Казалось,
темноватое зеркало моря продолжается и под берегом, и настоящая
Земля такая и есть -- граненая абсолютная твердь, а берег и
все, что на нем -- песок, камни, степь -- всего лишь
накопившийся мусор, и таков именно был замысел творения нашей
планеты -- создать вовсе не шар, а безупречный кристалл,
аметистовым чистым сиянием украшающий вселенную.
Я чувствовал, что теряю ощущение реальности, и был
благоарен Юлию, когда он заговорил снова.
-- Представьте себе, -- он теперь адресвался ко мне, пока
я на камне у воды вытряхивал песок из ботинок, -- вы идете
купаться с прекрасной дамой, вы счастливы! Но по дороге, пока
вы ищете подходящий пляж, и без того слабый ветер стихает, и
море, увы, становится плоским, как олимпийский каток. Ваша дама
на него смотрит и говорит, что не может лежать на песке, когда
рядом такое странное, слишком гладкое море! Рассудите же нас,
потому что мы оба, как видно, не вполне нормальны.
Он ожидал от меня поддержки, но что я мог сказать
успокаивающего, если мне тоже было не по себе -- и я медлил с
ответом.
Наступила опять тяжелая пауза, разговор у нас никак не
получался. Мне казалось, Юлий тоже угнетен погодой, но не хочет
признаться в этом ни нам, ни себе. И тут же я получил
подтверждение своей догадки.
Лена насторожилась первая, а за ней стали вслушиваться и
мы с Юлием: со стороны моря, с неподвижной окаменевшей воды,
приближался тихий, но очень устойчивый шум, что-то вроде
шелеста леса или журчания маленького водопада. Я почти сразу
опознал этот звук -- шум одиночной волны, бегущей по тихой
воде. Но для них это было в новинку, и когда они увидели
невысокий искрящийся вал, скользящий к нам по зеркальной
плоскости, не нарушая ее неподвижности, оба одинаково
напряженно следили за ним глазами, и лица обоих выглядели
одинаково встревоженными.
Да, Юлий был взвинчен не меньше Лены, и я гадал, было ли
это полностью ее внушением. Она-то была наэлектризована сверх
всякой меры, и взгляд ее действовал мне на нервы --
сосредоточенный, будто плавающий, с неприятным и
привораживающим блеском -- подчиняющий взгляд гипнотизера.
Вал докатился до берега, расплескался у наших ног и убежал
назад в море слабой отраженной волной. Твердость и незыблемость
водяного кристалла восстановились.
Лена пребывала в оцепенении, и я счел моим
профессиональным долгом ее успокоить:
-- То, что сейчас наблюдала почтеннейшая публика, есть
безобиднейшее явление природы. Километров за двадцать отсюда
обрушились в море давно уже подмытые скалы, и волна принесла
нам весть об этом событии... Юлий, вы можете включить это в
сценарий... какие будут вопросы?
Отклика не последовало. Юлий неотрывно смотрел на морской
горизонт, словно ему там пригрезился прекрасный мираж, а Лена
продолжала сидеть, и взгляд ее скользил по мне, не замечая
меня. округ нее струйки горячего воздуха рисовали ускользающие
текучие линии, и, напрягая зрение, я их заставлял проясняться.
Изогнутые стволы, лиловые, полупрозрачные, росли из песка,
ветвились, переплетались и, уходя вверх, растворялись над нами
в воздухе. Струйчатые стволы медлительно выгибались, как
водоросли от подводных течений. Их становилось все больше, и
призрачные красновато-лиловые заросли окружали нас все теснее.
Сколько так прошло времени -- не представляю, может быть,
всего лишь секунды, но они были очень долгими, эти секунды. И
путь от берега -- когда Лена, произнеся что-то беззвучным
движением губ, осторожно встала, и мы, будто повинуясь приказу,
пошли вслед за ней -- путь к дороге по насыщенной жаром степи,
по мягкой сухой земле, поглощающей шорох шагов, тоже был
бесконечным.
У Юлия в сумке нашелся термос с чем-то холодным -- не то
квас, не то морс. Мы пили его по очереди, стоя на пыльной
дороге, и тающий на губах холод кисловатого питья возвращал
спасительное ощущение материальности и надежности окружающего
мира.
-- По-моему, мы присутствовали на сеансе гипноза, -- в
привычно веселом голосе Юлия звучала едва уловимая нотка досады
или даже злости, -- сознайся, Елена, ты готовишься выступать с
этим в цирке?
-- Не знаю, ничего я не знаю, -- она вынудила себя
улыбнуться, -- мне там было нехорошо.
Мы шли по дороге, стараясь не ворошить бархатный покров
пыли, но все равно каждым шагом взбивалось густое, медленно
оседающее красноватое облачко.
Солнце ушло за далекий мыс, и в воздухе сразу стало
прохладно и сумеречно. Лена взяла нас под руки, и я чувствовал,
как она время от времени зябко ежилась.
-- Я всегда боялась моря, особенно в такую погоду. В нем
есть страшная сила... мне трудно объяснить это... не просто
сила, а что-то думающее, наблюдающее, словно тысяча глаз на
меня смотрит... беспощадное, как машина, бесчувственное...
когда ветер и волны, оно в глубине, а в тишь у самого берега,
или даже на буругу... любопытное, умное, смотрит, слушает
отовсюду, может, и мысли подслушивает...
-- Национальная болезнь: мания преследования, -- подал
голос Юлий, -- один раз пойми это, и твои страхи исчезнут. А
так свихнуться можно! Ты и на нас нагнала сегодня чего-то
такого...
-- Я была долго уверена, что это только мое, что никто
больше не чувствует этого... и очень удивилась, когда прочитала
сказку про морского царя. Будто бы раз в год царь морской
приказывает замереть своему подводному царству. И ветер тогда
стихает, и море успокаивается -- ни песчинка на дне, ни
травинка не шелохнутся. Если хоть что-нибудь пошевелится, бда,
будет такая буря, что никто цел не останется. А если все
неподвижно, морской царь выезжает на колеснице и вдоль берега
едет, едет, свое царство в тишине осматривает...
-- И прихватывает с собой девиц, которые зазеваются и
вовремя не уберутся домой, -- не выдержал Юлий, -- да этим еще
в древней Греции бабушки пугали своих разбитных внучек! Этой
сказке не меньше, чем три тысячи лет, это очень древняя
выдумка.
-- Ну и что же, что древняя! Страх-то в ней настоящий.
-- Страх, страх... -- проворчал Юлий, -- людям хочется
верить в большой страх... волка бояться скучно -- нет в нем
тайны... а хочется непонятного.
Лена слегка усмехнулась -- она явно прислушивалась. Юлий
молчал, и я поспешил заполнить паузу:
-- Я читал в одном умном журнале, что моряки сходят с ума
не реже городских служащих. И если отбросить потерпевших
крушение, то почти все повреждаются в уме именно во время
штиля, в такую вот, как сегодня, слишком спокойную погоду. Она
всем портит нервы -- море давит на психику.
-- Я понимаю вас, понимаю... конечно, давит... конечно,
даит на психику... но мне кажется, что у моря своя психика,
она-то и давит, я это чувствую... а вы считаете, что я
ненормальная.
Разговор снова зашел в тупик, но мы уже, к счастью,
добрели до города. Лена сказала, что работает завтра с утра и
хочет выспаться. Мы проводили ее, и по пути домой Юлий, против
обыкновения, не произнес ни слова. Только уже за калиткой,
перед тем, как уйти на свою половину, он вдруг спросил:
-- Скажите, а вы уверены, что в море нет ничего такого?
-- Вы же образованный человек, Юлий, -- укорил я его.
-- Жалко, -- сказал он серьезно, -- спокойной ночи.
6
Я сидел у окна и курил. В саду начиналась ночь, под
деревьями уже стемнело, а на улице был еще вечер. Густая
дорожная пыль, успокоившись в сумерках, легла вдоль следов
колес мягкими серыми валиками, в домах напротив загорались
огни, и между крышами светилась сиреневая лента заката.
Соломенное кресло при каждом моем движении поскрипывало, и
мне слышались в этих звуках однообразные успокоительные
интонации: ничего... ничего... ничего... Как тихо в доме...
Юлий, наверное, спит. Или вот так же сидит у окна. Хотя, ему-то
зачем. У него все спокойно и благополучно. Все и всегда
благополучно... У меня тоже было спокойно, тоже благополучно.
До вчерашнего дня. Да и вчера ведь почти ничего не было. Ничего
еще не было, и все равно меня зацепили, как рыбу крючком
зацепили, и тянут уже из моего пруда, из моего покоя. И нет тут
ничьего умысла -- не Наталия же... Система случайностей... Но
от этого спокойнее не становится...
Вот я сижу, жду ее -- а что в том проку? Что я скажу ей?
Она слышала это уже много раз, от разных мужчин, и от старых
знакомых, и от случайных, таких, как я. Ее просто стошнит!.. И
вернутся они усталые, может быть раздраженные, даже наверняка
раздраженные. У них тоже не все просто, странные отношения у
нее сДимой... И еще их свихнувшийся пес, не поймать им его.
Нелепая какая идея, гоняться в степи за сумасшедшей собакой...
она сама бегает не хуже автомобиля...
Вдалеке в неподвижность улицы вторглось движущееся пятно.
До чего смешная походка... гуттаперчевая... и руки болтаются,
как два резиновых шланга.
Да, странные у них отношения. Интимные и отчужденные
сразу. Понимают с полуслова друг друга, и совершенно чужие... И
как она странно сказала -- мне казалось, у меня двое детей. Не
кажется, а казалось...
Человек со смешной походкой остановился у нашей калитки и
разглядывал окна; я отодвинулся вглубь комнаты, не желая
становиться предметом его исследования. Высокий, нескладный,
вблизи он напоминал гигантскую пневматическую игрушку; лицо,
слишком большое даже для его рослой фигуры, казалось эластичною
маской, наполненной жидкостью и если в нем, не дай бог,
испортится клапан, то все пропало -- выльется изнутри вода,
сморщится кожа лица, закроются щелочки глаз, и весь он
складками осядет на землю, как пустой водолазный скафандр.
Словно сознавая свою уязвимость плохо сделанной надувной
игрушки, он вел себя предельно осторожно. Несколько раз он
протягивал руку к запору калитки и отводил ее снова назад, а
когда решился войти, отворил калитку ровно настолько, чтобы в
нее протиснуться, но зато пролез сквозь нее не спеша и уверенно
-- с медлительным спокойствием гусеницы, тщательно ощупавшей
кромку листа, прежде чем вползти на него.
Он постучал в мою дверь, и когда я открыл ему,
приветствовал меня громко и радостно, и почему-то в третьем
лице:
-- Ага! Наконец! Вот он и дома! -- от улыбки его лицо
раздалось вширь и стало занимать еще больше места. -- Он курит,
и много курит! -- он шумно понюхал воздух и, сделав паузу,
сбавил громкость: -- Извините, что я провинциально и запросто!
Третий раз захожу, а вас нет все и нет, -- он сделал еще одну
паузу, как будто ему трудно было говорить, -- мне бы от вас
пару слов! Интервью, как говорится. Я из газеты, редактор!
-- Садитесь, пожалуйста, -- пригласил я; он был такой
несуразный, что я никак не мог решить, приятен он мне или
неприятен.
-- Попросить вас хочу, -- он опасливо покосился на кресло,
-- просбу имею: на воздух пойдемте... день-то душный, и не
вздохнуть было... а мы вот с вами проветримся, перед сном
погуляем.
Мы вышли на улицу, и слушать его стало легче, паузы между
словами исчезли и речь оживилась:
-- Мне от вас много не надо, мне бы про фильм, как
говорится, с научных позиций. Вот Юлий Николаевич -- дело
другое, он про режиссера да про актеров... а мы теперь с
козырей зайдем, под науку! И читателю интересно. Так уж вы не
отказывайте, убедительно вас прошу, не отказывайте!
-- Да я вовсе не против, спрашивайте.
-- Э, кому важно, что я спрошу? Важно, что вы скажете! К
примеру, о чем будет фильм, если смотреть с науки?
О чем фильм?.. Не знаю... и Юлий не знает... скорее всего,
ни о чем... и при чем здесь наука: акваланги, модель батискафа,
шхуна да несколько терминов... поцелуй влюбленных на дне
морском... только как ему это сказать...
Я решил не дразнить его и с некоторым трудом выдавил
приемлемый для него ответ:
-- В двух словах сказать трудно. Пожалуй, о том, что
исследование моря -- такая же обыденная работа, как уборка
сена.
-- Ай-ай-ай! Читатель у нас заскучает. Нет уж, давайте не
будем так огорчать читателя. Где же тогда романтика? Ай-ай-ай!
В сценарии, помните, там есть про тайны глубин, и даже про
последние тайны. Тайны! Вот чего ждет читатель! И почему тайны
последние? Если последние, что потом делать станете?
-- Насчет тайн -- художественное преувеличение. Никаких
тайн в море нет. Есть вопросы, и много. Так что, чем заниматься
-- всегда будет.
Что они, все с ума посходили... какие тайны...
За разговором мы выбрались к центру города и прогуливались
теперь по освещенным улицам. Он писал на ходу в блокноте,
причем не сбивался с шага, и по-моему, щеголял отчасти этим
профессиональным навыком. Время от времени он проверял, сколько
страничек исписано, и когда их насчиталось достаточно, спрятал
блокнот в карман:
-- Вот и спасибо, уважили! И от меня спасибо, и от
читателя. А если спросил что не так -- уж извините, не
обижайтесь пожалуйста. Такая наша специфика, что поделаешь,
дело газетное, бесцеремонное. Так уж вы, как говорится, зла не
попомните!
Он замолчал и теперь грузно сопел рядом со мной.
-- Здесь живу. Рядом. До угла с вами, -- пояснил он свои
намерения и умолк окончательно.
Мы медленно шли по бульвару, вдоль стены темных деревьев,
и месяц едва пробивался сквозь кроны. Листья каштанов выглядели
огромными лапами, каждая из которых может схватить хоть десяток
таких лун сразу, и это превращало каштаны в тысячеруких
гигантов, могучих, но безразличных к власти, что могли бы
иметь, если бы захотели. В прорезях листьев блестели черепичные
крыши, словно панцири древних ящеров, и дома со спящими в них
людьми, с заборами и скамейками, со всеми изделиями рук
человеческих, казались больным, вымирающим миром, по сравнению
с миром зелени, миром великанов-деревьев.
Дома все были темны, и я подумал сначала, что мне
померещилось, когда над плоской крышей двухэтажного дома увидел
слабое фосфорическое свечение. Выждав просвет между ветками, я
замедлил шаги -- да, над крышей что-то слабо светилось, и в
этом свечении проступал непонятный и злой силуэт -- темная
полоса, обрубок, с выступами внизу, наподобие фантастическое
пушки направлялся наклонно в небо, угрозой и вызовом звездам,
угрозой не явной, а тайным оружием, неведомым никому до
мгновения, когда по чьей-то недоброй воле оно бесшумно вступит
в действие и, в такую вот тихую ночь, посеет беду далеко в
небе, среди мерцания звезд.
-- Что это?!
-- Тс-с... -- мой спутник выпятил губы и приложил к ним
палец, а другой рукой доверительно вцепился в мой локоть.
Я почувствовал липкость его пальцев, казалось, они
приклеились ко мне намертво, и оторвать их можно будет лишь с
клочьями кожи. Тогда я придумал поправить воротник рубашки и
избавился на минуту от его пальцев, но он тотчас взял меня под
руку снова.
-- Тс-с... Дом майора! С отделением он -- вплотную!
Мы отошли немного, и он с возбужденного шепота перешел на
быструю речь вполголоса, напоминающую бульканье супа в
кастрюле:
-- Телескоп!.. В небо он -- только для виду! А на самом
деле -- ого! Вс", вс" видит -- все четыре дороги к городу, вс"
побережье! Ни одна собака сюда не вбежит, чтоб он не узнал...
Сначала все думали -- ну, чудак, в телескоп забавляется... И
его лейтенант, не будь дурачком, написал, куда следует: так,
мол, и так, начальник мой сдвинулся. Вскоре инспекция из
управления, сам генерал, и внезапно, в двенадцать ночи. Только
он из машины -- а навстречу майор, в полной форме, сна ни в
одном глазу, докладывает: руковожу операцией по задержанию
диверсантов. Это учения есть такие, сбрасывают якобы
диверсантов, а пограничники -- их лови, ну так и Крестовский
туда же. Разрешите, мол, товарищ генерал передать руководство
действиями -- тот совсем ошалел доложите обстановку, майор, и
продолжайте!.. Что там дальше было, не знаю, но уж был готов
самовар, да случайно и коньячок оказался. А по радио --
операция. Это шумное было дело: запустили троих, одного с лодки
подводной и двоих с парашютами. Так всех их, родненьких,
милиция и взяла, стало быть Крестовский, а наряды у
пограничников -- и ведь все на ногах были -- фьють! Генерал как
надулся -- и звонить в погранштаб: у меня-де ваши люди
задержаны, привезти, или сами их заберете?.. Уехал довольный,
майору при нижних чинах руку пожал, и устную благодарность. А
когда все пришло в огласку, генерал себе орден, и Крестовскому
орден, двум сержантам медали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20