На кровать ночью я уложил Димитрия, и хотя там могло
поместиться еще не менее двух человек, постелил себе на полу,
испытывая отвращение к спанью в одной постели с мужчинами.
Сейчас он тихонько храпел, лежа на спине и раскинув руки, и
лицо его сохраняло нервно-сосредоточенное выражение.
Хотелось пить. Стараясь не скрипеть половицами, я выбрался
на крыльцо и, ежась в тени от холода, спустился в сад. На столе
громоздились остатки ночного пиршества, и на всем -- на
бутылках, на рюмках, на яблоках и помидорах -- блестели матовые
капли росы. Между стаканами ползали муравьи, растаскивя хлебные
крошки, а вокруг красной лужицы у опрокинутой рюмки сидели
желтые бабочки и, чутко вздрагивая полураскрытыми крыльями,
тянули хоботками густое вино.
Интересно, как летают пьяные бабочки?.. Я осторожно
протянул руку -- мне почему-то казалось важным не спугнуть
бабочек -- и налил полный стакан из первой попавшейся бутылки.
Я решил пойти искупаться, и обнаружил почти у калитки, что
несу с собой недопитый стакан -- мне пришло в голову поставить
его на окно. Но он стоять не хотел, и под ним я нащупал
посторонний предмет, словно мне предлагалось что-то в обмен на
пустой стакан. Ставши ногой на карниз, я подтянулся -- в
комнате было светло, Димитрий попрежнему спал, а перед моими
глазами лежала бумажка, прижатая к подоконнику камнем.
Листок был из школьной тетради, а почерк -- крупный и
круглый: "Ваши друзья здесь ничего не добьются. Посоветуйте им
уехать. Очень прошу вас, пожалуйста уничтожьте эту записку".
Какая глупая шутка... Но в заключительной просьбе была
нотка искренности, и следуя непонятному импульсу, я достал из
кармана спички.
Воздух был так спокоен, что пламя не колебалось, и хлопья
пепла медленно плыли к земле. Какая однако глупость... спасибо
еще, что не просят проглотить пепел...
Прохожих на улице не было, и за заборами тоже -- ни звука,
ни шевеления. Даже ночью не бывает так пусто... а вот оно что,
нет кошек, по ночам полно кошек... какой странный город, пустой
и спящий в лучах восходящего солнца, под золотистым высоким
небом... словно за ночь исчезло в нем все живое... я,
единственный живой человек, гуляю в вымершем городе...
С некоторым усилием я отогнал нелепые мысли. А все-таки...
может быть, рассказать о дурацкой записке... пожалуй, не стоит,
неприлично как-то и глупо...
Море было полно покоем и светом. С тихим плеском вода
набегала на упругий мокрый песок и лсково гладила его глянцевую
поверхность, будто уговаривая песчинки не шевелиться, не
замутить ее сияния и прозрачности. Утренняя нарядность моря
дарила спокойную радость, и мне виделось в ней обещание
необычайного и близкого счастья, естественного, как игра света
в воде.
Я вышел к берегу там же, где мы были ночью -- две цепочки
следов шли через влажный пляж, шли совсем рядом, и я радовался,
что они друг к другу так близко, и шаги у них совпадают. Следы
в песке успели заплыть и стали всего лишь бесформенными ямками,
но для меня они были драгоценным свидетельством,
подтверждением, что вчерашний вечер и ночь не пригрезились мне
во сне и не придуманы мною.
Когда я вернулся домой, все следы ночного разгрома были
уже ликвидированы. В саду никого не было, и дом выглядел, как
пустой. Я рассеянно поднялся на крыльцо и открыл дверь моей
комнаты -- у стола сидела Наталия, сидела с ногами в кресле и
пришивала на чем-то пуговицу. Она встретила меня по-домашнему
уютной улыбкой:
-- Мальчики удалились вести переговоры с властями, и Юлий
с ними, а я занялась хозяйством.
Отбросив шитье, она накрывала стол к завтраку, а я
удивлялся тому, как она все красиво и быстро делает. И накрытый
стол, и сама процедура завтрака казались мне совершенными
произведениями искусства.
-- У нас неприятность, -- улыбка ее стала грустной, а
взгляд -- усталым, и странным образом усталость и грусть
пришлись на слова "у нас", а не на "неприятность".
Но она тотчас вернула своим глазам сияние и беззаботность:
-- Убежал куда-то Антоний, никогда с ним такого не было.
Он всю ночь беспокоился, носился по комнате, даже лаял два
раза, не давал им с Юлием спать, и Дима его выставил... а утром
его уже не было.
Я искал подходящие слова сочувствия, но все, что
наворачивалось на язык, было неловким и недостаточно искренним.
-- Они с Димой последнее время вообще плохо ладили. Дима
умудрялся с ним ссориться, иногда мне казалось, у меня просто
двое детей... особенно он не любил, когда Дима пил много, а
вчера, как назло...
Они возвратились скоро, когда был готов чай. Наталия
принесла чашки и переставила что-то, и сразу же, незаметно и
ловко, превратила стол для завтрака на двоих в нарядный веселый
стол для утреннего чая целой компании.
Я достаточно знал уже Юлия, чтобы по его вежливым и
коротким фразам понять, насколько он раздражен. А оба Дмитрия
были попросту в бешенстве.
-- Это же обезьяны, -- желчно цедил Димитрий, -- вообрази,
Наталья, они от всего отказываются. А глаза тупые, как медные
пуговицы! "Подождите главного архитектора"... Ждать неделю еще
одного павиана -- он-то окончательно и откажет!
Теперь я жалел, что сжег утром записку. "Ваши друзья здесь
ничего не добьются, посоветуйте им уехать"... неужто за
дурацкой шуткой скрывалось что-то серьезное... сказать им об
этом сейчас... бесполезно... только взбесятся еще больше.
Дима не мог усидеть за столом, он отставил стул и ходил из
угла в угол, глядя в пол и стряхивая пепел сигареты куда
попало. Упоминание об архитекторе взорвало его окончательно:
-- Нет уж, к чертовой матери! Этого еще не хватало!
Допиваем чай и грузим машину!
Меня охватила настоящая паника. Не может, не может она так
уехать... вот оно что, я уже без нее не могу обойтись... да,
так и есть, без нее будет пусто... она знает важное что-то,
очень важное для меня... как жить... и вдруг вот так -- сесть в
автомобиль и уехать... не может этого быть.
Повидимому, все это было написано у меня на лице, потому
что Наталия бросила мне предостерегающий и, как мне показалось,
чем-то обнадеживающий взгляд. Очень короткий взгляд, но он мне
надолго запомнился -- в нем была и тоска, и жалость ко всем
нам, и обещание не бросить меня совсем на произвол судьбы, и за
всем этим -- безграничный и глубокий покой, от которого
становилось страшно, ибо от него теряли реальность окружающие
предметы и становилось бессмысленным всякое движение. И он же,
этот покой, обладал неодолимой притягательной силой. Она знала
о жизни что-то очень важное, без чего мир становился плоским и
одноцветным.
Димитрий и Дима смотрели выжидательно на Наталию, словно
признавая за ней право на окончательное решение.
-- Значит, ты предлагаешь, -- сказала она ровным голосом,
таким ровным, что он будто резал пространство на части идеально
точными плоскостями, -- немедленно ехать и отказаться от
поисков Антония?
-- Вот, и это еще! -- лицо Димы болезненно скривилось, и
теперь он почти кричал. -- Чего же мы тратим время, давайте его
ловить, черт бы его побрал!
-- Значит, все в порядке... -- как бы себе самой,
задумчиво сказала Наталия, поднимаясь из-за стола. -- Все в
порядке, -- повторила она, обращаясь уже только ко мне, -- я
тебя не зову с нами: как видишь, наша компания не очень веселое
зрелище... надеюсь, к вечеру мы вернемся.
Я попросил их, не знаю зачем, завезти меня по дороге в
центр города, и вышел из автомобиля на первом попавшемся
незнакомом мне перекрестке, ничем не отличающемся от других
пыльных перекрестков.
5
Послонявшись по городу, я убедился, что деться в нем
некуда. Возвращаться домой не хотелось, и я пошел по улице, в
конце которой виднелась бурая степь и колышущийся в струйках
горячего воздуха пыльный горизонт.
Я без цели бродил по степи, пытаясь сосредоточиться и
навести в мыслях порядок, но ни остановить их, ни придать им
сколько-нибудь определенность не удавалось.
Город скоро очутился у горизонта, но меня не беспокоило
это. Временами я без причины сворачивал, далекие лиловые горы
возникали то впереди, то по левую руку, а порой и вообще
исчезали.
Солнце, бывшее сначала в зените, заметно спустилось, но
зной не спадал. Даже сквозь башмаки я чувствовал жар
раскаленной земли. Воздух тонко звенел от голосов насекомых,
немыслимым образом существовавших в этом безводном пекле.
Слабый ветер медлительно, будто с трудом, шевелил массы
нагретого воздуха, и казалось, вот-вот он совсем обессилет. Я
подумал, как странно, что не хочется пить, и тут же
почувствовал жажду. Взгляд везде упирался в жесткую линию
горизонта, и я вынужден был осознать, что не представляю, где
город.
Я направился на закат, к западу, чтобы добраться домой
вдоль берега -- и действительно, через час вышел к морю.
Солнце плавало на воде лоснящимся красным пятном, иногда
лениво сплющивалось и вытягивалось снова в овал.
Для купания это место -- я его знал -- было не лучшим на
побережье, но сейчас привередничать не приходилось. От берега
тянулась бесконечная отмель, и я долго шел по колено, а после
по пояс в теплой неподвижной воде, прежде чем удалось добраться
до границ прохладных слоев.
Ветер утих окончательно, но морская поверхность еще играла
еле видными тенями, повторяющими рисунок исчезнувшей ряби. Под
водой тени этих теней неожиданно обретали реальность, ложилсиь
на песчаное дно и собирались в узоры, колдовские в своем
непрестанном движении. Иногда это колыхание создавало
причудливые видения -- чьи-то руки, глаза -- но они
растворялись мгновенно, и их жесты, их взгляды, оставаясь
неуловимыми, мучали вездесущностью. И чудилось, не я шел сквозь
зыбкое мерцание подводного мира, а оно наплывало и пронизывало
меня.
То и дело проплывали медузы. Растопыривши щупальца, словно
одетые в кружевные брыжжи, важно раздувши разноцветные мантии и
выставив напоказ свое праздничное убранство, они плавно
скользили в разные стороны. В бессмысленной своей деловитости
они напоминали придворных, разряженных и фланирующих по дворцу
перед началом бала, напустив на себя от безделья озабоченный
вид. Были тут и двмы в лиловом, и кавалеры в дымчато-серых
камзолах, а иные зловещей строгостью походили на рыцарей в
синеватой стальной броне, со шпорами и крестами на панцирях.
Постепенно в движении их появилась некая стройность,
смысла которой я уловить не мог. Узоры на дне обрели ритмичную
правильность и стали похожи на паркет с волшебным танцующим
рисунком. Там, под водой, в мире бесформенности и бесцельного
колыхания, наступал какой-то порядок. Медузы-придворные парами
чинно перемещались над свечением паркетных узоров, либо,
собравшись в группы по трое или четверо, лениво толклись на
месте, будто не спеша о чем-то болтали. Казалось, они ждали
чего-то.
Мне мерещилось, сейчас случится необратимое, что вот-вот
начнется непонятный и дикий праздник, и внезапно подводный мир
чудесным и страшным образом сольется с моим миром, и останется
только он, бесконечно красивый и бесконечно чужой, и я навсегда
стану одной из теней подводной вселенной, тенью, наделенной
ужасным кошмаром -- памятью о предыдущей жизни.
Я закрыл на секунду глаза, чтобы избавиться от этого
ощущения, и повернулся к берегу. Там, у самой воды, около
низких скал, виднелась парочка, искавшая здесь, надо думать,
уединения. Мужчина стоял, а женщина сидела на выступе желтой
известняковой плиты и курила. Я пошел к ним как можно
решительнее, чтобы избежать вероятнной неловкости.
Первым я узнал мужчину -- это был Юлий, с его плеча на
лохматом шнуре свисала сумка. Женщина оказалась Леной,
барменшей из ресторана. Ее черные волосы были распущены, и на
фоне скалы, блекложелтой и ноздреватой, она выглядела
неправдоподобно красивой, застывшей обложечной красотой,
странной в живом человеке и вызывающей беспокойство. Курила она
нервно, без удовольствия, и дым от ее сигареты не уплывал
прочь, а повисал гирляндами в неподвижном воздухе, как бы
нанизываясь на красноватые лучи солнца.
Юлий улыбался, и улыбка его была слишком щедро приправлена
веселой беспечностью, под которой угадывалось напряжение. Я
подумал уж было, что виной тому мое появление из воды, но
приветливость в его голосе не казалась поддельной:
-- Мы узнали вас по одежде и решили дождаться, -- пояснил
он, и я почувствовал, что принес ему какое-то облегчение, и
теперь терялся в догадках, какое именно.
-- Да, -- подтвердила Лена, и в ее голосе тоже сквозила
непонятная благодарность ко мне, -- мы уходим, обсыхайте скорее
и пойдемте вместе!
Она протянула мне сигареты и терпеливо ждала, пока я
изловчусь взять из пачки одну из них, не замочив остальные
влажными пальцами. Я прикурил от ее сиареты и присел рядом с
ней на камень.
-- Что вы делали там? Считали медуз или стихи сочиняли? --
Юлий каждое слово, будто воздушный шарик, надувал
беззаботностью, но они все равно не хотели лететь и бессильно
падали на песок.
-- Нет, -- засмеялся я, стараясь попасть ему в тон, мой
смех прозвучал глухо в знойном безветрии и повис где-то рядом,
в фестонах табачного дыма. Говорить было боязно -- звуки, слова
и фразы не улетали вдаль, они громоздились кругом, незримо, но
плотно заполняя пространство. Тем не менее я продолжал столь же
бодро:
-- Я глазел на подводное царство. Там готовится что-то
наподобие бала! Медузы все вырядились и плавают очень важно --
ждут кого-то, наверное, своего водяного принца!
Я надеялся болтовней развлечь их немного, но эффект был,
напротив, неожиданный и неприятный. С лица Юлия исчезла улыбка,
и на миг ее заменила гримаса раздражения, а следующая улыбка
получилась довольно беспомощная. Он ничего не сказал, только
взгляд его стал неподвижным, словно он что-то обдумывал,
наскоро, но старательно, как шахматист, у которого истекает
время.
Реакция Лены была еще более странной. Глаза ее сделались
круглыми, будто она увидела что-то невообразимо жуткое,
приоткрытые губы застыли и побеели. Ее захлестнул внезапный
безудержный страх, непонятным образом связанный с моими
словами, ужас, перемешанный с возбуждением, ужас дикого зверя,
готового мчаться отчаянно и в упоении, спасаясь от злого врага
или степного пожара. Я только сейчас заметил, что глаза ее чуть
раскосые, и на миг в них увидел азарт сумасшедшей скачки. Но
она оставалась сидеть неподвижно, пригвожденная к желтой скале
лучами вечернего солнца, прикованная синими лентами табачного
дыа. Я не знал, чем ей можно помочь, и от этого стало тоскливо;
прошло, вероятно, не меньше минуты, пока она справилась со
своим испугом.
Критический момент миновал, но мы продолжали молчать.
Никто не решался нарушить обступившую нас тишину, она виделась
мне непрерывно растущим причудливым зданием, наподобие храма, с
залами, колоннами, сводами, в пустоте которых в угоду безмолвию
заковано все слышимое, и достаточно одного сказанного вслух
слова, чтобы вырвались на свободу зачарованные под куполами и в
колоннадах звуки, и чудовищной какофонией скрежета, воя, грома,
рычания разодрали бы на части все остальные стихии -- море,
небо и землю.
Первым рискнул заговорить Юлий, как видно, продолжая их
спор:
-- Это смешно, Елена, представь себе только: играл бы
здесь полковой оркестр с медными трубами и барабаном -- что
осталось бы от твоего страха? Ты пугаешься тишины, -- заключил
он сожалеющим тоном, -- и зря, ибо тишина -- одно из лучших
творений природы!
В ответ она даже не улыбнулась, и непонятно было, слышала
ли его вообще. Догадываясь лишь смутно, что у них происходит, я
не хотел, чтобы эта неловкая сцена затягивалась из-за меня, и
отошел за камень одеться.
Мне случалось лишь несколько раз видеть море таким -- ни
одного всплеска у берега, ни малейшего колыхания, и поверхность
воды похожа на отшлифованную грань невероятных размеров
кристалла. Я заставил себя ощутить насильно, что там, в море --
вода, привычная жидкая и соленая вода, она виделась твердой, и
не просто твердой, а твердейшей из всех твердых веществ, так
что даже свет солнца не мог проникнуть сквозь ее нуязвимую
гладкость и разливался по ней красными слоями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20