Неожиданно этруск обхватил руки Эреда.
"Последний бросок", - не успел подумать Астарт, как Эред предупредил
действия противника: вырвался из его объятия и шлепнул босой ногой пониже
спины.
Площадь заревела, завизжала, царь смеялся до слез.
Такого оскорбления этруск, конечно же, не мог вынести. Разразившись
бранью, едва не сшиб с помоста наглеца ударом кулака в грудь, затем вновь
кинулся на него, потеряв всякую осторожность, забыв, что Эред - тоже
опытный борец.
Эред дал еще раз сбить себя с ног, но это уже был обыкновенный прием
борца-профессионала, спустя мгновение, он, перекатившись через голову,
стоял на ногах, а этруск от сильного броска ногами, распластавшись, с
криком врезался в толпу далеко от помоста.
Эред подошел к месту падения противника. Какой-то купец лежал без
чувств. Рядом с ним сидел на земле унылый раб-вольноотпущенник и считал
выбитые зубы. Этруск неподвижной громадой покоился тут же.
- Сам Эшмун ему уже не поможет, - сказал Астарт, - бедняга не умел
падать с нашего помоста.
Эред получил от царя перстень, камень которого оказался фальшивым.

8. В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
Набожность, начитанность и аскетизм быстро принесли Ахтою известность
в Тире. Его наперебой приглашали в храмы, богатые дома и ко двору. Но жрец
истины, лишенный и тени тщеславия, собрал толпу единомышленников и
отправился в путь по святым местам Финикии.
Величайшей святыней ученого мира хананеев была гробница мудреца
Санхуниафона, автора истории Финикии в девяти книгах. Славу Санхуниафона
мало тронуло время: ровно через тысячу лет после его смерти мудрейший
Филон Билбский, писатель-эллинист, счел весьма полезным выдать свои
произведения за творчество Санхуниафона - своеобразный случай, так
сказать, плагиата наоборот.
Итак, Ахтой - паломник. На его посохе, увитом амулетами, искусно
выжжены классические иероглифы, слагающиеся в чудесный стих:
Вперед, моя трость!
На тебя опираюсь,
Избрав для прогулок своих
правды стезю,
Где и состарился я.
Навстречу паломникам вышел хранитель гробницы, еще крепкий старик с
длинными спутанными волосами. Перекинувшись с ним фразами вежливости
(старик неплохо изъяснялся на нижнеегипетском, как и подобало уважающему
себя мудрецу), Ахтой поразился его тихому, но твердому голосу, необычному
для жреца. И вообще столько в старике было скрытой силы и обаяния, что
египтянин неожиданно для себя подумал: "Ему, должно быть, ведома истина
истин!"
Но разве захочет посвященный в великую тайну поделиться своим
сокровищем с простым смертным, тем более чужеземцем. И Ахтой заводил
разговор издалека, подводя незаметно к узлу всех узлов, к великой истине,
единственной и желанной.
Паломники ели кислый виноград, которым всю жизнь питался мудрейший
Санхуниафон, пили из чудодейственного источника, исцеляющего многие
страшные недуги, поклонялись всем углам мавзолея и целовали священные
плиты, на которых, по преданию, любил сидеть святой.
И тонкая струйка родничка, падающая со скалы, и густо заросшее
тростником болотце, и стайки крикливых черноголовых ибисов, священных птиц
мудрости, - все радовало паломников, наполняло их сердца блаженством и
радостным чувством мира, покоя и приобщения к великому таинству мудрости.
Египтянин ходил как тень за хранителем, поражаясь причудливости и
глубине мыслей волосатого отшельника. Старик улыбался одними глазами и,
чтобы охладить пыл жреца, подавал ему то чашу вина, то мех с густым козьим
молоком.
В последнюю ночь Ахтой и хранитель усыпальницы сидели у отдельного
костра. Говорили о великих мудрецах древности - Имхотепе, Санхуниафоне,
Джедефгоре, о жизни, столь удивительном вместилище мудрости и глупости,
добра и зла.
- Разве не прав я был, сказав, что жадность и только жадность -
причина всех наших бедствий, злобы, лжи, насилия? - Ахтой не отрываясь
смотрел в грубое загадочное лицо старика.
- Прав, - ответил хранитель, - но в твоих словах только тень правды.
В твои годы я грешил тем же... Душа насилия - не просто жадность, а жажда
власти, сама власть, когда она в руках слабого или недостойного.
Ахтой вздрогнул: ему показалось, что это сказал Астарт, - так их
мысли были схожи.
- Твой разум, жрец истины, еще не готов принять истину, объясняющую
мир. Прости за жестокие слова. Истина тебя может убить. Ты не в силах ее
удержать. Она беспощадно тяжела.
- Так тебе она ведома? - Ахтоя сотрясал озноб: вот она, цель его
жизни, совсем рядом, только заставь говорить того бога, духа, чародея...
- Скажи, всеми богами заклинаю, - голос Ахтоя вдруг осип.
Он схватил хранителя за руку. Старик мягко отстранился.
- Освободись вначале от тесных одежд, в которых ты держишь свой
разум.
- Ка-ак?..
Старик долго колебался, донимаемый египтянином, словно боялся ступить
на лезвие кинжала.
- Запомни, - решился он, - слишком почитаемый авторитет - оковы для
мысли. Освободись от оков, и мысль твоя будет свободной.
Ахтой обмер. "Как?! Но высший авторитет - небо!"
Он собрал все силы, чтобы справиться со своим голосом.
- Авторитет? Какой?
Старик молчал.
- Цари? Может, боги?
Старик продолжал молчать, неподвижно уставившись в костер.
Жрец истины побрел в ночь, бормоча очистительную молитву, и ноги его
заплетались.
Луна продиралась сквозь ветви смоковниц, растущих вокруг усыпальниц.
Ветер, наполненный запахами гор, раздувал костры, швырял в темень снопы
искр. Дикие фигуры паломников в рубищах суетились у огней, возбужденные
чем-то. В болоте, приютившем священных ибисов, смолкли лягушки, напуганные
их громкими голосами.
Ахтой долго сидел в раздумье. Послышался шорох, кто-то из паломников
самым непостижимым образом отыскал его в темноте. Костлявая рука вцепилась
в плечо.
- Иди туда, мемфисец, и брось свой камень в хулителя богов!..
- О боги!
- ...Очисти душу от скверны, ибо слова его касались твоих ушей. Мы
слышали ваши речи.
- Нет" - воскликнул египтянин. - Пусть его покарают боги, но не люди!
- Еще не поздно, поспеши, - произнес мрачно паломник и побежал,
спотыкаясь, к кострам.
Ахтой представил, как растет груда камней над бесчувственным телом
хранителя, как летят в костер свитки папируса и писчей кожи, как
проступают, прежде чем обратиться в пепел, убористые строки финикийских
букв, пестрые значки египетских иероглифов, индийские письмена, похожие на
следы птичьих лап, клинописные знаки Вавилона, срисованные с глиняных
табличек...
Ахтой глухо стонал и бил сухими кулачками себя по голове. "Почему мир
так сложен, боги? Зачем нам дана душа? Зачем нам человеческие чувства?
Чтобы мучиться, страдать, пытаться уместить в душе не умещающееся в жизни?
Я должен убить его, ибо он богохульник, но он человек из плоти и крови, и
я не могу причинить ему зла!..

9. ТРУДНАЯ ЖИЗНЬ РАББИ РАХМОНА
Рабби Рахмон, униженно кланяясь, вошел в дом Беркетэля. Слуга провел
его через комнаты, заставленные большими сосудами с отборным зерном и
знаменитейшим финикийским, густым, как мед, вином из храмовых давилен,
тюками драгоценных пурпурных тканей с храмовых пурпурокрасилен, штабелем
фаянсовых статуэток, изготовленных по египетским рецептам и вывозимых в
Египет для продажи; тут же были целые завалы дорогой критской посуды из
серебра, медные гири в виде быков и баранов, жернова для зернотерок,
ценившиеся очень высоко в странах, не столь развитых, как Финикия.
Сам хозяин, в дорогих, но затасканных, забрызганных жиром и вином
одеждах, сидел на циновке, скрестив ноги, и писал финикийской скорописью
на позеленевшей от времени бычьей коже. Закончив, он отдал письмо слуге, и
тот с почтением, граничившим с испугом, понес его на вытянутых руках -
сушить на солнце.
- Целую следы твоих ног, адон Беркетэль...
Жрец жестом остановил поток слов ростовщика.
- Мне стало известно, рабби, что человек по имени Астарт взял у тебя
в долг.
- О, это так, адон Беркетэль! Я всегда помогаю попавшим в нужду,
отрываю от себя...
- Сколько он должен тебе уплатить?
- Один эвбейский талант серебром, всего один талант. - Рабби был
достаточно опытен в житейских делах и был наслышан о жреце-настоятеле:
коль он спрашивал о тонкостях дела, то, значит, все уже разузнал
доподлинно, лгать ему было в высшей степени неблагоразумно и небезопасно.
Беркетэль равнодушно, с какой-то томной негой, разлитой во взоре,
разглядывал ожившие морщины на лице ростовщика.
- Не суетись. Когда суд? - спросил он без обиняков.
Рабби Рахмон замер, что же на уме Беркетэля?
- Ч-через два новолуния, адон настоятель, - через силу выдавил
ростовщик.
Весовые деньги подорожают к тому времени. Это я тебе говорю. Поэтому
ты будешь в убытке, если возьмешь с должника по имени Астарт всего один
талант.
- О господин! О благодетель, отец всех живущих в этом квартале! Твои
слова сладостны, как напиток, настоенный на хмеле и меде... Так что я
должен делать?
- Взять через два новолуния два таланта. Или один талант через одно
новолуние.
По морщинистому лицу ростовщика пробежала судорога, он издал
пронзительный вопль, который должен был означать восторг, затем схватил
запыленные сандалии Беркетэля, валявшиеся возле циновки, и осыпал их
поцелуями.
Жрец равнодушно смотрел на его ужимки.
- С появление молодой луны ты приведешь судей в дом человека по имени
Астарт и потребуешь вернуть долг.
Ростовщик продолжал прижимать к груди грязные сандалии, но голос его
уже не дрожал.
- Не могу, адон великий жрец. Боги видят, не могу.
Веснушчатые губы жреца тронула усмешка.
- Ну?
Ростовщик тяжко вздохнул.
- У меня много родичей, и все они нуждаются и есть хотят, и налоги
царю и в храмы жертвуют, и... - видя, что Беркетэль довольно легко для его
комплекции поднялся с циновки, ростовщик заторопился: - Дети у меня, и у
детей тоже дети... - Жрец направился в дальний угол захламленной комнаты,
рабби Рахмон тараторил без умолку. - Да не падет твой гнев, господин, на
мою голову и на мой род. Я сразу заприметил парня по имени Астарт - он
смел, опрометчив, любит погулять, и еще у него есть большой грех - он
беспутно щедр... Его можно запрячь на многие годы... на всю жизнь. Он
будет с каждой луной отдавать мне по таланту серебра да еще будет
благодарить меня. Эти бойкие парни глупы, не знают сами, на что
способны... Если бы не мы, ростовщики, они бы бездельничали. Он будет моим
рабом, только не клейменным. И пусть он станет хоть небожителем, а из моих
рук ему уже не уйти...
Жрец поморщился при упоминании о небожителях и произнес с ленцой:
- Новая луна взойдет на четвертую ночь. Тогда и будет суд.
Наконец ростовщик понял все: жрец хочет расправиться с неугодным ему
человеком чужими руками. И он захныкал, пытаясь хоть что-то выжать из
Беркетэля.
- Я буду разорен, а так надеялся на парня.... А что с него взять,
когда он станет рабом? Такие люди в работе не живут, они чахнут и
пропадают... Адон Беркетэль, это будет очень плохой, никчемный долговой
раб...
Жрец откинул тяжелую, обитую железом крышку ящика - он был полон
серебряных слитков, тусклых, в шлаковой грязной пленке - каждый слиток
весом в один дебен.
- Я покупаю у тебя долгового раба по имени Астарт, - сказал
Беркетэль. - Ты сам сказал, что это очень плохой раб.
Ростовщик проклял свой длинный язык, Беркетэль засмеялся и бросил
ему, как кость собаке, один слиток, затем второй, третий. Ростовщик хватал
их на лету и расставлял в ряд перед собой. Жрец с грохотом опустил крышку
ящика, рабби Рахмон торопливо пересчитал бруски.
- Пять! Всего пять дебенов! - завопил он. - Я окончательно разорен!
Жрец оторвал от дымчатой кисти на большом серебряном блюде несколько
крупных влажных виноградин, бросил их в рот.
- Иди, человек, иди. Я тебе дал хорошую цену за плохой товар. И не
забудь пожертвовать в храм Великой Матери.
Ростовщик, жалкий и подавленный, шел через огромный двор особняка
жреца-настоятеля, опасливо косясь на рычащих раскормленных догов, которых
с трудом удерживали за ошейники худосочные рабы-подростки. Надо же,
вырвать добычу из-под носа, да у кого? У рабби Рахмона, разорившего не
одного тирянина, имевшего не десять и не двадцать долговых рабов... И хотя
уязвленное самолюбие не давало покоя Рахмону, он не мог не восхищаться
хваткой Беркетэля. "И ведь еще молод! Боги! Что будет лет через
двадцать... Расправиться с человеком его, рабби Рахмона руками и не
заплатить за это почти ничего! Ну да, храм всегда в стороне, отдувайся,
смертный, трудяга-ростовщик, не знающий покоя ни днем ни ночью..."
На узкой улице между глинобитными и каменными стенами зданий и
заборов он неожиданно увидел старика скифа, ковыряющегося в куче мусора.
Ростовщик прикинул в уме, чем тот может быть ему полезен.
- Эй, человек, подойди, не пожалеешь.
Скиф, недоверчиво глядя, приблизился, волоча по-стариковски ноги.
- Глаза мои лопнут от боли: не могу видеть, как ты мучаешься в
поисках куска хлеба.
- Я мучаюсь? - удивился скиф.
- Ну да, умираешь с голоду, в мусоре ищешь...
- Не умираю. Я сыт. У меня есть рабы... раб.
- Но в мусоре ты копаешься!
- Люблю мусор. Интересно. Железки попадаются, тряпочки разные, а
вчера нашел целую подкову...
Ростовщик вытащил из мешочка слиток серебра.
- Хочешь получить это?
Скиф пожал худыми плечами.
- Давай.
- Скажи, о чем говорят людишки, когда собираются в доме Астарта.
Старик наморщил лоб, кое-что вспомнив, начал рассказывать, потом
вдруг замолчал.
- О почтенный, почему ты молчишь, продолжай!
Скиф молчал, ковыряя палкой у себя под ногам. Ростовщик заметался
вокруг него, потом увлек с дороги подальше от людских глаз. Кончилось тем,
что отдал скифу два увесистых дебена и пообещал еще в придачу Агарь, когда
опасная шайка, нашедшая приют в доме молодого кормчего, будет поймана.
- И еще лошадь, - сказал тусклым голосом скиф. - Киликийской породы.
- Будет тебе лошадь, клянусь Ваалом!
Скиф поведал о том, что удалось подслушать из разговоров друзей
Эреда.
- Еще говори, о почтенный! - воскликнул рабби Рахмон, когда старик
замолк. - Хочешь, я отдам весь этот мешочек с дебенами?
Скиф посмотрел на тяжелый мешочек в смуглых жилистых руках рабби
Рахмона и опять начал говорить.
- Все, - наконец сказал он и опять начал смотреть на мешочек.
- Мало рассказал. Узнаешь больше, приходи, получишь... Подожди, а ты
никому больше не рассказывал о бунтовщиках?
- Никому, - ответил скиф и поплелся назад к мусорной куче.
Рабби Рахмон бежал по главной улице Тира, натыкаясь на людей и
повозки. У ворот царского дворца, обитых толстыми медными листами,
горящими на солнце расплавленным золотом, перевел дух, затем ударил в
бронзовый гонг, предназначенный для посетителей. Ворота со скрипом
разверзлись, и вскоре рабби Рахмон предстал перед начальником стражи.
Начальник, полуголый араб, расписанный татуировкой и увешанный оружием,
свирепо уставился на вспотевшего ростовщика.
Беда, господин, о боги! - закричал рабби Рахмон в панике. - Я бросил
все, все свои важные дела, чтобы прибежать сюда! Я уже разорен, потому что
бросил все и прибежал. А как я бежал!
- Говори, пустое семя! - рявкнул араб.
- Все скажу, обязательно скажу, и только тебе, могучий воин!..
Начальник стражи в сердцах топнул и процедил сквозь зубы длинное
ругательство.
- Страшные люди замыслили... О Ваал! Ниспошли мне силы! - вопил
ростовщик. - Такое замыслили!.. Я знаю их имена, я знаю, где ночуют их
презренные тела, я все знаю, о господин! Сколько я получу за такую весть?
Араб заскрипел зубами и, подозвав одну из своих жен, снял с ее руки
браслет, швырнул его под ноги Рахмону. Тот внимательно рассмотрел узор на
браслете, камень, попробовал на зуб металл, остался доволен. И только
после этого рассказал все, что узнал от скифа о заговоре рабов.
Весть потрясла начальника стражи. Бунты и смуты были редки в Тире, но
если случалось, то оставляли в памяти людей глубокие следы. Араб было
потащил за собой ростовщика в царские покои, чтобы царь услышал о бунте из
первых уст, но уж слишком грязен и непригляден был рабби.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31