернулся со своим гигантским заварным чайником, батоном под мышкой и разделочной доской, на которой была толсто нарезана вареная колбаса, когда Соня завязала мешок бечевкой, вытерла руки о носовой платок, села за стол и стала разливать чай. Вдруг она сказала:
– Если любовь – предчувствие рая, то будущее принадлежит женщине.
– Почему? – хором спросили Василий и Николай.
– Во-первых, потому, что будущее видится людям как земной рай. Во-вторых, потому, что из мужской любви получаются перелеты через Атлантику, а из женской – порядок и тишина.
И то верно: судя по тому, что вот уже третье тысячелетие как наше отъявленное государство не знает ни порядка, ни тишины, а между тем русская семья, как правило, благоустроена, причем почти исключительно усилиями их сестры, остается уповать, что рано или поздно женщина приберет-таки к рукам наш сумасшедший дом.
И даже больше не на что уповать. Была у нас русская идея (кроме идеи, мы ничего не можем предложить миру, поэтому, заметим, и английская идея невостребована, что предложение с их стороны и так превышает спрос) – всемирность по Достоевскому, за которую нам якобы свыше простится все. Эта идея не прошла, и феномен вылился в «охоту к перемене мест», распространенную до такой степени, что нет ни одной дыры на земном шаре, где бы вы не встретили русака. Потом явилась еще одна идея, впервые сформулированная, кажется, Чаадаевым: русский народ обречен поставить такой общественно-хозяйственный эксперимент, от которого содрогнется подлунный мир; мир, действительно, содрогнулся, но экспериментаторы продержались чуть дольше, чем империя Александра Македонского, и мы остались, по Пушкину, у разбитого корыта, то есть от чего ушли, к тому, как это ни поразительно, и пришли. Еще и третья была у нас идея, маловразумительная, заключающаяся в том, что поскольку русский человек необыкновенен, именно, насквозь эстетичен, возвышен, сострадателен и склонен к общению по душам, постольку от него нужно как раз чего-нибудь необыкновенного ожидать. Однако стоило русаку только окунуться в живую рыночную стихию, как с него сразу смыло всю необыкновенность и он превратился в того пошлого обывателя, который господствует в Европе со времен Пальмерстона, если не греко-персидских войн.
На очереди четвертая русская идея. Вытекает она из того, что страна наша по всем показателям ужасная и все в ней несостоятельно, чего ни коснись, но русские женщины до того прекрасны, что решительно непонятно: как такое может быть, чтобы круглогодично цвели эти благоухающие орхидеи среди осин? И с какой стати, за что, не дельным англичанам, не изящным французам, а нам, резко-континентальным олухам, выпала подобная благодать?.. Во всяком случае, это неспроста, тут кроется какой-то намек, обещание, и, может быть, нам еще один урок предстоит преподать миру, доверившись женскому началу, которое, чем черт не шутит, упорядочит и взбодрит эту угасающую страну.
Раздался стук в дверь. Махоркин сказал:
– Да-да... – И в комнату ступил Леонид Леонидович Непомуков, который полностью загородил своей громадной фигурой дверной проем. Он прошел к столу, сел, закинул ногу на ногу и завел:
– Когда, наконец, кончится это безобразие?! Одни обирают до последнего рубля, другие наводняют квартиру преферансистами – я имею в виду нашего Бегунка, – которые орут как резаные и мешают предаваться положительному труду. А я ведь не ерундой какой-нибудь занимаюсь, я освещаю для вашего же потомства фантасмагорический ход фантасмагорических событий, которые выпали на первые числа текущего октября... Кстати сказать, завтра мне понадобится напарник. Вы бы, Николай, не согласились сделать мне компанию – прогуляться до Дома парламента и вокруг?
– А что такое? – справился Николай.
– Нужно будет завтра побывать в эпицентре событий, а они развернутся у Дома парламента и вокруг. Вдвоем надежнее, спокойнее и вообще.
– Вы бы лучше обратились к Бегунку, он человек военный и всегда выручит, если что.
– Кажется, прапорщик с приятелями завтра собирается грабить банк.
Вдруг Соня сказала:
– У меня плохое предчувствие. Поэтому завтра из этой квартиры никто не выйдет.
– Как это?.. – хором спросили Николай с Василием.
– А вот так!
8
В десятом часу вечера Непомуков вернулся в свою комнату, сел за письменный стол, взял перо в руки и стал писать. Он опять как-то скрючился над столешницей, так что голова его приходилась чуть ли не под мышкой, и то таращил глаза, то прикусывал язык, то делал губы трубочкой, – и сопел. Опять из-под пера у него выходили такие каракули, словно писать он вовсе разучился или научился что-нибудь с неделю тому назад.
«На исходе дня 4-го октября, – выводил он, – сотрудники Останкинского телецентра переместились на улицу Ямского Поля, откуда тогда велись передачи второго, российского канала. Однако и этот пункт не представлялся властям благонадежным и в полночь, когда в городе был введен комендантский час, женщинам было приказано покинуть телестудию на улице Ямского Поля, что и было исполнено уже в начале дня 5-го октября. Мера оказалась не лишней, так как в три часа ночи телестудия была обстреляна из окон белых «жигулей» 5-й модели.
К этому времени противоборствующие стороны в основном закончили сосредоточение своих сил. Вскоре после введения в Москве чрезвычайного положения в столице заняли исходные позиции части Таманской дивизии, включая бронетехнику, а в Доме парламента сконцентрировались несколько подразделений милиции, отряды боевиков, дравшихся против молдаван в Приднестровье, и русские фашисты, то есть в большинстве убийцы из любви к искусству. Через несколько часов критическая масса ненависти найдет себе выход в сражении на берегу Москвы-реки, которое приличествует разве что Средневековью, и 108 человек будут убиты из-за нечаянно расплескавшегося бокала вина и того ради, чтобы через сто лет только каждый десятый гражданин России умел писать от руки и считать в уме.
В том преимущественно и заключается трагедийность истории рода человеческого, что кровавые войны, революции и прочие драматические события инициируются не практической выгодой, вытекают не из диалектики развития, а из чувства ненависти, которое следует определить как основную движущую силу общественного прогресса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33