Я плетусь сзади, и с каждым шагом во мне крепнет уверенность, что сейчас произойдет что-то удивительное, необыкновенно радостное... Догоняю ее:
— Добрый день!
Она оборачивается, хочет что-то сказать, но я не даю ей открыть рта:
— Ради бога, извините... Дело в том... В общем, меня зовут Халиль Мансур, я работаю в фармацевтической компании "Фивы"... Я уже видел вас как-то в поезде... Наверно, вы тоже ездите сюда на работу? Вы не будете возражать, если я немного вас провожу?
Она глядит на меня, спокойно так глядит, долго, будто взвешивает в уме мои слова.
— Да нет, отчего же, пожалуйста. Меня зовут Амина... Амина Тауфик.
Начало есть. Теперь надо о чем-то говорить дальше. О чем? Но она сама приходит мне на помощь:
— Вы давно работаете в Хелуане?
— С августа месяца...
— Да? Почему ж я вас с того раза больше не встречала? Значит, она меня тоже заметила.
— А вы помните тот раз?.. Я тогда сразу обратил внимание на ваш голос-Высокий забор. Мы останавливаемся.
— Вот и пришли. Фабрика современной мебели. Здесь я работаю. — Легкий смешок. — Заведую отделом дизайна.
Я молчу, не зная, что сказать. Отчаянно бьется сердце. Сейчас она уйдет, и тогда все, конец.
— Постойте!.. Когда я вас увижу опять?
На этот раз она отвечает сразу, как будто обдумала ответ заранее:
— Я каждый день сажусь в этот поезд на станции Дар ас-Салям... — И исчезает в проходной.
Теперь мы каждый день по утрам встречаемся в поезде и всю дорогу до Хелуана говорим, говорим — и не можем наговориться. Никакого смущения, никаких закрытых тем. Да, она была замужем. Он врач, познакомились в доме у ее подруги. Нет, прожили вместе недолго, меньше года. Сама ушла, не выдержала. Он стал требовать, чтобы она оставила работу и занималась исключительно домом, а она отказалась наотрез. Нет уж, лучше быть одной, чем жить под пятой у мужа. Да нет, многие потом сватались, но она всем отказывала. Какое-то время жила у родителей, потом стала тяготиться этим, сняла маленький дом в Дар ас-Салямё, там теперь и живет. Мужчины? Нет, отчего же, конечно, были привязанности — правда, все недолгие. Мужчины — трудный народ. Стоит им сблизиться с женщиной, как они уже считают ее своей собственностью, начинают повелевать, вмешиваться в ее дела. Да нет, поздно уже думать о замужестве — как-никак тридцать пять лет. И потом, кому нужна неглупая жена, да еще с претензиями на самостоятельность? Мужчины все такие закомплексованные...
Она звонко хохочет, и пассажиры неодобрительно косятся в нашу сторону, шокированные столь непристойным поведением в общественном месте. ...Что она любит? Рисовать, и даже устроила у себя дома маленькую мастерскую. Вот только времени свободного мало. Да нет, ничего серьезного еще не написала. Ой нет, политикой не интересуется вовсе. Эти игры не для нее: сплошная болтовня — думают одно, говорят совсем другое...
Вскоре эти ежедневные встречи стали мне просто необходимы. Ни свет ни заря я вскакивал с постели и мчался на станцию Баб альЛок, чтобы успеть к поезду. На станции Дар ас-Салям входила она. Стоило только мне завидеть издали, как она энергичной походкой идет по платформе, и мир расцветал всеми цветами радуги: зелеными становились поля и нильская вода в час заката, непередаваемо вкусным "араксос"1 у уличных торговцев, а уж про тертую фасоль, которую мы ели, когда выходили в перерыв вместе пообедать, и говорить нечего. Все, буквально все вокруг, вернуло вновь свой цвет, запах, свое прежнее звучание... Стоим, бывало, в вагоне, кругом давка, теснота, но нам ни до кого нет дела. Мы одни; в своем, особом мире... Или глядим из окон поезда на ребятишек, играющих в школьном дворе, на тележки с аккуратно разложенной на них зеленью, на освещенные утренним солнцем окна проносящихся мимо домов... Случайное прикосновение ударяет будто током — и улетает прочь моя тоска и ощущение одиночества и страшная память о холодных казематах, и вдруг оказывается, что частица моей души, та самая, которую я уже считал потерянной навсегда, вновь со мной, вернулась вместе с появлением Амины.
1 Араксос - популярный в Египте ягодный напиток.
...Душистый летний вечер. Мы неторопливо идем по пустынной платформе. Внизу, у лестницы, ребятишки играют в классики. Темно-зеленые блестящие кучи арбузов, запоздалые покупатели, толпящиеся у лавок... Мы проходим по узкой улочке, между двумя рядами деловито гудящих примусов и останавливаемся возле невысокой деревянной калитки. Амина толкает ее рукой — входите! Короткая дорожка, в конце которой в темноте белеет лестница. Щелкает задвижка. Вспыхивает свет, и я оказываюсь в комнате. Простая обстановка — книги, два кресла, тахта, стол. Светлые стены, яркие цветные занавески. На белом квадрате стены напротив двери картина — крестьянка ткет ковер.
— Садитесь! — она кивает на кресло. — Есть будете? Могу предложить простоквашу собственного изготовления, брынзу, яйца, хлеб, чай... Пока я буду накрывать на стол, можете, если хотите, прилечь, вот здесь, на тахте...
— А вы будете со мной есть?
— Разумеется.
Она исчезла в другой комнате и вскоре появилась с небольшим подносом. Накрывала она на стол не очень ловко, и я подумал, что в этом доме не очень-то часто принимают гостей. Но мне она, по-моему, была искренне рада — угощала, хлопотала изо всех сил, стараясь угодить, и нисколько не смущалась присутствием в ее доме мужчины в столь поздний час. И мне было с ней легко и просто. Давно уже нигде я не чувствовал себя как дома...
— Когда-нибудь, когда вы придете днем, мы поднимемся наверх, и я покажу вам свою мастерскую. Я очень люблю рисовать. С удовольствием бы не занималась ничем другим, но что поделаешь, жизнь заставляет... Столько замыслов, просто руки чешутся — а приходится рисовать мебельные эскизы. Нет, я не хочу сказать, что эта работа мне противна. Приятно сознавать, что твой труд приносит людям какую-то радость. И все равно, это не моя стихия, вы меня понимаете? Обидно все-таки — окончила художественный факультет, считалась способной... А может, я тоже могла бы стать всемирно известным художником!.. Такие вот дела... Не знаю, может, надо быть смелее, плюнуть на все да и бросить работу. Я долго об этом думала, несколько раз была почти готова — и в последний момент каждый раз останавливалась. А жить на что? Жалованье — мой единственный источник существования. Можно еще, конечно, выйти замуж за состоятельного человека. Но этот вариант не для меня... Да нет, мужчина органически не способен воспринимать женщину как равную, даже жену, хотя она наравне с ним несет все тяготы жизни. А уж тратиться ради жены на какую-то блажь вроде живописи? Да вы что!.. Нет, художникам у нас совсем нелегко. Вся надежда на меценатов... — Она погрустнела и задумалась о чем-то своем, но тут же спохватилась: — Ну а вы? Теперь ваша очередь...
— Да поздно уже, четвертый час. Я должен идти. Как-нибудь в другой раз...
— А зачем вам уходить? Из дома вам добираться до работы долго, а тут — рядом. Оставайтесь ночевать. Утром позавтракаем вместе — и на поезд...
Я смутился. И не потому, что ее приглашение было так уж неожиданно, а потому, что эта женщина оказалась смелее меня и не побоялась первой, отбросив все условности, взглянуть правде в глаза и назвать вещи своими именами. Надо было что-то отвечать.
— Вообще-то, конечно... — промямлил я. — По правде говоря, я бы с радостью остался у вас навсегда!..
— Так что же вы не скажете об этом прямо?..
— Ну, знаете... Как-то неловко... Не принято...
— Не принято, скажите пожалуйста! Это уж мне решать, принято или не принято... А помните, как вы заговорили со мной прямо на улице — это что, принято? Я же не оттолкнула вас, даже встретиться с вами согласилась. То-то и оно! А поведи я себя тогда как принято — мы с вами так и не узнали бы друг друга... В общем, там, в спальне, есть вторая кровать, можете спать на ней...
— А здесь, на тахте, нельзя?
Она смерила меня насмешливым взглядом.
— Как хотите. Но на кровати, по-моему, удобнее, там хоть сетка от москитов есть. А впрочем, ваше дело. Только смотрите, как бы не закусали...
II
...Вот уж никогда не думал, что придется мне сидеть на скамье подсудимых, да еще по обвинению в убийстве! Человек я по натуре мирный, не агрессивный. Конечно, приходилось в жизни драться и мне. Ну, скажем, с полицией в студенческие годы или с правыми экстремистами. Эти, бывало, против нас и с ножами шли. Еще случалось, что по ночам во сне я с наслаждением лупил по морде какого-нибудь ненавистного мне человека. Но чтобы убить?.. Нет, такое мне и в голову не приходило. Даже в ту пору, когда я всерьез занимался политикой, я всегда славился как противник террора.
...А газеты надрываются, из кожи вон лезут — лишь бы придать всей этой истории характер политического скандала. Иные расстарались, раскопали небезызвестные факты из моей биографии и подняли вой: "Красный безбожник убивает американскую преподавательницу университета!" Испытанный трюк, чтобы заткнуть рот несогласным.
И вот уже продажные писаки, денно и нощно радеющие об интересах Америки и сионистов, взахлеб кричат о "заговоре против египетского народа" и о "Халиле Мансуре, старом агенте Москвы".
Надоело... Я как путник в пустыне, выбившийся из сил. Ничего не хочу, повалиться б только на землю и ждать своего конца. Смерть? Пусть, только поскорее. Сколько можно истязать человека?..
...Вот уже шесть месяцев прошло, как я работаю в компании "Фивы". И за все это время ничего интересного. Правда, дела мои по службе идут неплохо, даже повышение успел получить, стал начальником "отдела исследований". Теперь у меня свой кабинет, и своя секретарша с ярко накрашенными губами и ногтями, и собственный курьер, который стремительно вскакивает со стула всякий раз, когда я выхожу из комнаты. И кофе я теперь пью из "собственной" чашки, а когда прихожу по утрам на службу, на столе уже лежит отведенная мне порция ежедневных газет.
...С Аминой мы поженились в феврале. А в октябре того же года египетская армия форсировала Суэцкий канал и овладела "линией Барлева". Но ликование наше было недолгим. Уже через несколько недель в регионе засуетился Киссинджер со своей "челночной дипломатией", а газеты заговорили о "переговорах на сто первом километре". Холодные глаза глядят на нас по утрам за завтраком со страниц газет. Ох, сколько он говорит! За паутиной невнятных, туманных заявлений и не разглядеть судьбу, которую он готовит для страны... Но я — я далек от всего происходящего. Мне нет до него дела. Я старательно забываю прошлое и живу только сегодняшним днем. И пусть мой нынешний мир узок, зато мне в нем спокойно и уютно.
Подобно спасительной влаге, упавшей на иссохшую землю, Амина буквально возродила меня к жизни. Мне вдруг открылась прелесть самых обыкновенных человеческих радостей, которых я был лишен годами: читать запоем книги, бродить по набережной Нила, помахивая веткой распускающегося жасмина, вдыхать росистый запах земли, нежиться на солнце и постоянно сознавать, что рядом любимая женщина. Мы не расставались ни на миг, ни днем, ни ночью. И все бы ничего, если б не напоминала о себе постоянно незаживающая ссадина в душе. Нет-нет да и разбередит ее Амина неосторожно сказанным словом, и снова точит меня противный внутренний шепоток: "Неудачник... неудачник..." И тогда я замыкаюсь в себе и не знаю, куда скрыться от ее глаз, в которых невысказанный упрек. Кто долгое время провел в тюремной камере, всю жизнь потом живет за невидимой решеткой. Его мир недоступен для других людей и вряд ли им понятен. Он может быть поистине бескрайним, этот мир, когда его окрыляет надежда, но он же может трусливо сжиматься от страха. Честолюбивые порывы вечно единоборствуют в нем с непреходящей памятью о насилии, длившемся годами, а мрачные тени то и дело застилают свет...
Отец мой был зажиточным человеком, владел землей, и детство свое я провел в большом доме, стоявшем в окружении садов и сверкавшем по ночам яркими огнями ламп. Я спал на мягкой постели на белоснежном белье и накрывался пушистым теплым одеялом, ел за столом, на котором искрился хрусталь и блестели приборы из чистого серебра. А потом вдруг все это разом исчезло. Грязь, вонь, ползающие по стенам клопы... Обжигающие удары плетью, кровоточащие, гноящиеся раны, горящие сигареты, воткнутые в задний проход... Долгими ночами я глядел из-за решетки на дома за тюремной оградой и думал о том, чтобы поесть, о тепле домашнего очага, о женской ласке. И жил все это время мечтой, прекрасной извечной человеческой мечтой об обществе, где все будут равны. Человека можно изранить, изувечить на всю жизнь голодом, искалечить физически. Но никакие мучения не способны сломить душу, окрыленную высокой мечтой.
И, наверно, выйдя из тюрьмы, я бы вновь пошел путем, который избрал для себя раз и навсегда. Но настоящие испытания ожидали меня как раз за тюремными воротами, там, на воле.
...Последние шаги по тюремному двору. Иду широким шагом, мне ничто не мешает впервые за много лет. Над крышами домов встает солнце... Зелень деревьев, люди, автомобили, собаки, пирамиды апельсинов на тележках уличных торговцев... Сильно колотится сердце, вот-вот выскочит... Руки сжимают узелок с одеждой, а глаза прикованы к толпе на площади перед тюремными воротами: не видно ли кого из моих? Жадно ищу хоть что-нибудь знакомое в одежде, движении, походке, седине, в манере жестикулировать, сутулиться, улыбаться, кивать. Ухо чутко выхватывает из общего шума обрывки разговоров, интонации чьих-то голосов, смех, даже чей-то шепот... Сейчас, вот сейчас меня окликнут... Должны окликнуть... Обхожу площадь раз, другой... третий... десятки раз. Кружу и кружу по замкнутому кругу и чувствую, что не в силах остановиться. В отчаянии начинаю искать в толпе даже отца, хотя прекрасно знаю, что он умер, когда меня гнали босиком через пески в пустыне... И мать ищу, которую совсем не помню, потому что она умерла, когда мне было несколько дней от роду. А где же лучший друг, неужели и~ он не вспомнил, что сегодня меня выпускают? Тогда, может, хоть кто-нибудь, ну просто знакомый — шел себе по улице и случайно зазевался перед тюрьмой? Но конечно, прежде всего я искал в толпе ту, что обещала ждать, сколько бы лет ни прошло...
Я искал тебя, Тахани Рашид, я обошел все окрестные улицы и переулки, заглядывал в окна, на балконы и даже в проезжающие машины. Тебя не было нигде. И только после долгих, бесконечно долгих часов, когда солнце поднялось уже высоко в небо, я наконец понял, что ты не придешь. И побрел прочь — с узелком в руках и тоской в застывшем сердце. Я и сейчас слышу гулкий стук своих шагов. Ясное небо, бурлящая площадь... Ну, здравствуй, долгожданная свобода! Столько о тебе мечтал, а теперь вот ума не приложу, что с тобой делать. Никто меня не ждет, и некуда мне податься. Песчинка, затерявшаяся во вселенной. Я, Халиль Мансур, никому не нужен. Я — чужой.
Предательский удар, нанесенный в спину... И когда? В момент, казалось бы, наивысшего моего торжества. И разом рухнуло все, и оказалось, что я все тот же слабый мальчишка, который ищет, кто бы его утешил. Да, да, у нас большой дом, он сверкает по вечерам огнями, мы спим на мягких постелях и едим вилками и ножами из чистого серебра. Но мне этого мало, я привык, что меня ласкают, гладят по головке» хвалят за хорошую отметку. Что поделаешь, воспитание...
Вы можете меня осуждать. Но, в конце концов, я всего лишь человек, самый обыкновенный человек, и мне необходимо, чтобы рядом был хоть кто-то, кто меня понимает, кто в трудную минуту придет мне на помощь. Иначе я просто не осилю дорогу. Ну а эти, что упрямо идут своим путем в одиночку, они не люди. Они — божества, сверхчеловеки. Ими можно восхищаться, делать из них себе кумиров, но обязательно при этом помнить: они нам не чета.
Амина тоже из этой породы, ее место на Олимпе. И когда простой смертный, вроде меня, выбирает себе такую спутницу жизни, ему приходится туго. Тут уж только держись: не ной, не кисни, выбивайся из сил, но иди, карабкайся, ползи... Не то — пропал!
Я любил эту женщину. Она действительно очень мне помогла на первых порах, когда я вышел из тюрьмы. Мне необходимо было прийти в себя, научиться заново ходить по улицам, общаться с людьми. Я чувствовал себя как человек, вернувшийся на Землю из долгого путешествия к далеким звездным мирам. Привычный мне мир исчез, а этот, новый, был мне чужим. Колесница жизни стремительно катилась мимо, а я растерянно стоял на обочине, не решаясь на нее вскочить. Да и зачем?.. Я не утратил ни одного из пяти человеческих чувств, сохранил зрение, слух, способность осязать, различать запахи... Но ни звуки, ни цвета, ни ароматы окружающего мира не долетали до души, как будто натыкались на невидимую стену...
Слов нет, Амина, ее любовь излечили меня. Ведь, в сущности, когда я, выйдя в то утро из тюремных ворот, безуспешно пытался отыскать в толпе хоть одно знакомое лицо, хоть кого-нибудь, кто вспомнил бы, что я еще жив, я просто, наверно, тосковал о тепле домашнего очага, где мне дали бы выпить горячего чая, угостили сигаретой, уложили бы спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17