Итак, я решил не поднимать с Рут разговор о работе. Но решить-то я решил, да не учел, что за это время мы так хорошо научились читать мысли друг друга, что утаить одному из нас что-нибудь от другого стало практически невозможно. И Рут заговорила со мной о работе первая. Дело было вечером, мы как раз собирались спать.
— Халиль, я все хочу тебя спросить... У меня такое впечатление, будто тебя в последнее время что-то гнетет. Подавленный какой-то ходишь, невеселый. В чем дело? Только не вздумай отнекиваться, меня не проведешь— я тебя уже достаточно хорошо знаю...
Она поймала меня врасплох. Лгать не имело смысла.
— С работой не ладится... Боюсь, мне все-таки придется оттуда уйти.
— Ничего не понимаю! — Она присела ко мне на кровать. — Вот так вдруг, сразу? А что случилось? Ты мне ничего не говорил...
— Да какое там — вдруг! С самого начала совершенно невозможная обстановка: в глаза льстят, а за спиной шушукаются, злословят. До того дошло, что я просто стал бегать от людей. Сижу целый день в своем кабинете, один как сыч...
— Ну, что злословят, так это понятно: тебя уволили, а ты всем назло вернулся, да еще по приказу сильных заступников. Брось, не обращай внимания. Будь выше этого...
— Но пойми, меня это выводит из состояния равновесия. И потом, я еще не все тебе сказал: главное, большинство из них считает, что я агент отдела безопасности, "стукач". Ну, короче, шпион я, понимаешь?
Она вдруг побелела, и я почувствовал, как она опять ускользает в свой загадочный мир, будто торопится спрятаться там, укрыться от моих слов, которые почему-то привели ее в ужас. Невидящий взгляд, обращенный куда-то внутрь себя... Одно мгновение — и рядом сидит чужое, незнакомое мне существо. Что за чертовщина!
— А ты уверен, что тебе не мерещится? Может, ты просто излишне мнителен?
— Да ты что? Со всех сторон только это и слышу! Хороша мнительность — что ни день, то новые слухи, будто специально подливают масла в огонь. Кого ни встречу, в глазах один вопрос: а правда, что вы...? То болтают, будто у меня родственник — влиятельное лицо в министерстве безопасности, то будто я сам давно уже состою у них на службе и в прошлый раз тоже "заложил" своих товарищей, потому и вышел из тюрьмы раньше срока... И что направили меня сюда на работу тоже оттого, что согласился "стучать"... Говорю тебе, это продуманная кампания! Кому-то наверху я стал поперек горла, вот и натравили на меня отдел безопасности. Это их работа, по почерку видно... А ты — мерещится!
А у нее, оказывается, есть морщины, почему-то раньше я никогда их не замечал. Она ободряюще жмет мне плечо — мол, держись, парень, не раскисай!—но на лице ее нет привычной уверенности.
— Ты извини меня, Рут, я не хотел... Но ты ведь сама затеяла этот разговор, а я — я не стал тебе врать... Я огорчил тебя? Ну прости, прости... Я же не думал, что ты примешь это так близко к сердцу... — Я притянул ее к себе, и она, как обиженный ребенок, доверчиво уткнулась носом мне в плечо.
— Пустяки, не обращай внимания... Есть вещи, о которых невозможно говорить спокойно. Но я сейчас не об этом. Как я понимаю, оставаться на этой работе ты больше не можешь. Значит, будем подыскивать тебе новую. Только теперь уж давай без эмоций. Хватит с нас скоропалительных решений... Впрочем, одна идея у меня уже есть.
— Какая?
— Не пойму, хоть убей, почему для тебя свет клином сошелся на работе в египетских учреждениях? Ты же так никогда не развяжешься со своим прошлым, вечно будешь таскать этот хвост за собой. Но это же глупо, особенно теперь! Ты погляди, в стране столько иностранных компаний. Уж тут-то в моих силах подобрать тебе работу действительно по душе.
Работать у иностранцев? Мда... Но, с другой стороны, хочу я того или нет, они реальность, и с каждым днем их становится здесь все больше и больше. А мне нужна работа, нужны деньги. И я хочу ездить, путешествовать, хочу увидеть мир. Кто, как не Запад, с его возможностями даст мне это? Египет? Да здесь я просижу взаперти до конца своих дней и буду вечно чувствовать себя как мышь в мышеловке. Может, в самом деле права Рут? Почему бы не подрядиться к иностранцам?
— И что же конкретно ты предлагаешь?
— Ну, например, ты мог бы работать у моего мужа... Он связан с крупными компаниями по экспорту лекарственных препаратов. Практически это твоя область.
По-моему, она спятила. Работать у ее мужа, мне?!
— Рут, подумай, что ты говоришь. Мне работать у твоего мужа? Мне?!
Она еще и смеется!
— А что? Ах да, я совсем забыла, с кем имею дело. О, этот Восток! Скажи, пожалуйста, а что в этом предосудительного?
— При чем здесь Восток! Я просто не понимаю: как при наших с тобой отношениях я смогу работать у твоего мужа?
— А что тебя конкретно не устраивает? Работа или отношения?
. Вот ведь куда гнет, чертовка! Я чувствую себя в дураках.
— Все зависит от того, как на это посмотреть. Если ты считаешь наши отношения ошибкой, то никакая работа не убедит тебя в обратном.
— Да, но мне же придется иметь с ним дело, общаться с ним! Как я смогу глядеть ему в глаза, когда я сплю с его женой!
— А если я тебе скажу, что он ничего не имеет против?
— Рут, ты в своем уме? Или ты надо мной просто издеваешься? Уж не хочешь ли ты сказать, что он во все посвящен и наши с тобой отношения для него не секрет?
Неслыханный цинизм! И как только я раньше в ней этого не замечал! Но всему есть предел, с меня довольно... Я уже открыл было рот, чтобы высказать ей все это, как вдруг замер на полуслове. Что такое? Ее будто подменили: лицо напряглось, застыло, недавняя улыбка сменилась гримасой отвращения.
— Испугался за свою дражайшую особу? — Она недобро усмехнулась. — Успокойся, ничего я ему не говорила. Просто много лет тому назад мы с ним условились... Не знаю, как тебе это объяснить, все равно ты не поймешь... В общем, хоть мы и состоим с ним в браке, у каждого из нас своя личная жизнь. Каждый живет, как ему заблагорассудится, делает, что хочет, и не вмешивается в дела другого. Вот и все.
— Тогда почему вы не разведетесь?
— Это долгая история. Когда-нибудь я тебе все объясню. Только не сейчас...
Что же это получается? Он ее официальный муж и, судя по всему, таковым и останется, а я? Мне, стало быть, отводится роль мальчика для удовольствий, так, что ли? Какая мерзость. Вот оно, прогнившее западное общество с его подлой моралью. Да, но а ты-то сам чем лучше? Прошлое свое растоптал, Амину предал, сына бросил. Очертя голову бросился в объятия какой-то американки. А ты уверен, что она и тебя не водит за нос?
— Засомневался? Не спорь, я же вижу. Да, невеселая она, наша женская доля, вечно нас в чем-то подозревают... А ты подумал, каково было мне, когда ты жил с Аминой? Но ведь я тебе, между прочим, ни слова не сказала. И когда ты ушел от нее ко мне, тоже не испугалась и ни перед кем не стала таиться. Чего мне бояться? Пожалуйста, смотрите — вот человек, которого я люблю и которому открыла все — и дом, и душу. И я не требовала, чтобы ты пробирался ко мне потихоньку, как вор. И все делала, чтобы тебе было хорошо, чтоб ты был счастлив. И о себе не думала, первая мысль - всегда о тебе. А ты? Это ж надо, ревновать меня вздумал. К кому? Эх, Халиль, Халиль... Ничего-то ты не понял... Ничего!
Кажется, я опять свалял дурака. Она обиделась, это ясно — вон, сидит нахохлившись, как грустная птица, даже не глядит в мою сторону. И вдруг...
— Ну так что, устраивать тебя на эту работу или нет? Берусь уладить все за две недели. Завтра же напишу ему в Париж, и, если он согласится, рванем туда вместе. Ну как?
Да, с ней, как говорится, не соскучишься! В жизни не встречал человека, который с подобной легкостью решал бы все жизненные проблемы. Вот уж воистину хозяйка своей судьбы. Впрочем, мне бы ее возможности, и я бы тоже... Э, нет, врешь, тут еще и голову другую иметь надо - такую, чтоб мыслила раскованно, свободно, без оглядки. А это уж, извините, продукт иного воспитания, иного общества... Да, с такой женщиной не страшно идти хоть на край света. А что, и пойду! Боже, да неужели все, о чем она тут говорит, возможно? И мы сядем в самолет, и взмоем под облака, и я увижу берега Сены, и буду бродить по парижским бульварам, и покупать книги у букинистов, и сидеть в кафе, и слушать современную музыку, и пить шампанское, и ... ? Невероятно!
В Париже мы провели десять дней. И с мистером Харри-соном встречались целых четыре раза. И дома у него побывали. Высоченного роста, до невозможности приветливый господин. Белозубая улыбка не сходит с лица, на котором всего в меру и все безукоризненно правильной формы —нос, губы, глаза... Все среднее, без излишеств, четко очерчено, размеры определены еще до рождения. Элегантный костюм из тех, какие обычно носят спортсмены и любители верховой езды, сидит немного мешковато, но ровно настолько, чтобы было видно, что сшит у лучшего портного. Деловые записи мистер Харрисон заносит в кожаную записную книжку серебряным карандашиком. И повсюду водит за собой секретаршу. Секретарша — точная копия своего шефа, только в женском варианте, — стенографирует, включаясь, как автомат, по его знаку: слабому взмаху руки, кивку головой или едва заметному движению бровей. Любезность мистера Харрисона простерлась так далеко, что он даже пригласил нас поужинать с ним при свечах в маленьком ресторанчике напротив Нотр-Дам де Пари. ...Метрдотель, разлетевшийся нам навстречу со всех ног, долгое обсуждение, что мы будем есть и пить, светская беседа за столом... Разговор мистер Харрисон поддерживает умело, обращаясь в основном ко мне, и время от времени я ловлю на себе его изучающий быстрый взгляд. Держится он непринужденно, вежлив и обходителен, интересно рассказывает о странах, где довелось побывать, и о людях, с которыми имел дело. После ужина отправляемся в ночной клуб. Наблюдая, как он в полумраке зала танцует с Рут, как уверенны и ловки их движения, я все сильнее ощущал свою ущербность. И ростом я его ниже, и очки на мне немодные, и костюм побывал недавно в переделке у портного. И хотя я тоже не в подворотне родился, далеко мне до этого мистера Харрисона. Он живет совершенно в другом измерении, он — современность, а я...
И только когда мы вернулись в наш уютный маленький отель, закрыли за собой дверь номера, и вздохнули с облегчением, и я обнял Рут, а она подняла ко мне свое счастливое лицо, у меня отлегло от сердца.
В ту ночь мы долго не ложились и, забыв о времени, рассказывали друг другу свою жизнь, вспоминали детство, родителей. ...Ее родителей судьба случайно свела на палубе речного парохода. Оба были молоды, хороши собой. Он — богатый синеглазый повеса лет тридцати, отправившийся погулять по стране от скуки, она — хорошенькая двадцатичетырехлетняя мексиканочка, бежавшая из дому, чтобы не стать добычей притонов и игорных домов, и пробиравшаяся поближе к промышленному Северу.
...Около года она прожила в его доме, уже и ребенка ждала, а он все тянул и тянул с женитьбой. Как-то осенью повез ее на машине за город-пожить недельку на природе, в маленьком отеле на берегу Гудзона. Оставил ее в номере, пошел прогуляться, да так и не вернулся. Сначала она не поверила, думала, с ним что-то стряслось, порывалась звонить в полицию. А когда поняла, в отчаянии чуть не наложила на себя руки. Спасибо хозяйке — пожалела ее, наняла служанкой. Там, в этом отеле, и родилась Рут.
— Когда мне исполнился год, мы переехали в Нью-Йорк, в один из кварталов, где ютятся выходцы из Латинской Америки. Мать хваталась за любую работу — подметала улицы, стирала белье, мыла в барах посуду. Все испробовала, разве что на панель не пошла. Так что уж кто-кто, а я-то хорошо знаю, каково в Нью-Йорке дочке эмигрантки-поденщицы, к тому же не имеющей мужа. Очень рано я поняла: жизнь жестока и нечего ждать от нее пощады, тем более если ты женщина, да еще стоишь в самом низу социальной лестницы. И я сказала себе: чтобы выстоять, не позволить втоптать себя в грязь, нужны острые зубы и деньги, много денег. Этот враждебный мир принадлежит мужчинам. Ты бросаешь ему вызов? Тогда позаботься о хорошей броне.
А дни летели. Набережная Сены, площади, бульвары, покрытые осенней листвой плетеные стульчики уличных кафе, устрицы, которых мы запивали красным вином, алжирский ресторан, переполненные дансинги, где толпы танцующих не мешали нам быть наедине друг с другом... Приближался отъезд. И я отправился к мистеру Харрисону.
Так я стал представителем компании, в которой ему принадлежал контрольный пакет акций. Тридцать шесть тысяч жалованья в год, машина с шофером, оплата расходов на аренду квартиры, если арендная плата превышает триста долларов в месяц... — в этом месте мистер Харрисон не удержался от ехидной улыбки. В случае, если стоимость реализованной продукции превысит два миллиона долларов в год, выплачивается премия. ...Настоящий контракт заключен сроком на три года с испытательным сроком в один год и автоматически оста-" ется в силе, если ни одна из сторон не пожелает его расторгнуть... Моя основная задача сбывать в арабских странах продукцию четырех американских фирм — пятьдесят видов лекарств на все случаи жизни. Для этого мне выделяется триста тысяч долларов на организацию офиса и десять тысяч в год "представительских" денег. Все расходы сверх указанных подлежат согласованию с мистером Харрисоном.
Отдавал ли я себе отчет в том, что новая работа в корне меняет всю мою жизнь? Вряд ли, во всяком случае, поначалу. С трудом представлял я себе и суммы, с которыми мне предстоит теперь иметь дело. Требовалось время, чтобы все это переварить. А пока я ликовал: наконец-то! Теперь мы с Рут "на равных". Правда, мое ликование несколько тускнело, стоило мне вспомнить, кто будет платить мне жалованье. Беспокоило меня и то, что отныне — я это хорошо понимал — вся моя жизнь будет строго регламентирована. Никаких случайностей, внезапных, непродуманных решений, никаких личных эмоций, выходящих за дозволенные рамки. Все в четких, раз и навсегда установленных пределах. Поставив под контрактом свою подпись, я поднял голову и встретился взглядом с мистером Хар-рисоном. А ведь вся его щедрость, подумал я, не что иное, как хорошо расставленная ловушка. Ох и выпьет этот верзила из меня все соки! Интересно, понимает ли это Рут? Скорее всего, да, но надеется, что сумеет меня как-то защитить. Да, теперь-то мне было ясно, почему она не смогла с ним жить. Понять бы еще, как ее вообще угораздило за него выйти замуж.
Но ревновать к нему я перестал. И, когда Рут сказала, что ей надо с ним повидаться одной, без меня, я спокойно на это , согласился. Все равно такую женщину, как Рут, насильно возле себя не удержишь. А раз она со мной, значит, любит. Это успокаивало. Уж очень муторно становилось на душе, когда я вспоминал, как поймал на себе в тот вечер за ужином в ресторане его холодный оценивающий взгляд. Так охотник разглядывает свою добычу, прикидывая, много ли в туше окажется мяса. В тот миг я понял, что и все его шутки, и дежурная белозубая улыбка, и обаяние, которым он обволакивает каждого, с кем имеет дело, и даже его лицо, на котором все безупречно правильной формы — всего лишь средства, помогающие ему использовать на всю катушку всякого, кто попадет к нему в лапы.
Вот и настал он, этот день, о котором мы подсознательно старались не думать. Мы проснулись чуть свет, молча уложили свои чемоданы и спустились в буфет, где старуха хозяйка подала нам завтрак. Все так же молча мы проглотили по чашке кофе с молоком и снова поднялись к себе в номер. Камин... кровать... пустая винная бутылка в углу. Отчего так тоскливо на душе? Ведь не расстаемся же, уезжаем вместе. А все-таки не покидает ощущение, будто покидаем родной очаг, где даже стены, казалось, оберегали наше счастье. Там, куда мы едем, все будет иначе — зыбко, уязвимо, ненадежно. И ни деньги, ни роскошный дом, ни серебристая красавица машина там не спасут, не укроют...
Мы поставили чемоданы в -лифт, спустились в нижний холл, заплатили по счету симпатичному молодому клерку, читавшему учебник истории. Все, конец.
Садимся в такси. Улицы, площади, улицы... ночные кабаре на Сене... гигантские каштаны... рынок цветов... длинная вереница медленно ползущих машин... заводские корпуса... пустыри... рекламные щиты... стрелки-указатели, цифры, огни — красные, зеленые, красные, зеленые... ручные тележки, эскалаторы, огромный зал, улыбающиеся девицы в униформе, гулкий голос в микрофоне, информационное табло, стеклянные коридоры и бесконечные ряды кресел и, наконец, последний переход по кишке-коридору, в конце которого гладко выбритый молодой человек в последний раз проверяет наши билеты и пропускает нас в самолет... И опять длинный коридор самолетного брюха, огоньки, полки, куда мы складываем ручную кладь... кресла... "пристегните, пожалуйста, ремни...", и мыг беремся за руки, пытаясь скрыть друг от друга тайную тревогу, которую испытывает каждый, когда самолет набирает разбег и, оторвавшись от земли, ложится на курс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17