То, ради чего я застрял в городе -- письмо с докладом о
мрачной судьбе Антония и его мраморной гробнице -- написано
пока не было. Мне казалось, оно обязательно свяжется с
дальнейшей моей судьбой, и хотелось писать его, имея в мыслях
какую-нибудь ясность. О главной же причине промедления я тогда
не желал дать себе отчета: письмо означало точку, жирную точку,
замыкающую главу, и руки отказывались ее ставить. Письмо
написалось вскоре, само собой, как только выезд из города стал
невозможен.
Припоминаю, что самым отчетливым чувством тех дней было
раздражение против Крестовского. Мало того, что он вызвал меня
в участок и допросил, как карманного вора, теперь он установил
за мной бесцеремонную слежку. Он встречался по десять раз в
день, иногда в совсем неподходящих местах; стоило мне
отправиться гулять в степь, тотчас мимо пылил, как деловитый
жук, газик с желтыми дверцами. У него еще хватало нахальства
при каждой встрече изображать радостную удивленность и махать
из машины рукой. Я измышлял разнообразные способы отделаться от
него, но все мои уловки не имели успеха. Только раз удалось
улизнуть от него надолго, и тогда же со мной произошел
сквернейший случай. Кажется, это было на пятый день после той
ночи.
Я завтракал на бульваре в столовой, и со скукой смотрел на
столь надоевший зеленый газик, в лучах солнца искрящийся
каплями утренней обильной росы. Трижды в день я сюда заявлялся
принимать пищу, кстати, довольно скверную, главным образом,
чтобы досадить Крестовскому: вот, мол, ваш поднадзорный.
Дверь отделения хлопнула и выпустила шофера, который
лениво поплелся к машине, выражая однако лицом спешку и
озабоченность. Мотор, как на грех, не завелся, и бедняге
пришлось начать в нем копаться. Тут же вышел Крестовский,
спешивший уже неподдельно, на ходу он застегивал пуговицы
мундира, другой рукой шарил в полевой сумке, и отпускал в адрес
шофера отрывистые, видимо нелестные, замечания. Я впервые видел
его по-настоящему раздраженным, что доставило мне некоторое
удовлетворение; если бы, конечно, я знал, отчего он торопится,
то вряд ли стал бы злорадствовать.
К полудню в городе только об этом и говорили: на берегу
двое парней с нефтяной вышки изнасиловали и убили молодую
курортницу. Такие дела, признанные нормальными на окраинах
больших городов, здесь пока не случались, и следственно,
происшествие будет поставлено в минус районным властям --
оттого-то майор и нервничал.
Народ возбужден был до крайности, не столько самим фактом,
сколько сопутствующими обстоятельствами. Легкомысленная девица,
не зная того сама, возродила небезызвестный культ древности --
она загорала целыми днями в пустынном месте и ни в чем не
отказывала забредавшим туда мужчинам, находя интрес в
гадательном характере такого контакта с сильным полом. В
подобных условиях факт изнасилования становился совершенно
абсурдным, и все-таки в разговорах речь шла именно об
изнасиловании.
Я никогда не думал, что в сонном заштатном городишке можно
в одно утро взбудоражить поголовно все население. Даже у самых
благонравных девиц, шептавшихся за калитками среди мальв и
подсолнухов, сквозь гримаски брезгливости, в глазах теплился
загадочный огонек. Мужчины, улыбаясь откровенно и сально,
перебрасывались короткими фразами и возбужденными смешками, и
по-особому фамильярно заговаривали на улице с незнакомыми
женщинами. Больше всех суетились старухи -- они парами или
по-трое, на крылечках, у дверей магазинов, просто на мостовой,
вслух, не снижая голоса, с горящими любопытством глазами,
смаковали детали, не смущаясь никакими подробностями.
Сформировалось ходячее мнение -- парней не судить, отпустить,
да и все; а вот если бы девица осталась жива -- ее расстрелять;
заодно осуждалась вся молодежь, водка, женские брюки и местные
власти; предлагалось также запретить загорать и купаться вне
городского пляжа и в необычное время.
Над пыльными улицами, над съежившейся от зной листвой, над
раскаленными черепичными крышами витал дух недоброго и мрачного
соблазна, словно злая комета, промчавшись в небе, подчинила
весь город разом своему влиянию. Мы будто попали в поле
гигантского страшного магнита, наделенного властью взращивать
зародыши зла; мне мерещилось, я чувствую, как в моем
собственном сознании оживают, до сих пор неведомые,
злокачественные клетки, пробуждаются ростки скверноты.
Меня потянуло к морю. Бессознательно выбрал я тот же путь,
по которому шел в самую первую ночь, ставшую сейчас такой
далекой и сказочной. Да, тогда шагалось легко, а теперь я
старался, как мог, изобразить бодрую походку и все время с нее
сбивался.
Я подошел к воде, присел и погрузил ладони в пену прибоя,
как в ту первую ночь. Мне казалось, я действую не по
собственным импульсам, а расслабившись, выполняю чужую,
неизвестную мне, но не враждебную волю, вернувшую меня к
исходной точке круга, чтобы напомнить мне о чем-то, чтобы я
пережил еще раз ушедший, казалось бы, в прошлое кусочек жизни.
И я, человек из той ночи, не чувствовал зноя, не видел
слепящих бликов на волнах, а ощущал лишь прохладу воды,
оставляющей песок на ладонях, смывающей тут же его и приносящей
снова. Другой же, сегодняшний я, хладнокровный и рассуждающий,
ясно видел сверху, как с воздушного шара, голубую воду,
играющую легкими волнами, жемчужно-серый, тяжелый и влажный
песок, кружевную кайму из пены, трепещущую от ветра и волн, и
человека, склонившегося над этой границей между двумя мирами. И
тот, кто смотрел сверху, знал все, что дальше случится с тем,
который сидел внизу. Это странное ощущение раздвоения не
покидало меня весь день, по крайней мере, до того момента,
когда я перестал ощущать что бы то ни было.
Человек внизу поднялся и пошел вдоль берега, к маяку,
виднеющемуся короткой белой царапиной на серо-голубом фарфоре
горизонта, а то, другой, наверху размышлял об этом холодно и
насмешливо. С отъезда Наталии я упрямо избегал пустоши, мне
казалось, она что-то хранит от пасторали тех дней, аромат или
музыку, и было страшно неосторожным вторжением разрушить
хрупкость воспоминаний. Ночь лиловых бешеных кошек уничтожила
все, и теперь тот, сверху, спрашивал, вежливо улыбаясь: мой
наивный друг, зачем себя мучить напрасно, неужели ты думаешь,
хоть что-нибудь там осталось?
Черный силуэт сфинкса вырос над плоским берегом, и я
привычно расположился курить на теплом шершавом камне его
постамента. Несколько кошек носились, догоняя друг друга и
наклоняясь на поворотах, как мотоциклисты на треке; сверху были
видны округлые петли ухоров, что они рисовали на буроватой
траве.
Ах, мой умный друг, конечно осталось... осталась нежность
и, увы, горечь... каким давним стало все это... и каким
недоступным...
А впрочем, не пора ли проснуться?.. Что за гипноз?..
Во-первых письмо, поскорее... и больше здесь не торчать...
ехать, ехать в Москву... найду, человек не иголка... там и Юлий
поможет... и главное, сегодня же отправить письмо...
Я стал лихорадочно шарить в карманах: хотя бы клочок
бумаги -- но, как на зло, ничего не нашел.
-- Дяденька, дай закурить! -- произнес голос с глухими
неуклюжими интонациями, похожими на непонятный акцент.
Галлюцинация, подумалось мне -- память по собственной
прихоти воспроизвела фразу, слышанную раньше на улице. Но у
самых моих глаз возникла рука, мускулистая, грязная, протянутая
в ожидающем и требовательном жесте. Я взял со ступени открытую
пачку, протянул ему и поднял глаза. Парней было трое, все в
замызганных клетчатых ковбойках; двое особого интереса не
представляли, а вот на тертьего, что стоял поодаль, стоило
посмотреть. Массивный и глыбоподобный, он на голову возвышался
над своими приятелями. Его толстые, с мускулатурой мясника,
руки, не сужаясь в запястьях, прямо переходили в кисти.
Страннее всего был взгляд -- без сомнения зоркий, но
отрешенный, как у наркомана; на плоском лице блуждала
неопределнная улыбка. Он вовсе не походил на идиота, но в уме
своем, видимо, был настолько незаинтересован, что воспринимал
его почти как физиологически ненужный придаток; подобно звукам
в пустом запертом зале, в нем бродили какие-то мысли, порождая
удивившую меня отвлеченную улыбку.
Первый из парней, запустив пальцы в мои сигареты, вытащил
чуть не полпачки и со смущенно-наглым смешком взглянул на меня,
как бы спрашивая разрешения. Вместо ответа я спрятал пачку в
карман, и все трое, повернувшись без слов, направились
вразвалку к дороге.
Не желая еще раз встречаться с ними, я выждал, пока они
удалились, и пошел к городу не по дороге, а вдоль полосы прибоя
по мокрому плотному песку. И снова, как с птичьего полета, я
видел прихотливый узор скипающей пены и цепочку моих следов,
смываемых волнами.
Вскоре я приметил опять моих знакомцев. Они сидели на
пыльной обочине и пили водку из горлышка, передавая друг другу
бутылку. В центре важно восседал глыбообразный, и они втроем
напоминали заседание некоего подозрительного трибунала.
Когда я поравнялся с ними, крайний слева стал показывать
на меня пальцем с каким-то глупым кудахтающим смехом.
Повидимому, их рассмешило, что я иду по песку, когда рядом
проходит дорога, как впроче, и я не понимал, почему они пьют
теплую водку, сидя в известковой пыли, если рядом есть трава, и
каменные плиты у моря.
Неожиданно левый, переставши кудахтать, поднял небольшой
камень и бросил в меня -- камень просвистел мимо и плюхнулся в
воду. Парень же тотчас запустил еще один голыш, который попал
мне в ногу; после этого метнул камень и правый, а за ним и
глыбообразный.
Особой злобы в них видно не было, и я не сразу сообразил,
что вот так, развлекаясь, они преспокойно могут меня
прикончить. Я круто свернул и побежал к ним: ведь не смогут же
они убить, ни с того, ни с сего, стоящего перед ними человека!
Могут и убить -- откомментировал мой двойник, наблюдавший всю
сцену сверху и, как ни странно, продолжающий существовать. К
сожалению, попав на сухой рыхлый песок, быстро бежать я не мог.
Они, очевидно, понили тоже, что если я окажусь перед ними
вплотную, они просто не будут знать, что со мной делать -- град
камней участился, и камни стали крупнее. Я как мог защищал
лицо, но скула и подбородок были уже разбиты; боли я, как
будто, не чувствовал, во всяком случае, не помню ее, и ощущал
только толчки от ударов.
До них оставалось еще шагов десять, и тут глыбообразный
встал во весь рост с большим булыжником в руках: они считали,
правила игры уже установлены, я должен идти вдоль берега, а они
будут кидать камни, и теперь он показывал, какое наказание мне
грозит за грубое нарушение правил.
Из-за булыжника я слегка зазевался и получил тяжелый удар
повыше уха, и еще один, в щеку; я думал, что продолжаю бежать,
но неожиданно оказалось -- сижу на песке, и он подо мной
кружится и качается.
С трудом остановив вращение песка, я нашел взглядом
противников -- правый кидаться перестал, левй же, наоборот,
действовал с максимальной скоростью: один камень еще не успевал
долететь, а он уже бросал следующий, ия вяло пытался от них
отмахиваться. Глыбообразный стоял с булыжником и с недоумением
смотрел на него, словно он к нему в руки свалился с неба.
Внезапно он повернулся к левому и с маху обрушил камень на его
голову.
Я звука не слышал, но удар почему-то отдался во мне
болезненной судорогой. Парень стал оседать, потемнел, сплющился
и расплылся в огромное черное пятно, застлавшее мне глаза.
15
Пришел я в сознание дома, в собственной постели. Рядом
сидела Амалия Фердинандовна в кружевном белом переднике. Мне
это показалось смешным, я вообразил ее хозяйкой кондитерской, и
стало еще смешнее.
Увидев, что я очнулся, да еще улыбаюсь, она просияла от
радости. Она что-то хотела сказать, но передник так занимал
меня, что я ее перебил:
-- А зачем вам передник с кружевами, Амалия Фердинандовна?
-- Вы должны закрыть рот и молчать, вам нельзя
разговаривать, так приказал доктор. Вы ужасно меня напугали:
целую ночь без память! У вас был даже бред, я дрожала от
страха. А передник вместо халата, чтобы вы знали, что вы
настоящий больной и должны меня слушаться.
Она уплыла в кухню и вернулась с чашкой бульона. Есть
самому она мне не позволила -- так приказал доктор -- и стала
кормить с ложки.
Меня продержали в кровати еще три дня. Дважды в день из
больницы приходила сестра делать уколы, а в остальное время
Амалия Фердинандовна кормила меня бульонами, поила чаем с
пахучими травами и развлекала своей болтовней.
-- Утром, когда вы спали, приходили разбойники, те самые,
что хотели вас убить. Представьте, майор Владислав посоветовал
им идти к вам извиняться, чтобы их не посадили в тюрьму! Я
испугалась, но поставила их на место. Я сказала: вам полагается
находиться на каторге, а профессору вредно видеть ваши ужасные
лица! Лучше отправляйтесь в церковь и поставьте свечку за
здоровье профессора! Но им даже это нельзя, майор Владислав
запретил им выезжать из города.
Она могла говорить часами без передышки, да в общем-то так
и делала, когда убедилась, что я более или менее оправился. Это
было невыносимо, если бы не детская чистота ее восприятия, и
еще пожалуй, мелодичный поставленный голос. Вникать в ее речь
все время я, конечно, не мог, она этого и не требовала, но
изредка я прислушивался, чтобы не пропустить чего-нибуть
интересного.
В тот день, когда кончилось мое заточение, она отлучилась
с утра на час или больше, а я сидел под виноградом на садовой
скамейке (так приказал доктор) и радовался тому, что небо
безоблачное, голубое и безразличное, что тени виноградных
побегов легкие и прохладные, и на улице нет прохожих и не нужно
ни с кем разговаривать. Я удивлялся тому, что не тянуло
выходить за калитку и даже не тянуло курить.
Явилась Амалия Фердинандовна с видом торжественным и с
какой-то бумажкой в руках. Бумажка эта вызвала у меня невнятное
раздраение, как возможный источник беспокойства. Секунду еще я
надеялся, что бумажка случайная и ко мне касательства не имеет
-- но нет, она несла ее бережно, мне на показ перед своей
пышной грудью.
-- Теперь я могу вам сказать! Я так мучилась эти дни, но
все боялась вас волновать: Леночка больна, она больше недели в
больнице. Вирусный грипп, говорит доктор, но делает такое лицо,
что становится страшно! А майор Владислав не велел к ней
пускать, ей даже не с кем поговорить -- и почему он
распоряжается, он же не главный врач! Я думаю, за этим
скрываются чувства, он ведь раньше за ней ухаживал. У него
ничего не понять, майор Владислав, он таинственный, как граф
Монтекристо. И все-таки я добилась, я уговорила его, ради вас!
-- она протянула мне слегка уже смятый листок.
Записка была лаконичной: "Пропустить в палату номер
двенадцать", и подпись, для чтения невозможная, но знакомая
всему городу, похожая на ряд узелков, завязанных на проволоке.
Я повертел бумажку в руках -- на обороте обнаружилось
послание для меня: "Если достаточно хорошо себя чувствуете,
после больницы зайдите ко мне".
Не пойти я теперь не мог, но собирался медленно и
неохотно, с ощущением, что все это специально подстроено, чтобы
не дать мне покоя и испакостить настроение.
Но, оказалось, майор и больница -- еще не вс". Когда я шел
мимо почты, на крыльцо выбежала девушка, та самая, что столько
раз безразлично возвращала мне паспорт. Сейчас она млела от
любезности:
-- Что же вы не заходите! Загляните на минуточку!
Если бы мне вручили письмо от марсианина, оно, наверное,
не так бы меня ошарашило. Розоватый изящный конверт, яркая
марка в углу и лиловые строчки адреса -- казалось, письмо
пришло из чудесного недоступного мира, где вс" весело, красиво
и беззаботно.
Я брел по бульвару и дивился своей бесчувственности. Еще
две недели назад я принял бы это письмо, как сказочную
драгоценность, как источник безмерного счастья, а теперь -- оно
лишь слегка взволновало, и я хорошо понимал, что волнение это в
основном дань прошлому, память о тогдашнем моем состоянии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20