Но,
конечно, того, что случилось на самом деле, я не мог угадать.
Когда вокруг сфинкса, вплоть до самого постамента, были
сняты два слоя земли, все машины отогнали в сторону, и остался
только один бульдозер, предназначенный вступить в единоборство
со сфинксом. Все, что происходило дальше, вспоминается мне в
замедленном темпе, будто я видел кино, снятое ускоренной
съемкой.
Едва бульдозерист взялся за рычаги и стал выравнивать
машину, приноравливаясь к постаменту сфинкса, перед самым ножом
бульдозера, между ним и постаментом возникла человеческая
фигурка -- пигмей между двумя гигантами. Это был Одуванчик, он
махал руками, словно пытаясь прогнать бульдозер от сфинкса.
Солдат в кабине бульдозера, не понимая, что происходит,
остановился в ожидании дальнейших приказаний, то есть
действовал совершенно естественно. Но, чисто зрительно,
совершилось чудо: крохотная фигурка остановила исполина.
К месту происшествия подошел полковник. Одуванчик ему
что-то горячо объяснял, не покидая однако позиции между машиной
и сфинксом, но полковник покачал головой и отошел к зрителям,
чтобы не присутствовать при неизбежной некрасивой сцене.
Два солдата принялись оттаскивать Одуванчика, он же бешено
сопротивлялся и, очевидно, истошно орал, потому что даже сквозь
рокот мощного двигателя доносился его визгливый голос.
Когда Одуванчика удалили на внушительное расстояние,
бульдозер зашевелился. Он уперся ножом в постамент, и мотор его
взревел громче. Сфинкс покачнулся, но устоял, и сколько
бульдозерист не прибавлял газу, изваяние оставалось
неподвижным, а гусеницы трактора пробуксовывали, и только по
вибрации почвы мы чувствовали, с какой страшной силой он давит
на постамент.
После неудачи первой атаки бульдозер отъехал на несколько
метров и стоял на месте, как бы собираясь с силами. Отдохнув с
полминуты, он снова бросился на сфинкса.
В первый миг я не понял, что произошло. Почему-то удар
бульдозера о постамент я почувствовал на себе, как толчок по
ногам, и увидел, как изваяние и постамент медленно
приподнимаются над землей, а потом уже ощутил боль в ушах и
грохот взрыва.
Наступила полная тишина. Я подумал, что оглушен -- нет,
отчетливо слышался плеск прибоя.
Постамент и сфинкс исчезли, а бульдозер стоял,
покосившись, мотор у него заглох.
По счастливой случайности бульдозерист атаковал сфинкса со
стороны зрителей, иначе бы нам не поздоровилось от обломков
камней. Взрыв случился перед ножом бульдозера -- его
покарежило, но литая масса металла приняла на себя основную
силу взрыва, и машина осталась целой. Бульдозерист отделался
несколькими царапинами от осколков лобового стекла и легкой
контузией.
На месте сфинкса возникла воронка. Она сразу наполнилась
водой, и из нее бил небольшой фонтан.
Солдаты, спеша и мешая друг другу, прилаживали к
поврежденному бульдозеру трос, чтобы оттащить его в сторону.
Вода быстро разливалась по котловану. Становясь
мутно-серой, она пузырилась, раздавалось шипение, везде
вздымались маленькие фонтанчики, в воздухе повис едкий запах.
-- Смотрите! Смотрите, что вы наделали! Радуйтесь! --
вопил Одуванчик с перекошенным от злости лицом, с выпученными
глазами, показывая пальцем на полковника. -- Вы заразите все
море! Весь Крым! Всех! Всех!
Публика явно прислушивалась к бесноватым речам Одуванчика,
и полковник не мог оставить их без ответа:
-- Вам, Лаврентий Сысоевич, как учителю химии, нужно
знать, что обожженный известняк называется негашеной известью.
А сейчас происходит процесс гашения: окончательная и полная
дезинфекция! -- произнес полковник слегка раздраженно,
обращаясь не столько к Одуванчику, сколько к толпе, и
направился к своей волге.
Зрители стали расходиться. Только несколько человек
оставались до тех пор, пока не наполнился котлован, и на месте
пустоши не образовалось мелководное озеро с мутной водой.
Погода портилась. По небу неслись низкие тяжелые тучи, у
берега слышалось пение ветра, море покрылось сплошь белыми
гребнями, и волны уже иногда перехлестывали через узкую полоску
суши между морем и пустошью.
Ночью шторм разошелся по-настоящему. Когда наутро, надевши
плащ, я пошел к пустоши, вернее к тому месту, где раньше была
пустошь, перемычку уже размыло, и над бывшими владениями
кошачьего сфинкса раскинулся новый морской залив.
21
С культурой шестьсот шестнадцать дробь два было
поконченол, и не будь полковник так дьявольски педантичен, он
открыл бы город немедленно. Но куда там! Жителям объявили, что
карантин снимут лишь после проведения контрольных анализов.
Ребристый кузов машины-лаборатории непрерывно мелькал в разных
концах города и в степи, и казалось, эта машина может
существовать одновременно в нескольких разных местах.
Отношение к сфинксу стало суеверным. Конец его
воспринимали трагически (хотя, собственно, какая разница --
быть взорванным или снесенным бульдозером) и даже почти как
сознательное самоубийство изваяния. Говорили -- не стоило его
трогать, какой там вирус на камне, и недаром Лаврентий Сысоевич
пытался его защитить, а он-то всегда знает, чего нельзя делать,
да и как же иначе, раз он учитель. И коль скоро кончина сфинкса
окрасилась суеверием, чисто практический вопрос -- откуда
взялась взрывчатка -- никого уже не волновал.
Крестовского занимал, напротив, исключительно этот вопрос,
по крайней мере, так мне тогда представлялось. Он с энергией
взялся за расследование.
Конечно, от него после взрыва все ждали решительных
действий, но той прыти, которую он проявил, никто предсказать
не мог. Ни много, ни мало, он взял, да и обыскал дом Одуванчика
и его кабинет в школе. И проделал это не кое-как, а в точности
по букве закона, с понятыми и ордером на обыск. В городе такого
не видывали, а Одуванчик, к тому же, за время карантина снискал
всеобщее уважение, так что прокурор поначалу никак не
подписывал ордер, но сдался, не умея противостоять напористости
майора.
Я был приглашен в понятые, о чем получил заранее
уведомление на официальном бланке.
В нгазначенный час, подходя к одуванчикову жилищу, я
нагнал редактора.
-- Кого я вижу... -- сказал он уныло и протянул мне
руку,ай-ай-ай, это что же такое творится... прямо-таки
уголовщина.
Крестовского еще не было, и мы ждали его на улице.
-- Вот ведь какой человек,-- растерянно причитал
редактор,совался всюду, вынюхивал, вот и допрыгался... Я вам
даже вот что скажу,-- изогнув по спирали свой каучуковый торс,
он склонился ко мне,-- из-за него все случилось, из-за него! Не
лез бы куда не надо, никакого и карантина бы не было!
-- Ну уж, сейчас вы чепуху выдумываете! -- я разозлился,
ибо и сам подсознательно верил в эту нелепицу.
-- Кошки ему мешали, войну с ними затеял -- где же такое
видано? Они, может, к нам от господа бога представлены!
Он отстранился и ласково меня оглядел.
-- Это я пошутил,-- он покивал головой, как игрушечный
ослик,-- бога нет...
Обыск в доме Одуванчика не дал ничего. Сержант и ефрейтор
работали молча и с поразительной ловкостью. Все, к чему они
прикасались, просматривалось мгновенно и укладывалось на место
в прежнем порядке. Я недоумевал, когда Крестовский успел их так
выдрессировать -- ведь обыск был событием исключительным -- и
даже спросил у майора об этом, но он неопределенно пожал
плечами:
-- Входит в профессиональную подготовку...
Одуванчик воспринял вторжение спокойно и взглянул на ордер
лишь мельком. Правда, со мной и с редактором он разговаривал
нормально, а с майором -- по-шутовскому предупредительно, и в
открытую намекал, что тот повредился в уме. Когда мы от скуки
начали пить коньяк, обнаружившийся в полевой сумке
Крестовского, по его предложению Одуванчик присоединился к нам
и принес рюмки, причем в свою каждый раз подливал валерьянку.
Обыск в школе происходил иначе, вовсе не по-домашнему.
Майор сразу взял другой, официальный тон и, задавая вопросы,
вел протокол, а потом дал его подписать Одуванчику.
Для начала Одуванчик отказался отпереть школу, утверждая,
что для обыска в учреждении требуется санкция директора. В
ответ Крестовский спросил, знаком ли Одуванчик с директорской
подписью -- оказалось, она уже имелась в углу ордера.
В химическом кабинете майор нашел все, что искал. Прежде
всего была изъята еще одна бомба, то есть точно такой же ящик,
на каком я однажды катался в одуванчиковом мотоцикле.
Потом майор стал допытываться, чего и по скольку Одуванчик
клал во взрывчатку, и прежде, чем тот сообразил, что к чему,
приставил сержанта взвешивать остатки химикалиев из пакетов и
банок. Тут Одуванчик начал спорить, кричать и брызгать слюной
-- выходило, что истратил он всяких веществ не меньше, чем на
три бомбы -- но протокол все-таки подписал. Пакеты и банки на
всякий случай были арестованы.
А в конце обыска разыгралась безобразная сцена, которую я
не берусь точно воспроизвести. Одуванчик пытался наброситься на
майора и так бесновался, что сержанту пришлось показать ему
наручники, после чего он, сгорбившись, уселся в углу, смотрел
на нас бессмысленно выпученными глазами и не отвечал ни на
какие вопросы. Взбесился он из-за того, что майор заодно с
банками прихватил и все его папки с заметками о кошачьих делах.
Ордер Крестовский составил предусмотрительно, там значилось:
"взрывные устройства, материалы и средства для их изготовления,
а также материалы, проливающие свет на мотивы преступления". В
качестве последних и были изъяты архивы Одуванчика.
В заключение ЯОдуванчику, как подследственному лицу, майор
вручил предписание о невыезде, в условиях карантина чисто
символическое. Одуванчик сначала отшвырнул его от себя, а затем
взял и расписался на корешке, добавив к подписи загадочную
фразу: "Повестку получил с удовольствием и буду жаловаться".
Когда сержант и ефрейтор, нагруженные добычей, направились
к автомобилю, Крестовский подошел к Одуванчику.
-- Лаврентий Сысоевич, у меня к вам частный вопрос, не для
протокола.
Глаза Одуванчика, казалось, остекленели, и было неясно,
слышит ли он что-нибудь.
-- Если вопрос вам покажется странным, можете не
отвечать... это уж как захотите. Скажите пожалуйста, в течение
последних двух месяцев вам часто снились... кошки?
-- Эк он его,-- прошептал редактор,-- психолог!
Одуванчик продолжал сидеть, съежившись, и я думал, ответа
не будет, но внезапно он всхлипнул:
-- Издеваетесь?! Не имеете права! -- и, вскочив на ноги,
заорал сиплым детским голосом: -- Вон! Вон! Убирайтесь вон!
Редактор спешил, и майор приказал сперва отвезти его, а
после уже доставить в отделение вещи, изъятые у Одуванчика.
Насколько я знал майора, это значило -- он хочет со мной
говорить.
Машина уехала, но он медлил начать разговор, что-то
обдумывая, и вообще, по виду, чувствовал себя неуверенно. Я
решил, что он удручен скандалом во время обыска, но нет,
оказалось, его мысли заняты совершенно другим:
-- Вот вам загадка, профессор: почему именно Совин начал
копаться в делах этих кошек? Сколько людей в городе, почти
десять тысяч -- только один школьный учитель... тут уж можете
мне поверить -- действительно, только один. Умом не блещет,
знаете сами. Отчего бы это -- жил, жил человек, как все, и
вдруг, ни с того, ни с сего, прозрел... отчего бы это?
-- Ну, а вы?
-- Я другое дело. Приехал со стороны, свежий взгляд,
значит. Кошек с детства терпеть не могу, а тут, смотрю --
заповедник. Думаю, дай, для начала хотя бы в отделении
истреблю. Не выходит. Ищу причину -- вот так и додумался... А
вот Совин -- ему-то как пришло в голову?
-- Он шизофреник, и по-моему, близок к сумасшедшему дому
-- вот и пришло в голову.
Он не обиделся, и даже, как будто, не заметил резкости
замечания.
-- Вот, вот... и я думал так же... но сейчас меня
мучает... очень мучает мысль... а вдруг они сами его
надоумили?.. Все, что нужно, изучено... сеанс наблюдения
кончен... пора заметать следы... и на эту роль приглашают
учителя химии, не всякий ведь смастерит бомбу... а когда он все
сделает, его упрячут в психушку... Чистая работа!
-- Хорошо, а куда девать вас, например?
-- Может быть, я у них лицо непредусмотренное. А может, и
меня они надоумили, и на меня уже что-нибудь готово... и на вас
тоже. Вдруг они просто для развлечения из нас комедию
устраивают? Играют в нас, вроде как в шахматы?
Бред... начинается бред... остановить его надо... -- Если
вы это всерьез, плохи ваши дела!
-- Ха, да вы рассердились! Это хорошо... только вы зря
намекаете, мозги у меня в порядке... а что всякая дрянь
мерещится, это другое дело... сны дурацкие снятся, никогда
раньше не было... Поверите ли, такая мерзость: только спать
ляжешь -- тут же три рыла, не то свиные, не то кошачьи, одни
рожи, без туловища, или хуже того -- одни глаза, как блюдца,
сквозь одеяло просвечивают... качаются надо мной, ждут... а в
ухо кто-то бормочет: встать, суд идет... трибунал, трибунал...
До чего становится пакостно: поднимаюсь, стакан коньяка и
снотворное...
Для чего это он... чтобы и мне то же самое... надо, чтобы
он замолчал... безумие заразно... заразно... есть у него свой
вирус...
-- Это нервы, усталость и нервы,-- перебил я его,--
внушите себе, наконец, что все это ваша выдумка, химия вашего
мозга!
-- Спасибо, что объяснили, с учеными не пропадешь... я и
сам знаю, что нервы, что же еще, как не нервы... да хитрость-то
вот в чем: я ведь думаю, что встаю за снотворным, или открыть
форточку, или еще что... но встаю все-таки -- значит, своего
добиваются... снова ложусь, засыпаю... а у них там дело идет...
шелестят бумаги... кого-то допрашивают...
-- Замолчите, вы сумасшедший! Там ничего нет! Понимаете?!
Там ничего нет!
-- Не нужно кричать на всю улицу; пан профессор,-- его
лицо замкнулось в спокойной и жесткой улыбке,-- вот вы и
попались! Слово "там" признаете значит?.. Это уже полдела, а
дальше пустяк -- рано ли, поздно, что-нибудь "там" увидите, не
сомневайтесь.
Ну и улыбочка... сдержанная, а сколько жестокости...
где-то уже я эту улыбочку видел... вспомнить бы...
-- Пить нужно меньше,-- сказал я зло,-- а не то и черта с
рогами увидите!
Что же я... это ведь хамство, так разговаривать... словно
кто за язык потянул...
-- Извините, майор, я нечаянно... у меня тоже нервы...
-- Вот, вот, нервы... я же не спорю... -- пробормотал он,
глядя на что-то у меня за спиной.
Я невольно обернулся назад -- улица была пуста.
Он постоял еще с полминуты, словно бы в нерешительности, и
пошел прочь, а я подумал -- как же ему будет скучно, когда
карантин снимут, и вся история с кошками забудется.
22
Ветер исчез, и тучи, которые он гнал с моря, повисли цепью
над городом. Солнце, пытаясь их растопить, обжигало землю
бесцветными лучами, и небо закрылось белым горячим туманом,
словно там, наверху, лопнул гигантский паровой котел. Воздух,
густой и липкий, приклеивал к коже одежду, и я поминутно
отдирал от шеи воротник рубашки.
Каблуки вдавливались в мягкий асфальт,каждый шаг стоил
усилий. Сколько следов на асфальте... пустой город -- и так
много следов... и следы все странные, как от стада коз... волт
след острого женского каблука... вот следы подковок... плоские,
как лепешки, следы... следы, раздвоенные копытом...
Интересно, у меня какие следы... вот они, тянутся позади
-- узкие неровные вмятины... как нелепо они выглядят...
неуклюжие, идут елочкой... следы большой глупой птицы...
А вот и совсем странный след... страшный какой-то... как
глубоко вдавлен, раздвоен... будто чугунный человек шел на
больших козьих копытах...
-- Да ты и вправду похож на дурацкую сутулую птицу --
вылитый марабу! -- неожиданно сказал я себе почти вслух,
отчетливо слыша собственный насмешливый голос. Слова не
всплывали из глубины сознания, а возникали сразу, как по
чьей-то подсказке, словно печатались на ленте телетайпа.
Недобрая наблюдательность этих слов, этого моего другого
"я", больно меня царапнула. Не очень-то хорошо я к себе
отношусь... насмешливо... зло... беспощадно... за что бы это...
-- Как ты глуп! Это же большая удача, видеть в себе
смешное!
Попробуй-ка возрази.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20