Будто приподнял на миг завесу и вновь опустил. Стал мне вопросы разные задавать - что, да как, да почему? Пытаюсь убеждать, но вижу — отвечает он неохотно, односложно, сухо как-то.
Ну, думаю, дело гиблое, надо уходить. Но удержался, решил подождать: а что, если я его просто не понял? Мало ли как он может повести себя после всего, что ему довелось вынести? С такими людьми нужно обращаться терпеливо, бережно. У него свой опыт, у меня — свой, мы не сразу поймем друг друга. Не буду на него давить. Но и показывать ему, что он нам позарез нужен, тоже не стоит. Еще подумает, что у нас насчет него какие-нибудь тайные замыслы, испугается. Да и не люблю я выступать в роли просителя.
Короче говоря, так мы с ним в тот раз ни до чего и не договорились. Он сослался на занятость, сказал, что пишет какую-то работу, и, когда освободится, обещал меня найти.
Спускаясь от него в цех, я испытывал сложное чувство. С одной стороны, он мне, безусловно, понравился. Что-то в его лице, во взгляде говорило мне: этот не станет врать. И вместе с тем мне было досадно. Почему, ну почему он отказался? Неужели струсил? Похоже, что так. Значит, все-таки чужой. И не понять ему вовеки, как нужен нам его опыт, его политическое чутье. Сдрейфил, испугался потерять теплое местечко. Когда я вернулся и рассказал обо всем ребятам, меня подняли на смех: "Что мы говорили? Все они, социалисты, такие. Им бы только болтать. А как до дела дойдет, у них одно на уме: чтоб каби-нетик свой, отдельный, да секретарша при нем, да надбавка к жалованью..." Что им возразишь? Теперь все зависело от самого Халиля...
Недели три с того дня прошло. Стою я как-то в цехе, копаюсь в забарахлившем станке. Вдруг кричат: "Сайд, тебя начальник отдела исследований спрашивает!" Гляжу— и вправду Халиль. Нерешительно так идет, сразу видно — никогда до этого в цеху не был. Увидел меня, улыбнулся, а улыбка-то неуверенная — опасается, значит, как-то его здесь встретят. Усадил я его, угостил кофе, а сам назад к станку побежал. Когда вернулся, он уже немного освоился. Хочу, говорит, возобновить наш разговор.
Вот так он вошел в группу комитетских советников. И тут же поползли по заводу слухи — мол, среди рабочих завелся "коммунист". Заодно, как водится, и меня "коммунистом" объявили, и пошло-поехало... Целую кампанию против нас начальство открыло. Были у них свои люди и в нашем комитете. Да и отдел безопасности свою агентуру на нас спустил. И снова начались у нас в комитете словесные перепалки. Спорили, спорили и наконец решили: собираться пореже, чтобы не привлекать внимания к работе группы советников. Понемногу все улеглось, а Халиль сказал мне по секрету, что его вызывал к себе начальник отдела кадров и пытался "по-братски" дать ему парочку советов, которые тот с негодованием отверг. Раз я, говорит, плачу профсоюзные взносы, то и вправе входить в любой профсоюзный орган. А решать, законна ли наша деятельность или нет, не ваше, говорит, дело. На это существует прокуратура и суд.
Понравилось мне тогда, как он держался, и с этого времени мы подружились с ним еще крепче. Частенько уходили с работы вместе, забирали по дороге Амину. Постепенно люди привыкли видеть нас вместе и перестали неодобрительно коситься в нашу сторону. Я часто бывал по вечерам у Халиля с Ами-ной, ужинал вместе с ними, иногда оставался ночевать. В ту пору я был еще не женат и снимал комнатушку на чердаке в доме у подрядчика, разбогатевшего на спекуляции ворованным цементом.
Когда Халиль впервые появился на собрании у нас в комитете, его встретили довольно настороженно. Затихли шутки, посторонние разговоры, замолк смех. Впрямую-то разглядывать его, конечно, стеснялись, но я видел, что исподтишка люди глаз с него не спускают, за каждым его словом, каждым жестом следят. Но под конец обстановка разрядилась, языки развязались, снова посыпались шутки. А Халиль держался с достоинством — не заискивал, не пытался стать с ними на одну доску, но и важности на себя не напускал. Сразу запомнил всех комитетчиков по именам, не лез ни с какими замечаниями, а больше слушал, чем говорил, изредка вставляя свое слово, и всегда по делу, к месту; если же что-нибудь предлагал, то делал это так тонко, что, казалось, будто мы сами до этого додумались. Под конец собрания я завел разговор о том, что глубоко волновало нас всех в те дни. Один из служащих административного отдела проговорился, что компания "Фивы" ведет секретные переговоры с французской фирмой "Ла Рошель". По контракту французы в обмен на технологию должны получить до 15 процентов выручки от продажи лекарств, производимых нашей фирмой, а также становятся монопольными поставщиками сырья и оборудования. Немудрено, что мы заволновались. Любому ведь понятно, что прибыли, которые получит французская фирма, не возьмутся с потолка, а раз так, то и на наших заработках это должно отразиться. Замена оборудования на более современное приведет к сокращению рабочих мест, а ведь это только начало. Идут разговоры, что "Ла Рошель" вообще хочет скупить половину акций, и тогда наша фирма в ее нынешнем виде вообще перестанет существовать и законы на ней будут как на иностранных предприятиях.
Пока мы все это обсуждали, Халиль сидел молча, будто воды в рот набрал. И тогда я решился. Интересно, говорю, было бы услышать, что думает по этому поводу господин Халиль. Он попробовал отвертеться. Мол, впервые об этом слышу и ничего не могу сказать на этот счет. Но я не отставал. Как же так, говорю, ведь ваш отдел как раз занимается контрактами о техни-
ческом перевооружении. Ведь вам же приходилось раньше иметь с ними дело?
Он растерянно на меня посмотрел. Во взгляде упрек, немой вопрос: что ж ты, брат, с самого начала втравливаешь меня в такое щекотливое дело? Нервно сжал руки, снова разжал.
— Все это так, но я действительно не имел еще возможности ознакомиться с проектом именно этого контракта. Контракты бывают разные, иные просто бесспорно полезны, особенно если дело касается тех областей, в которых у нас есть известный недостаток опыта...
— А что, если мы вам поручим изучить проект и разъяснить нам его смысл — что в нем полезного, а что опасного для нашей компании? Ведь у вас же такой опыт...
И снова он смутился, понял, видно, что не избежать ему неприятностей с начальством. Но нам-то, рабочим, этот контракт грозил кое-чем посерьезнее, это он тоже понимал. И тогда я опять взял слово. Ладно, говорю, дадим господину Халилю время подумать. Пускай в следующий раз хоть в общих чертах просветит нас насчет подобных контрактов. А я пока, чтобы не терять времени, постараюсь выяснить, что они там дальше замышляют после технического переоборудования.
Когда мы расходились, Халиль выскользнул из комнаты, не подождав меня. Из окна я видел, как он торопливо шел через двор, и почему-то мне показалось, что он сутулится сильнее обычного.
IV
Сам не пойму, зачем я связался с этим профсоюзным комитетом? Мало, что ли, было у меня неприятностей? Но в жизни многое с трудом поддается объяснению. Наверное, заскучал, надоело день за днем бессмысленно перебирать бумажки. Конторская крыса... Халиль Мансур, борец, прошедший тюрьмы и ссылки, человек, живший смелой мечтой о лучшем мире... Неужели теперь до конца дней своих так и буду копаться в папках и архивных документах? Неужели так и останусь слепым исполнителем указаний, которые человек с лошадиной мордой шлет мне с курьером, или диктует по телефону, или изрекает лично, восседая за столом, величественный, как император? И я вспомнил другие времена, когда рвался к вершинам, навстречу солнцу, свету, безоглядно веря в знания, и эта вера давала мне силу и ясность мысли, способность понимать свою страну и четко представлять себе, каким путем ей идти. В те дни в душе моей не было страха. Какие там судьи, штыки! Да кого они способны напугать, если я своими собственными глазами видел, как тираны отступают перед народным гневом? А разве можно забыть дружбу, которую я изведал именно в ту пору, — истинную мужскую дружбу, которая в испытаниях становится только крепче. И разве забуду я, как, привыкшие быть всегда настороже, глаза радовались деревьям, небу, морским волнам и цветам на обочине дороги? Много чего было в те дни. И обиды были, и горечь потерь, и предательство, что как змея жалит без разбора. И любовь я узнал и понял, что она тоже бывает разной. Иная поселится в душе навсегда, а иная пролетит — и не вспомнишь... Нет, славное было время! Сколько волнений, тревог, какие грандиозные замыслы! И ведь ничто: ни расправы, ни обстоятельства, ни впитанная с молоком матери премудрость предков — не могло охладить мой тогдашний пыл.
Потому-то предложение Сайда означало для меня не просто работу в профсоюзном комитете. Нет, речь шла о самой моей жизни, о том, чтобы вновь наполнить ее смыслом и содержанием. Захотелось, чтобы люди шептались за моей спиной: "Это Халиль Мансур, тот самый... Вот человек, такому и тюрьма нипочем!.." И чтобы опять мне приветливо улыбались молодые ребята. Правда, думал я и о последствиях, и, не скрою, думал со страхом. Ведь я уже успел оценить, как приятно спать по ночам в собственной постели и не скитаться по чужим домам, привык сытно есть и иметь свою собственную библиотеку, на которую не посягает полиция. Привык и полюбил слушать музыку и знать, что рядом любящая женщина... Лишиться всего этого снова? Кому-кому, а уж мне-то хорошо было известно, какова она, тюремная жизнь.
И все-таки после некоторой борьбы с самим собой я принял предложение Сайда. Было ли мое решение правильным? Не знаю, не уверен. Возможно, я себя переоценил и слишком поздно понял, каков я на самом деле. Что ж, другим и это не удается. Так и уходят из жизни, не поняв себя до конца. Словом, я просчитался и взвалил на себя ношу, которая была мне явно не по силам. Она-то и потянула меня под откос.
Амина тоже сыграла во всем этом свою роль. Амина — идеалистка. Спору нет, идеалы — вещь ценная, необходимая в жизни, но, если человек глядит на мир исключительно сквозь призму своих идеалов, он и сам может погибнуть, и других за собой потянет. Идеалы требуют от человека невозможного. Я искренне пытался сохранить верность честолюбивым мечтам своего прошлого. Я всеми силами старался оправдать надежды Амины, да и мои собственные тоже. А в результате — Рут Харрисон? Вот он, логический конец... И все же я благодарен судьбе. В чем-то я стал теперь духовно богаче своих былых товарищей по борьбе.
Как часто в своих раздумьях о судьбах общества мы забываем Человека, а ведь каждый человек сам по себе — ценность, достойная внимания. Нет, чтобы стать действительно силой, несущей людям освобождение, нам надо познать Человека — каков он, что думает, что чувствует, что у него за плечами. Мы же уносимся в заоблачные выси в погоне за мечтой или вязнем в тщеславной борьбе амбиций, а о людях забываем. Но люди — не абстракция, не бессловесные твари. Они — живые существа, человеки...
V
Я слушала по телевизору вечернюю сводку новостей. Щелкнул дверной замок, и в комнату, забыв захлопнуть за собой дверь, влетел Халиль. Схватил меня, закружил, расцеловал. Улыбка во весь рот — и чувствую так и не терпится ему сообщить мне что-то радостное. Что случилось, спрашиваю. Сядь, успокойся. Подожди, говорит, я только поставлю чайник. Не ел с самого утра.
За чаем рассказал мне подробно о своей встрече с Саидом. Я знала, что он к нему пойдет, даже настояла на этом, когда узнала, что Халиль отказался войти в группу советников. Он и сам был не рад, что отказался, я это видела. Озабоченным стал, издергался весь. И тогда я сказала: не надо усложнять, возьми да и пойди к нему сам, прямо в цех. Ах, это не принято? Скажите пожалуйста. А мы с тобой не из тех, кого волнуют условности. Плюнь на все и поступай, как считаешь нужным...
С этого дня он успокоился, перестал нервничать, лоб разгладился. (Я уже знаю за ним эту привычку отчаянно морщить лоб, когда его что-нибудь беспокоит.) Ходил по дому веселый, шалил, как ребенок, не давал мне проходу со своими ласками. Ну, думаю, все, заново человек родился. С Саидом мы подружились, он просиживал у нас часами. Поднимется, бывало, ко мне в мастерскую, примостится на скамеечке и сидит смотрит, как я работаю. А у самого только глаза бегают, боятся что-нибудь упустить, да слегка дрожат ноздри, как будто запах красок доставляет ему наслаждение. Когда я делала перерыв, расспрашивал меня о картинах, высказывал свое суждение. Его отличало удивительное природное чутье, и он нередко угадывал мой замысел сразу. Случалось ему и ошибаться, и в таких случаях, если я, бывало, засмеюсь, он глядел на меня с удивлением и даже некоторой обидой. Со временем я, однако, поняла, что нрав у него, в общем, веселый, мы с ним окончательно подружились и подолгу беседовали. Он легко схватывал главное, хотя культурный багаж его был невелик; любую информацию впитывал жадно, как губка, и, если чего-нибудь не знал, не смущался и открыто признавал это, не пускаясь, как Халиль, в долгие рассуждения вокруг да около. Мне даже казалось иногда, что он мне в чем-то ближе. Халиля, так, будто мы с ним из одной среды или выросли оба в сходных условиях, в семьях, где не было места роскоши и изысканному вкусу.
Я сказала, что хотела бы написать маслом его портрет, и с этого момента он стал бывать у меня еще чаще. К моей идее он отнесся с величайшей серьезностью, что немало меня растрогало. Конечно, и Халиль относился к моим занятиям живописью с уважением, но чувствовалось, что его уважение рождено скорее эрудицией, нежели живой непосредственной реакцией восхищенного зрителя. Кстати, Халиль не только не препятствовал приходам Сайда к нам в дом, но даже поощрял их, равно как и его визиты ко мне в мастерскую, и эта дружба очень оживила нашу жизнь.
В ту пору я ждала ребенка, и мне стало трудно управляться с некоторыми работами по дому. Сайд и тут помог — охотно взял на себя эти заботы. Забавно было наблюдать, как они хлопочут на кухне. В таких случаях Халиль обряжался в старый белый халат, а Сайд в не менее старый, изодранный под мышками комбинезон, и оба принимались за работу: например, резали лук, обливаясь при этом горькими слезами. Мне доставляло огромное удовольствие слушать, как они спорят. Ведь и тот и другой привыкли ничего не принимать на веру и во всем доходить до самой сути. Однажды под вечер, когда я ненадолго прилегла отдохнуть, мне вдруг показалось, что в их очередном споре голос Халиля звучит взволнованней и громче обычного. Я приоткрыла дверь.
— Значит, ты непременно хочешь втравить меня в это дело, хотя отлично понимаешь, чем я рискую? — гремел Халиль. — Зачем, кому это надо?
— Но ведь вы об этом проекте такого же мнения, как и большинство наших рабочих. Почему же не сказать об этом прямо?
— Зачем?
Пауза. И голос Сайда:
— По целому ряду причин. Во-первых, вы — лицо ответственное, руководитель отдела исследований, и ваше мнение чего-нибудь да стоит. Выскажись вы, и уже никто не посмеет нам сказать, что противники проекта, мол, несведущие, невежественные люди. Опять же и рабочим поддержка. Пусть знают, и "на верхних этажах" в компании у них есть сторонники, защищающие их точку зрения. И, наконец, не мне, я думаю, говорить вам о роли солидарности. Вы же сами твердили, что рабочим необходимы союзники, что надо искать их среди представителей "среднего" класса. Ну а коль скоро вы не являетесь членом социалистической партии, мы и будем считать вас именно таким представителем... — И он рассмеялся.
Я вышла из спальни.
— Ага, вот и Амина! — воскликнул Сайд. — Интересно, что она обо всем этом думает?
— Что думаю я? Да то же, что и Сайд, — ты должен открыто стать на их сторону.
Я заметила, как он побледнел, начал шарить по карманам в поисках спичек — он курит редко, только когда волнуется. Выбежал на кухню, прикурил и, жадно затягиваясь сигаретой, вернулся в комнату.
— Так что же, Халиль? Он ответил не сразу.
— Я думаю, что, если у человека голова на плечах, он не станет добровольно совать ее в петлю. Да, я досконально проработал проект соглашения и написал об этом обстоятельную записку. Пусть Сайд заберет один экземпляр себе и они в профсоюзном комитете используют его для мотивировки своей позиции. Мне же лучше остаться "невидимкой". Тем самым я сохраню свое место и смогу в дальнейшем не раз еще оказаться им полезным. В конце концов, борьба на этом не кончается, впереди новые схватки. Мы живем в трудное время, страну распродают иностранным компаниям по кусочку. В государственном секторе останутся лишь предприятия, приносящие прибыль, да те, что обслуживают частный сектор, или такие, без которых экономика рухнет, скажем энергетика, транспорт, металлургия и кое-какие еще. Участь же всех остальных решена. Все они будут переданы смешанным компаниям, станут добычей миллионеров...
— А вы, значит, хотите усидеть на двух стульях? — съехидничал Сайд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17