Судорожным усилием я
скинул одеяло, сел и открыл глаза.
Никакого прибоя не было, а было лишь нестерпимо душно и
жарко. Сквозь занавеску пробивалось солнце, лучи его падали на
пол почти отвесно. С улицы доносились приглушенные голоса. Я
добрался до окна и открыл его -- тогда-то и хлынул в комнату
настоящий зной, будто он давно поджидал, когда же его, наконец,
сюда впустят. Оставалось одно спасение: душ.
Он оказалсся тепловатым и вялым, но все равно это было
поразительно приятно: струйки воды уносили кошмар духоты,
уносили остатки сна, казалось, вода во мне растворяет все, что
способно испытывать тяжесть и беспокойство.
Когда я вышел из ванной, все еще в состоянии блаженного
небытия, в кресле у стола сидел человек. Не проснувшись как
следует, я не поверил в его реальность, но разглядел
добросовестно. Загорелая, бритая наголо голова, белая тенниска,
явно сшитая на заказ, четкая складка белых, чуть сероватых брюк
-- непонятно зачем, я про себя перечислил приметы видения.
Он улыбался -- улыбались глаза, улыбались щеки, улыбался
нос, губы и подбородок, и лица его я не мог разглядеть, как
нельзя уловить форму слишком ярко блестящей вещи. Здесь была не
одна, а целая сотня улыбок, приветливых и веселых, радостных,
ласковых и еще бог знает каких. Он похож был на человека,
который надел на одну сорочку сразу дюжину галстуков, и я
удивился, что это не было противно. Немного забавно, немного
любопытно, немного утомительно, но не противно.
Он терпеливо ждал, когда я признаю его существование, а
пока что руками старательно мял спортивного покроя кепи, словно
извиняясь за то, что он весь такой холеный и глаженый.
-- Нет, я не снюсь вам, поверьте, -- сказал он просительно
и как-то по-новому заиграл своими улыбками, -- я действительно
существую, поверьте пожалуйста!
Был на нем отпечаток неуязвимости, казалось -- упади он с
самой высокой горы, прокатись по самым зазубренным скалам -- и
тогда с ним ничего не случится, не появится ни пылинки, ни
пятнышка. Но и это не было противно.
Он отчаялся, видимо, доказать свою материальность, на
мгновение его улыбка сползла куда-то к ушам, и в глазах
мелькнула беспомощность.
-- Вронский! -- он поднялся и шагнул мне навстречу. --
Сценарист, Юлий Вронский!
-- Здравствуйте, я догадался, -- соврал я в виде ответной
любезности, -- как вы узнали, что я приехал?
-- В этом городе новости порхают по воздуху, оттого здесь
все про всех вс" знают, -- тут он внезапно напустил на себя
серьезность, то есть оставил одну только дежурную приветливую
улыбку. -- Но сначала обсудим дела: мне отвели целый дом -- я
хочу вам уступить половину. Вид на море, собственный вход и
никаких консьержек.
Обсуждать было, собственно, нечего. Я застегнул чемодан и
взялся за ручку, но мой новый знакомый остановил меня:
-- Зачем вам носить тяжести? Отправим за ними кого-нибудь.
-- Гм... -- только и нашелся я, но послушался.
Мы вышли на улицу. Город, пыльный и серый, залитый
беспощадным солнцем, выглядел скучно и не имел ничего общего с
карнавальным городом вчерашней ночи.
Пока мы шли через центр, мой спутник все больше меня
забавлял. Прохожих почти не было, и все же он дважды
поздоровался с кем-то. Он показал мне почту, редакцию местной
газеты, городской совет и райком. Помахал рукой кому-то в окне
больницы и довольно приятельски поздоровался с седым и важным
шофером "газика", дремавшим за рулем у райкома, которого тут же
и послал за моим чемоданом.
-- Вы давно здесь? -- спросил я, как мог, осторожнее.
-- Почти неделю, -- он улыбнулся самой виноватой из своих
улыбок.
Наш дом оказался вблизи от берега, предпоследним на
пыльной, полого спускающейся к морю улице. Глинобитный,
прохладный внутри, он был окружен акациями, за перила веранды
цеплялся усиками одичалый виноград. У крыльца стояла скамейка с
литыми чугунными ножками -- из тех, что бывают в городских
скверах.
Мне на долю пришлась комната со скрипучим крашеным полом,
соломенными плетеными креслами и необъятной деревянной
кроватью, в одном из окон виднелась, сквозь резные ветки
акации, узкая полоска черно-синего моря.
Когда мы подходили к калитке, на балконе соседнего дома
показалась пышная миловидная дама в голубом; на перилах, от нее
слева и справа, сидели две раскормленные белые кошки. Вронский
сорвал с головы кепи и отвесил глубокий поклон:
-- Амалия Фердинандовна! Вот ваш новый сосед.
-- Я почтмейстерша, -- объявила она, голос ее был
неожиданно высоким и мелодичным, -- по утрам я пою и играю на
рояле, вам придется это терпеть!.. Хотите иметь очаровательную
сожительницу? -- она положила руку на спину правой кошки, та
при этом нахально зевнула и облизнулась.
-- Нам не справиться с ней! -- быстро ответил Вронский.
-- Ну конечно, как же вы можете справиться! -- она одарила
нас трелью серебристого смеха и, протянувши к подоконнику руку,
сорвала и кинула нам цветок. Он слетел к нам оранжевой бабочкой
-- это была настурция. Не знаю, в кого она метила, но попала во
Вронского. Он секунду подержал цветок на ладони и бережно вдел
в петлицу.
По вступлении в дом Вронский сделался деловит. Он провел
меня по всем комнатам, показал чердак и заставил взойти по
наружной лестнице в крохотный мезонин, где была лишь
продавленная кушетка и в углу кипы старых газет. Завершилась
экскурсия в кухне осмотром водопровода и умыванием, чтобы идти
в ресторан обедать. Настурция Вронского успела завять, он вынул
ее из петлицы и аккуратно опустил в мусорное ведро.
В ресторане, на втором этаже безобразного бетонного куба,
каким-то троительным чудом оказалось прохладно. Понятно, что
Вронского тут знали все, от директора до швейцара. Его энергия
была неистощимой: не успели мы заказать обед, как он потащил
меня в бар, знакомиться с барменшей. Она показалась мне очень
красивой, длинная черная коса и провинциально-добродетельный
вид плохо вязались с ее званием. Вокруг нее громоздились
бутылки, она же читала книжку, вертя в руке штопор, которым
довольно лихо при нас перелистнула страницу.
-- Елена, познакомьтесь пожалуйста, -- Вронский осыпал ее
целым ворохом галантных улыбок, но ответная улыбка при этом
была достаточно сдержанной, так что она, надо думать, знала
цену своим улыбкам, -- это Константин, профессор из Ленинграда!
-- Лена, -- назвалась она, соблюдая собственный ритуал
знакомства, и протянула мне руку через высокую стойку.
-- Очень приятно, -- сказал я, -- только я не профессор.
-- У себя он называется научным сотрудником, -- пояснил
Вронский, -- но для простых людей, вроде нас с вами, это одно и
то же. Он изучает море и знает все, что о нем можно знать.
Она посмотрела на меня чуть внимательнее, в ее взгляде мне
почудилась настороженность:
-- Какая у вас... неспокойная профессия.
-- Юлий Николаич! -- донесся из зала низкий голос
официантки. -- Идите, а то остынет!
Болтая о всякой всячине, мы успели приняться уже за вторую
бутылку рислинга, когда Юлий оставил вдруг свой фужер. На лице
его изобразилось радушие, и правая рука, приготовленная к
рукопожатию с кем-то, мне не видимым, поднялась к плечу, и
внезапно он стал похож на разбитного телевизионного
комментатора:
-- Рад приветствовать хранителя города!
За моей спиной приближались тяжелые шаги, и голос, тоже
тяжелый и чуть хрипловатый, ответил:
-- Здравствуй, Юлий.
Шаги подошли вплотную, и теперь их источник был в поле
моего зрения. Он сел рядом с Вронским, напротив меня, и судя по
тому, с какой тщательностью обходил стол, был уже порядком
пьян. На нем был темносерый пиджак и белая накрахмаленная
рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Глаза,
серовато-голубые, безразлично смотрели в разные стороны;
подбородок, граненый и резко очерченный, жил самостоятельной
жизнью, он шевелился все время, иногда на секунду задерживаясь,
не то осматривая, не то ощупывая что-нибудь. Казалось, его
глаза с подбородком составляют особый рассматривающий механизм,
он сейчас неналажен и пьян, но в другое время, наверное,
ощущение не из приятных -- быть объектом его изучения.
-- Майор Владислав Крестовский! -- церемонно произнес
Юлий.
Майор специальным усилием навел на меня глаза, взгляд был
мутноват и нетверд.
-- Здравствуйте, профессор, -- подбородок его тем временем
успел проследить за скользнувшей мимо официанткой.
-- Я не профессор, -- сказал я вяло.
Глаза его на мгновение разбежались по сторонам и тотчас
вернулись на место, их взгляд стал ясней и тверже, как будто
там, в механизме, что-то подрегулировали. Он сунул руку в
карман и вытащил сложенную газету, беловатым массивным ногтем
подчеркнул нужное место, прорвав при этом бумагу, и протянул
газету мне.
Подчеркнут был заголовок "Содружество кино и науки".
"Как сообщалось, наш город скоро станет съемочной
площадкой нового фильма об ученых-исследователях морских
глубин. Неделю назад... автор сценария Ю.Вронский... сегодня...
научный консультант фильма профессор К.Козловский...
руководить... наблюдать..."
-- Теперь вас можно называть "пан профессор"?
-- Ни в коем случае! Ведь вам не понравится, если я буду
вас величать полицмейстером?.. К примеру.
-- Отчего же, пан профессор? Вы меня -- полицмейстером, а
я вас -- профессором... -- у него закружилась, видимо, голова,
он откинулся в кресле и закрыл глаза, -- безобиднейшая игра...
пан профессор... -- пробормотал он с трудом, -- а всем
другим... запретим... слышишь, Юлий?
Через минуту он выпрямился и поманил пальцем первую
попавшуюся официантку, длинноногую девицу в весьма короткой
юбке и с фиолетовым маникюром.
-- Фу, какой стыд, Лариса! Чем ты поишь столичных
гостей?.. Водки, и очень холодной! -- от его пьяной угрюмости
ничего не осталось, и в речи была лишь начальственная
непринужденность.
Спустя тридцать пять секунд, как одобрительно объявил
девице майор, на столе стояла запотевшая бутылка.
-- Ваше здоровье, пан профессор! -- он тут же опять налил
рюмки, и последовал тост за здоровье Юлия, а затем и самого
майора. Это было невероятно, но от водки он трезвел на глазах и
сделался вскоре весел и оживлен в разговоре.
-- Кстати, профессор, вы рано отложили газету: тут еще
кое-что любопытное... Вот, извольте... Хотя, я лучше прочту,
все подряд слишком длинно... вот! Юные следопыты... в
окресностях города... памятник животному кошачьей породы...
обратились к старейшему жителю нашего города, -- не прерывая
чтения, он бросил на меня короткий взгляд, совершенно трезвый и
точный, как щелчок фотографического затвора, -- и вот что
рассказал детям почтенный старец... Давно, давно это было, мы
воевали, и был страшный голод, а мы не сдавались... нет, не
сдавались... Потом к нам прибило шхуну без парусов и без мачт,
и все трюмы были полны продовольствием... да, до самого
верха... И тут из продуктов, прямо из кучи выпрыгнул большой
кот с колбасой в зубах, он ее растерзал, упал и забился в
судорогах! Все продукты оказались отравлены, мы их есть не
стали... нет, не стали... А коту поставили памятник -- он и
стоит до сих пор.
-- Вам повезло, -- ухмыльнулся Юлий, -- ваш редактор
большой шутник, это редкость в провинциальной газете.
-- А вы, пан профессор, тоже так думаете?
-- Не знаю, не знаю... Но вы-то ночью -- следили за мной,
что ли?
-- Я ни за кем не слежу, пан профессор. Но моя
обязанность, -- голос его стал служебно-скучным, -- знать все,
что происходит в городе... особенно по ночам.
У меня пропала охота продолжать разговор. Полицейские
шутки... вроде бы глупость... и что-то зловещее... недурное
знакомство... Чтобы ускорить развязку, я разлил по рюмкам
остатки водки.
Майор молча выпил, и взгляд его опять помутнел. Он
медленно качнулся вперед и повалился на стол.
-- Почему п...пан пп... профессор... п...почему... -- его
язык еле ворочался, -- Юлий сс... скажи ему... что я не опп...
не опасен...
-- Он не опасен, -- бесцветным голосом повторил Юлий, его
начинала раздражать эта сцена.
Майор опустил голову на руки, он был безнадежно и
окончательно пьян. Мы помогли ему спуститься по лестнице и
сдали с рук на руки милиционеру, сидевшему за рулем его машины.
3
Так у нас дальше и повелось, что дневные часы мы
просиживали в ресторане. В неподвижной жаре делать что-нибудь
было трудно, и мы вскоре заметили, что большинство наших
знакомых старается в эти часы отсыпаться. Одни уходили на
два-три часа обедать домой, другие, задернув шторы,
укладывались на кожаные диваны в своих кабинетах или даже
спали, посапывая за столами в рабочих креслах.
Юлий же, как и я, не любил спать днем, и мы не принимали
участия в этой всеобщей сиесте. Он вообще спал немного --
ложась очень поздно, в три, а то и в четыре, вставал не
позднее, чем в десять, и если днем начинал уставать, то
пристраивался где угодно подремать четверть часа, после чего,
протеревши, как кошка, глаза и щеки рукой, становился опять
свежим и улыбающимся.
Обычно после полудня, искупавшись в море, мы занимали свой
столик и тянули холодное пиво, либо сухое вино; под
успокоительный шум кондиционера Юлий читал мне отрывки
сценария, где герои фильма рассуждали на научные темы, или
расспрашивал об океанографических терминах, выбирая из них
самые звучные.
Юлий вскоре открыл удивительное свойство стеклянной стены
ресторана, выходящей на площадь. Сквозь двойные телстые стекла,
защищающие от жары прохладный искусственный воздух, снаружи не
проникало ни звука, и этим мы, будто шапкою-невидимкой,
исключались из жизни города, становились ее изумленными
наблюдателями, словно смотрели в океан из иллюминатора
батисферы. Стоило подойти к этой прозрачной стене, и площадь
превращалась в волшебный театр. Самые простые события уличной
жизни становились чудом, все двигалось плавно, в непонятном
нам, но завораживающем ритме медленного танца. Автомобили не
мчались, а проплывали под нами, и не было ощущения, что они
плавают быстрее людей. Те же передвигались легко, без усилий,
казалось, они шевелят тихонько невидимыми плавниками и, не зная
усталости, беззаботно, без всякой цели перемещаются в
пространстве, не имеющем границ и пределов.
Если там внизу встречались две женщины, то еще задолго до
того, как они заметят друг друга, мы видели, что они должны
встретиться, видели, как они вслепую ищут одна другую. они
нерешительно останавливаются, бестолково сворачивают в стороны,
и вдруг, обе сразу избирают нужное направление и плавут
навстречу друг другу. но и теперь у них встретиться нет почти
никаких шансов, слишком уж необъятным пространством площадь,
слишком бесцельными их движения. Они снова плавут неправильно,
видно, что они разминутся, проплывут мимо -- но тут случается
чудо. Одна из них неожиданно описывает дугу, и вот они уже
рядом, радостно трепеща плавниками, толкутся на месте, слегка
поворачиваясь и покачиваясь, и медленное течение их увлекает
куда-то уже вдвоем. Удаляясь все с той же плавностью, они
исчезают из поля зрения.
А если на площадь выезжает телега с лошадью, это уже целое
цирковое представление. Телегу не нужно тащить, она едет сама,
и лошадь лишь ведет ее за оглобли, как за руки, и это не стоит
ей ни малейших усилий. Она не идет, а танцует. Она поднимает
переднюю ногу и внезапно застывает, и колеса телеги вдруг
перестали вертеться, но и телега, и лошадь попрежнему плавут
вперед; копыто снова ставится на асфальт, снова пауза, и опять
не случается ожидаемой остановки. Хочется приглядеться, понять
секрет этого удивительного движения, но они уже проплыли
дальше, по горбатой улице вниз, и скрываются за холмом ее
медленно, как корабль за морским горизонтом.
Этот необычный театр нам никогда не надоедал, и именно
отсюда мы наблюдали прибытие компании, нарушившей плавное
течение нашего ленивого бытия.
Они въехали в город в томительное предвечернее время,
после пяти, когда в лучах солнца появляются первые красноватые
оттенки и первые признаки усталости; в это время все
неподвижно, и не бывает ветра, и все, что плавилось и теряло
форму в дневной жаре -- и земля, и дома, и деревья -- теперь,
готовясь застыть в ожидаемой прохладе, словно боится
шелохнуться, чтобы не затвердеть в случайном неловком движении,
подобно потревоженной сырой гипсовой отливке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20