Это правда?
— В известном смысле. Хотя я не могу считать себя крупным специалистом в этой области.
— Это не имеет значения... Словом, я сейчас в Каире и хотела бы с вами встретиться. Как это сделать?
— Простите, один маленький вопрос. А кто эта самая приятельница, которая вам обо мне говорила?
— А, это госпожа Аида Рагаб, она училась вместе со мной в Мичиганском университете.
Аида Рагаб? Судорожно роюсь в памяти. Нет, это имя мне ничего не говорит.
— Что-то не припомню такую...
Легкий шорох в трубке. Молчание. Наверно, я смутил ее своим ответом. Но в самом деле, почему ей понадобился именно я? Она же без труда может получить все нужные ей материалы официальным путем, в библиотеках. А может, прослышала о моем прошлом, захотела представить в своей работе и точку зрения таких, как я? Да что особенного, встречусь с ней разок, большое дело! Почему-то любопытно на нее поглядеть. Уж очень голос у нее приятный. Да и потом, невежливо как-то отказываться. Человек старался, разыскивал меня. Много ли найдется в эти дни людей, которым я нужен?
— Алло, вы слушаете?
— Да, да?
— Скажите, а чем конкретно я бы мог быть вам полезен?
— Мне бы хотелось взять у вас интервью. Так, кое-какие вопросы о профсоюзном движении в Египте. Меня интересует, в частности, период с конца второй мировой войны до июльской революции 1952 года. Дело в том, что я готовлю диссертацию, собираю материал и мне необходимо представить различные точки зрения.
— Я все понял. Так когда вы хотели бы встретиться? •г- О, в любое удобное для вас время.
— Вас устроит будущий четверг? Вечером, часов в шесть?
— Вполне. Где?
— Если хотите, можно у меня дома.
— Нет, если вы не возражаете, давайте лучше у меня. Все-таки я еще не совсем свободно ориентируюсь в Каире. Кроме того, и магнитофон с собой тащить, и бумагу... А дома все это под рукой.
— Пожалуйста, можно и у вас. Значит, до встречи в следующий четверг.
— Постойте, но вы же не спросили мой адрес! В самом деле, я совсем об этом забыл.
— Вы правы! Диктуйте, я записываю.
— Улица Гиср ан-Нил, 141, девятый этаж, квартира тридцать шесть...
— Найду, я знаю, где это. Итак, договорились? Всего хорошего.
Председательствующий упорно гнет свое: я намеренно увожу суд в сторону, тяну время. Да зачем мне это нужно? Что могут изменить несколько лишних дней? Конец известен заранее, и чем скорее, тем лучше. Невыносимо по ночам, скорчившись от холода под одеялом, ждать, когда холодный серьш рассвет разольется за железной решеткой. Нестерпимо целыми днями ждать наступления спасительного мрака, когда я наконец смогу остаться один и не буду видеть ни вас, сидящих за судейским столом и злорадно предвкушающих мой конец, ни тех, кто пялит на меня глаза из зала — еще бы, сенсация! Такое увидишь не каждый день...
...Я собрал со стола бумаги, экземпляр контракта и спрятал в чемоданчик "кейс", с которым никогда не расстаюсь. Разделся и нырнул в постель с облегчением человека, которого ждут несколько часов хорошего сна. Все. Контракт пересмотрен, компромиссные поправки внесены. Что поделаешь, надо быть гибким. В конце концов этот проклятый контракт не изменит ход истории. А мне надо жить... Откуда-то доносится негромкая песня. С детства люблю музыку. И голоса природы — рокот волн, шелест деревьев, свист птиц. Сидя в тюремной камере, натренировал ухо настолько, что научился улавливать по ночам даже далекие звуки чьих-то веселий — ритмические удары бубна, струнный перебор уда и даже звон браслеток на щиколотках танцующих женщин. Для меня все начинается со звуков. И с Аминой все у нас началось с ее голоса. Сначала я услышал этот голос, а потом уже увидел его обладательницу. Дело было в поезде, я ехал тогда в Хелуан...
...Лучи зимнего солнца сквозь оконное стекло ласково пригревают лицо. Яркий свет слепит глаза, и я открываю их только на остановках. Суета на перроне, давка у дверей... Какая-то каша из людских ног, локтей, голов, тел... Все это остервенело возится, сражаясь за маленький пятачок пустого пространства между скамьями, и затихает лишь на короткое время, чтобы собраться с силами для нового сражения на следующей остановке.
И вдруг — женский голос, веселый, задорный и в то же время решительный. И смех — заливистый, светлый. Судя по всему, она стоит где-то неподалеку, в проходе. Поглядеть? Да нет, лень. Кто-то наступает мне на ногу. Открываю глаза и встречаюсь взглядом с глазами, глядящими на меня в упор и даже с некоторым вызовом.
В смущении отвожу взгляд в сторону. Так за всю жизнь и не научился уверенному обращению с женщинами... Немного погодя спохватываюсь, пытаюсь снова отыскать ее в толпе, но ее уже нет. Исчезла. И вместе с ней исчезло ощущение внезапной радости, родившейся при звуках ее голоса. И снова на душе стало уныло и тускло, и опять вернулось чувство, что жизнь проходит понапрасну. Проклятое это чувство неистребимо жило во мне, лишь изредка затихая, чтобы затем напомнить о себе с новой силой. И только уже здесь, на скамье подсудимых, я вдруг понял, откуда оно взялось. Его истоки — в моих несбывшихся надеждах, и посетило оно меня впервые именно в тот день, когда я, оставив за спиной тяжелые деревянные ворота, шагнул на свободу... Долгие годы- я жил ожиданием простых радостей — посылка из дома, свидание с близким человеком, возможность почитать вечером при свете свечи... И мечтал — мечтал о том, что будет завтра, там, на воле. Мечты бушевали в моей душе, как поток в половодье, ожидающий своего часа, чтобы, прорвав плотину, хлынуть на поля и напоить иссохшую землю...
Дождался своего часа и я. Вырвался на свободу — а мечтам-то моим, оказывается, в этом мире нет места. Тесноват он для них. В общем, не успел сбросить одни оковы, железные, а на тебе уже другие, незаметные глазу.
Так родилась моя тоска. Иногда я спрашиваю себя: есть ли какая-нибудь связь между нею и моей любовью к Рут? Все-таки, наверно, есть. Мысль о том, что жизнь не удалась, мучила меня постоянно. Разбитые надежды, поверженные в прах мечты и вечный страх перед завтрашним днем... А Рут Харрисон летела по жизни задорная, счастливая, уверенная в себе. И было в ней обаяние этой сознающей себя красоты. Словом, в ней было многое, что я к тому времени уже успел растерять. Стоит ли удивляться, что меня к ней потянуло? Единство противоположностей, так сказать. Казалось, она послана самими небесами, чтобы меня спасти, заново вернуть к жизни, дать мне счастье.
Но это было уже много позже. А в те дни я пребывал в глубокой и безысходной тоске. И когда я ехал в Хелуан устраиваться на работу, эта тоска тоже не покидала меня, притаившись где-то в боковом кармане пиджака, вместе с направлением из "Бюро по трудоустройству бывших заключенных". Ох, уж это бюро! Представьте себе унылую длинную комнату, заваленную канцелярскими папками. В глубине — стол. Возле лампы в отчаянии бьется муха, обалдевшая от недостатка кислорода. Вот уже пять месяцев, как я регулярно, каждую неделю, поднимаюсь на пятый этаж в это старое, полуразвалившееся здание на углу улицы Рейхани и площади Хальбави. Вдыхая зловоние соседних кварталов, захожу в подъезд и в потемках на ощупь осторожно поднимаюсь по прогнившим ступеням, стараясь держаться подальше от перил - не ровен час, рухнут. По-моему, для подобной конторы это место выбрали не случайно. Приход сюда добивает человека окончательно. Когда нас бывает несколько человек, мы сидим на лестничной клетке и болтаем о том о сем, а иногда даже пьем чай, который нам приносит вахтер — плешивый карлик в грязной белой тюбетейке. На лестнице сыро и холодно даже в разгар лета, и, сидя на деревянной скамейке, мы поеживаемся и постукиваем ногами.
Начальник бюро отличается полным отсутствием волос. Лысая, как колено, голова, безбровое лицо, глаза без ресниц и гладкие, без единой волосинки, руки. Даже голос и тот какой-то гладкий. Не человек, а пресмыкающееся, именно то, что и надо для подобной должности. Какие трагические судьбы развертываются перед ним! У другого бы волосы дыбом встали. А этому хоть бы хны, у него нет волос, и волноваться он тоже не умеет — должно быть, не дала ему природа той самой железы, что заставляет человека волноваться. Спешить ему некуда, времени у него много, вот он и не торопится, да и нам постоянно советует не волноваться, поберечь свои нервы. Беседы с нами, особенно почему-то со мной, доставляли ему неизъяснимое удовольствие. Иногда мне казалось, что он тянет с нашим устройством на работу просто потому, что боится снова остаться один. А тут все-таки люди, есть с кем поговорить. Бедняга, думал я, ничего у него в жизни нет. Я даже начал его про себя жалеть, умиляясь собственному благородству, пока в конце концов не понял, что наивысшим наслаждением для этого человека был тот самый процесс нашего психологического истязания, в коем он был великий мастер. Мутавалли Хейруд-дин — а именно так звали начальника бюро — недаром специально стажировался в США.
Особенно изощрялся он в беседах со мной. Даже вспомнить страшно. Походив к нему немного, я стал испытывать приступ тошноты при одном взгляде на него, при одном звуке его голоса. Неужели есть на свете женщина, которая не брезгует ложиться в постель с этой ящерицей?
- Когда вас освободили?
— Два месяца тому назад.
— Но ко мне ваши бумаги еще не поступили... Зайдите через пару недель, возможно, к тому времени они и будут здесь.
— Да, но я не могу ждать две недели! Мне нужно работать!
— Прекрасно вас понимаю. Но что я могу сделать? Ведь бумаг-то на вас еще нет.
— А кто должен был их прислать?
— Понятия не имею. Нам с вами остается только ждать.
Спускаюсь по прогнившей лестнице. На улице пыльная буря. Песчинки забиваются в рот, в горле сухая горечь. Что поделаешь, надо набраться терпения. С этими бюрократами вечно так: сто потов с тебя сойдет, прежде чем чего-нибудь от них добьешься... Ровно через две недели, день в день, появляюсь у него снова.
— Доброе утро. Молчит.
— Доброе утро!
— Вам что? ,
— Да вот пришел снова, как мы договорились.
— Кто это — мы? Я ни о чем с вами не договаривался.
— Да как же так? Вы же сами в прошлый раз сказали, чтобы я к вам зашел через пару недель.
— Я вам это сказал?! —В голосе неподдельное возмущение. - Ваша фамилия?
Она ему прекрасно известна. Но жалость к этому человеку уже овладела мной.
— Халиль Мансур.
— Подождите за дверью, пока я отыщу ваше дело. Выхожу и сажусь на скамейку на лестничной клетке. Время
от времени заглядываю в дверь, чтобы напомнить о себе. Примерно через полчаса он манит меня пальцем. Захожу.
— Так как вы сказали, ваша фамилия?
— Халиль Мансур.
Я готов его убить. Снова выхожу и жду. Мучительно долго тянутся минуты. На часах четверть третьего. Скоро конец рабочего дня, он уйдет. Встаю и открываю дверь в кабинет. Он преспокойно курит.
— Вы обо мне не забыли?
Долгий, выразительный взгляд: мол, твое дело сидеть молча и не рыпаться. Тяжелый вздох.
— Весьма сожалею, но ваших бумаг пока еще нет...
И вот так каждую неделю. В те дни, когда мне предстоял очередной визит к Мутавалли Хеируддину, я валялся в постели до последнего, с ужасом чувствуя, как во всем теле, от макушки до пяток, неумолимо нарастает тревожное напряжение. А может, плюнуть, не ходить? Да, но как же работа?
— А на какую, вообще-то, работу, вы рассчитываете?
— На такую, которая отвечала бы уровню моего образования.
— Ах, вот как? И какое же, позвольте спросить, у вас образование?
— Степень бакалавра наук... докторская степень в области химии.
Молчит, переваривает мои слова. Потом лезет в ящик стола, достает большой черный блокнот, что-то в него записьшает и кладет обратно в ящик... Я гляжу на его ногти. Ого, да он делает маникюр! Он вообще большой франт — шерстяной пуловер, красивый галстук... Аккуратист! Жестокие люди, как правило, любят аккуратность.
— Боюсь, мы не сможем найти для вас подходящую работу.
— Но почему?
— А это уж вы себя спросите... Сами подумайте, ведь вам же нельзя доверять! Поручат вам какое-нибудь ответственное дело — а вы возьмете да устроите саботаж!
— Разговор о саботаже, по-моему, здесь неуместен. Вы прекрасно знаете, что я пострадал не за саботаж, а за свои убеждения.
Сейчас я его задушу. Схвачу за горло и буду давить, давить, пока не запросит пощады... Большими пальцами вон туда, чуть повыше воротничка... И воротнички модные носит, гад... Я невольно улыбаюсь, и этим явно вызываю его досаду.
— Вот видите, вы уже улыбаетесь. Это хорошо, значит, начинаете понемногу привыкать к своему положению. Только не надо торопить события. К жизни на свободе следует привыкать постепенно.
Нет, это невыносимо. Задаю напоследок традиционный вопрос:
— А бумаги мои? Они к вам, наконец, поступили?
— Что? Ах да, бумаги! Нет, они все еще в Управлении общественной безопасности. Если хотите, зайдите к ним, поторопите немного.
Нет уж, спасибо. Я провел в этом управлении трое суток перед выходом из тюрьмы, и у меня нет ни малейшего желания возвращаться туда вновь.
Проходит четыре месяца. В очередной раз иду к нему. Воскресный день, на улицах пусто... По-весеннему чистое голубое небо, и на сердце у меня тоже весна. Иду, не замечая пыли на дороге, обхожу рытвины, разинутые пасти канализационных люков. В такой бы день гулять с любимой женщиной... Между прочим, когда приду, не забыть бы мне, что там, в лавке, торчит гвоздь. Чуть брюки себе не разорвал в прошлый раз.
— Вы представляете, оказывается, ваши бумаги вот уже целый месяц находятся у нас! А секретарь мне ничего не сказал.
Комментарии, как говорится, излишни.
— Вот теперь мы можем вполне конкретно поговорить о подходящей для вас должности. Тут ведь тоже есть свои сложности. Кем вы работали, когда вас посадили?
Он так прямо и сказал: "посадили".
— Я был доцентом в институте промышленной химии. Мне бы хотелось вернуться на прежнюю должность.
Приставив пальцы ко лбу, он изображает озабоченное раздумье. Тьфу, до чего противные руки! От одного вида тошнит.
— Боюсь, в институт вам вернуться не удастся, Мы подыщем для вас другую работу.
— Не удастся? Почему?
— Управление общественной безопасности возражает против того, чтобы вы вернулись на преподавательскую работу. Студенты, сами понимаете... Я вот тут кое-что прикинул и решил, что вам подойдет работа в области фармакологии.
— Мне?! Какое я имею отношение к фармакологии?
— Не скажите! Фармакология очень близка химии. А тут как раз фармацевтической компании "Фивы" требуется работник в отдел исследований. В наши дни, когда страна избрала политику "открытых дверей", роль научных исследований как никогда велика. И опять-таки, эта должность избавляет вас от контактов с рабочими, а вам после всего, что с вами случилось, просто необходим... покой...
Тут уже я окончательно не выдерживаю. Желудок сводит судорога, еще секунда, и его содержимое будет прямо здесь, на столе. Я вскакиваю.
— Когда можно зайти за направлением?
— Да недельки через две...
Однако прошел еще целый месяц, прежде чем я его наконец получил. Положил во внутренний карман пиджака и уже в последний раз спустился по шатким ступеням... И началась новая жизнь. Теперь я уже не был безработным бродягой, одним из тех, для кого у всевышнего не нашлось на земле подходящего места. Теперь я как порядочный садился по утрам в хе-луанский поезд. Как порядочный, бежал, высунув язык, по платформе, врывался к себе в кабинет, плюхался за стол, перекладывая с места на место папки, пил кофе и, проработав таким образом целый день, возвращался вечером к себе домой. И все бы хорошо, если б не одна назойливая мыслишка, которая стала посещать меня все чаще и чаще. Стою, например, у окна в поезде, гляжу на пролетающие мимо дома, и вдруг как обожжет меня: да неужели же это все? Неужели вот так оно и будет теперь до конца моих дней? Выскакиваю из поезда первым, еще на ходу, несусь по платформе — скорее, скорее, пока не выплеснулась наружу толпа пассажиров!—вылетаю как безумный на улицу... Все то же... Автоматы со штыками... реклама: "Виски"... "Сити-бэнк"... огни... шум... музыка "диско"... крик муэдзина... пыль... смрад... Чрево города переполнено людьми, кровь отравлена выхлопными газами машин... Бреду в толпе как чужой, тщетно пытаясь хоть где-то отыскать приметы старой, знакомой жизни, услышать нормальный, теплый человеческий голос... Увы!
Стою в вагоне, стиснутый со всех сторон... И вдруг — женский голос, тот самый! Сколько месяцев я безнадежно ждал, когда же услышу его снова! Обвожу взглядом сидящих, потом — стоящих в проходе. И вот они, знакомые глаза под темными ресницами, спокойный взгляд. Скоро Хелуан, и я вижу, как она начинает пробираться к выходу. Изо всех сил работая локтями, продираюсь вслед за ней. Только бы не отстать, не потерять ее на этот раз... Вон она идет по платформе — высокая, статная... Длинные стройные ноги ступают уверенно и твердо. Густая копна волнистых темных волос поблескивает на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— В известном смысле. Хотя я не могу считать себя крупным специалистом в этой области.
— Это не имеет значения... Словом, я сейчас в Каире и хотела бы с вами встретиться. Как это сделать?
— Простите, один маленький вопрос. А кто эта самая приятельница, которая вам обо мне говорила?
— А, это госпожа Аида Рагаб, она училась вместе со мной в Мичиганском университете.
Аида Рагаб? Судорожно роюсь в памяти. Нет, это имя мне ничего не говорит.
— Что-то не припомню такую...
Легкий шорох в трубке. Молчание. Наверно, я смутил ее своим ответом. Но в самом деле, почему ей понадобился именно я? Она же без труда может получить все нужные ей материалы официальным путем, в библиотеках. А может, прослышала о моем прошлом, захотела представить в своей работе и точку зрения таких, как я? Да что особенного, встречусь с ней разок, большое дело! Почему-то любопытно на нее поглядеть. Уж очень голос у нее приятный. Да и потом, невежливо как-то отказываться. Человек старался, разыскивал меня. Много ли найдется в эти дни людей, которым я нужен?
— Алло, вы слушаете?
— Да, да?
— Скажите, а чем конкретно я бы мог быть вам полезен?
— Мне бы хотелось взять у вас интервью. Так, кое-какие вопросы о профсоюзном движении в Египте. Меня интересует, в частности, период с конца второй мировой войны до июльской революции 1952 года. Дело в том, что я готовлю диссертацию, собираю материал и мне необходимо представить различные точки зрения.
— Я все понял. Так когда вы хотели бы встретиться? •г- О, в любое удобное для вас время.
— Вас устроит будущий четверг? Вечером, часов в шесть?
— Вполне. Где?
— Если хотите, можно у меня дома.
— Нет, если вы не возражаете, давайте лучше у меня. Все-таки я еще не совсем свободно ориентируюсь в Каире. Кроме того, и магнитофон с собой тащить, и бумагу... А дома все это под рукой.
— Пожалуйста, можно и у вас. Значит, до встречи в следующий четверг.
— Постойте, но вы же не спросили мой адрес! В самом деле, я совсем об этом забыл.
— Вы правы! Диктуйте, я записываю.
— Улица Гиср ан-Нил, 141, девятый этаж, квартира тридцать шесть...
— Найду, я знаю, где это. Итак, договорились? Всего хорошего.
Председательствующий упорно гнет свое: я намеренно увожу суд в сторону, тяну время. Да зачем мне это нужно? Что могут изменить несколько лишних дней? Конец известен заранее, и чем скорее, тем лучше. Невыносимо по ночам, скорчившись от холода под одеялом, ждать, когда холодный серьш рассвет разольется за железной решеткой. Нестерпимо целыми днями ждать наступления спасительного мрака, когда я наконец смогу остаться один и не буду видеть ни вас, сидящих за судейским столом и злорадно предвкушающих мой конец, ни тех, кто пялит на меня глаза из зала — еще бы, сенсация! Такое увидишь не каждый день...
...Я собрал со стола бумаги, экземпляр контракта и спрятал в чемоданчик "кейс", с которым никогда не расстаюсь. Разделся и нырнул в постель с облегчением человека, которого ждут несколько часов хорошего сна. Все. Контракт пересмотрен, компромиссные поправки внесены. Что поделаешь, надо быть гибким. В конце концов этот проклятый контракт не изменит ход истории. А мне надо жить... Откуда-то доносится негромкая песня. С детства люблю музыку. И голоса природы — рокот волн, шелест деревьев, свист птиц. Сидя в тюремной камере, натренировал ухо настолько, что научился улавливать по ночам даже далекие звуки чьих-то веселий — ритмические удары бубна, струнный перебор уда и даже звон браслеток на щиколотках танцующих женщин. Для меня все начинается со звуков. И с Аминой все у нас началось с ее голоса. Сначала я услышал этот голос, а потом уже увидел его обладательницу. Дело было в поезде, я ехал тогда в Хелуан...
...Лучи зимнего солнца сквозь оконное стекло ласково пригревают лицо. Яркий свет слепит глаза, и я открываю их только на остановках. Суета на перроне, давка у дверей... Какая-то каша из людских ног, локтей, голов, тел... Все это остервенело возится, сражаясь за маленький пятачок пустого пространства между скамьями, и затихает лишь на короткое время, чтобы собраться с силами для нового сражения на следующей остановке.
И вдруг — женский голос, веселый, задорный и в то же время решительный. И смех — заливистый, светлый. Судя по всему, она стоит где-то неподалеку, в проходе. Поглядеть? Да нет, лень. Кто-то наступает мне на ногу. Открываю глаза и встречаюсь взглядом с глазами, глядящими на меня в упор и даже с некоторым вызовом.
В смущении отвожу взгляд в сторону. Так за всю жизнь и не научился уверенному обращению с женщинами... Немного погодя спохватываюсь, пытаюсь снова отыскать ее в толпе, но ее уже нет. Исчезла. И вместе с ней исчезло ощущение внезапной радости, родившейся при звуках ее голоса. И снова на душе стало уныло и тускло, и опять вернулось чувство, что жизнь проходит понапрасну. Проклятое это чувство неистребимо жило во мне, лишь изредка затихая, чтобы затем напомнить о себе с новой силой. И только уже здесь, на скамье подсудимых, я вдруг понял, откуда оно взялось. Его истоки — в моих несбывшихся надеждах, и посетило оно меня впервые именно в тот день, когда я, оставив за спиной тяжелые деревянные ворота, шагнул на свободу... Долгие годы- я жил ожиданием простых радостей — посылка из дома, свидание с близким человеком, возможность почитать вечером при свете свечи... И мечтал — мечтал о том, что будет завтра, там, на воле. Мечты бушевали в моей душе, как поток в половодье, ожидающий своего часа, чтобы, прорвав плотину, хлынуть на поля и напоить иссохшую землю...
Дождался своего часа и я. Вырвался на свободу — а мечтам-то моим, оказывается, в этом мире нет места. Тесноват он для них. В общем, не успел сбросить одни оковы, железные, а на тебе уже другие, незаметные глазу.
Так родилась моя тоска. Иногда я спрашиваю себя: есть ли какая-нибудь связь между нею и моей любовью к Рут? Все-таки, наверно, есть. Мысль о том, что жизнь не удалась, мучила меня постоянно. Разбитые надежды, поверженные в прах мечты и вечный страх перед завтрашним днем... А Рут Харрисон летела по жизни задорная, счастливая, уверенная в себе. И было в ней обаяние этой сознающей себя красоты. Словом, в ней было многое, что я к тому времени уже успел растерять. Стоит ли удивляться, что меня к ней потянуло? Единство противоположностей, так сказать. Казалось, она послана самими небесами, чтобы меня спасти, заново вернуть к жизни, дать мне счастье.
Но это было уже много позже. А в те дни я пребывал в глубокой и безысходной тоске. И когда я ехал в Хелуан устраиваться на работу, эта тоска тоже не покидала меня, притаившись где-то в боковом кармане пиджака, вместе с направлением из "Бюро по трудоустройству бывших заключенных". Ох, уж это бюро! Представьте себе унылую длинную комнату, заваленную канцелярскими папками. В глубине — стол. Возле лампы в отчаянии бьется муха, обалдевшая от недостатка кислорода. Вот уже пять месяцев, как я регулярно, каждую неделю, поднимаюсь на пятый этаж в это старое, полуразвалившееся здание на углу улицы Рейхани и площади Хальбави. Вдыхая зловоние соседних кварталов, захожу в подъезд и в потемках на ощупь осторожно поднимаюсь по прогнившим ступеням, стараясь держаться подальше от перил - не ровен час, рухнут. По-моему, для подобной конторы это место выбрали не случайно. Приход сюда добивает человека окончательно. Когда нас бывает несколько человек, мы сидим на лестничной клетке и болтаем о том о сем, а иногда даже пьем чай, который нам приносит вахтер — плешивый карлик в грязной белой тюбетейке. На лестнице сыро и холодно даже в разгар лета, и, сидя на деревянной скамейке, мы поеживаемся и постукиваем ногами.
Начальник бюро отличается полным отсутствием волос. Лысая, как колено, голова, безбровое лицо, глаза без ресниц и гладкие, без единой волосинки, руки. Даже голос и тот какой-то гладкий. Не человек, а пресмыкающееся, именно то, что и надо для подобной должности. Какие трагические судьбы развертываются перед ним! У другого бы волосы дыбом встали. А этому хоть бы хны, у него нет волос, и волноваться он тоже не умеет — должно быть, не дала ему природа той самой железы, что заставляет человека волноваться. Спешить ему некуда, времени у него много, вот он и не торопится, да и нам постоянно советует не волноваться, поберечь свои нервы. Беседы с нами, особенно почему-то со мной, доставляли ему неизъяснимое удовольствие. Иногда мне казалось, что он тянет с нашим устройством на работу просто потому, что боится снова остаться один. А тут все-таки люди, есть с кем поговорить. Бедняга, думал я, ничего у него в жизни нет. Я даже начал его про себя жалеть, умиляясь собственному благородству, пока в конце концов не понял, что наивысшим наслаждением для этого человека был тот самый процесс нашего психологического истязания, в коем он был великий мастер. Мутавалли Хейруд-дин — а именно так звали начальника бюро — недаром специально стажировался в США.
Особенно изощрялся он в беседах со мной. Даже вспомнить страшно. Походив к нему немного, я стал испытывать приступ тошноты при одном взгляде на него, при одном звуке его голоса. Неужели есть на свете женщина, которая не брезгует ложиться в постель с этой ящерицей?
- Когда вас освободили?
— Два месяца тому назад.
— Но ко мне ваши бумаги еще не поступили... Зайдите через пару недель, возможно, к тому времени они и будут здесь.
— Да, но я не могу ждать две недели! Мне нужно работать!
— Прекрасно вас понимаю. Но что я могу сделать? Ведь бумаг-то на вас еще нет.
— А кто должен был их прислать?
— Понятия не имею. Нам с вами остается только ждать.
Спускаюсь по прогнившей лестнице. На улице пыльная буря. Песчинки забиваются в рот, в горле сухая горечь. Что поделаешь, надо набраться терпения. С этими бюрократами вечно так: сто потов с тебя сойдет, прежде чем чего-нибудь от них добьешься... Ровно через две недели, день в день, появляюсь у него снова.
— Доброе утро. Молчит.
— Доброе утро!
— Вам что? ,
— Да вот пришел снова, как мы договорились.
— Кто это — мы? Я ни о чем с вами не договаривался.
— Да как же так? Вы же сами в прошлый раз сказали, чтобы я к вам зашел через пару недель.
— Я вам это сказал?! —В голосе неподдельное возмущение. - Ваша фамилия?
Она ему прекрасно известна. Но жалость к этому человеку уже овладела мной.
— Халиль Мансур.
— Подождите за дверью, пока я отыщу ваше дело. Выхожу и сажусь на скамейку на лестничной клетке. Время
от времени заглядываю в дверь, чтобы напомнить о себе. Примерно через полчаса он манит меня пальцем. Захожу.
— Так как вы сказали, ваша фамилия?
— Халиль Мансур.
Я готов его убить. Снова выхожу и жду. Мучительно долго тянутся минуты. На часах четверть третьего. Скоро конец рабочего дня, он уйдет. Встаю и открываю дверь в кабинет. Он преспокойно курит.
— Вы обо мне не забыли?
Долгий, выразительный взгляд: мол, твое дело сидеть молча и не рыпаться. Тяжелый вздох.
— Весьма сожалею, но ваших бумаг пока еще нет...
И вот так каждую неделю. В те дни, когда мне предстоял очередной визит к Мутавалли Хеируддину, я валялся в постели до последнего, с ужасом чувствуя, как во всем теле, от макушки до пяток, неумолимо нарастает тревожное напряжение. А может, плюнуть, не ходить? Да, но как же работа?
— А на какую, вообще-то, работу, вы рассчитываете?
— На такую, которая отвечала бы уровню моего образования.
— Ах, вот как? И какое же, позвольте спросить, у вас образование?
— Степень бакалавра наук... докторская степень в области химии.
Молчит, переваривает мои слова. Потом лезет в ящик стола, достает большой черный блокнот, что-то в него записьшает и кладет обратно в ящик... Я гляжу на его ногти. Ого, да он делает маникюр! Он вообще большой франт — шерстяной пуловер, красивый галстук... Аккуратист! Жестокие люди, как правило, любят аккуратность.
— Боюсь, мы не сможем найти для вас подходящую работу.
— Но почему?
— А это уж вы себя спросите... Сами подумайте, ведь вам же нельзя доверять! Поручат вам какое-нибудь ответственное дело — а вы возьмете да устроите саботаж!
— Разговор о саботаже, по-моему, здесь неуместен. Вы прекрасно знаете, что я пострадал не за саботаж, а за свои убеждения.
Сейчас я его задушу. Схвачу за горло и буду давить, давить, пока не запросит пощады... Большими пальцами вон туда, чуть повыше воротничка... И воротнички модные носит, гад... Я невольно улыбаюсь, и этим явно вызываю его досаду.
— Вот видите, вы уже улыбаетесь. Это хорошо, значит, начинаете понемногу привыкать к своему положению. Только не надо торопить события. К жизни на свободе следует привыкать постепенно.
Нет, это невыносимо. Задаю напоследок традиционный вопрос:
— А бумаги мои? Они к вам, наконец, поступили?
— Что? Ах да, бумаги! Нет, они все еще в Управлении общественной безопасности. Если хотите, зайдите к ним, поторопите немного.
Нет уж, спасибо. Я провел в этом управлении трое суток перед выходом из тюрьмы, и у меня нет ни малейшего желания возвращаться туда вновь.
Проходит четыре месяца. В очередной раз иду к нему. Воскресный день, на улицах пусто... По-весеннему чистое голубое небо, и на сердце у меня тоже весна. Иду, не замечая пыли на дороге, обхожу рытвины, разинутые пасти канализационных люков. В такой бы день гулять с любимой женщиной... Между прочим, когда приду, не забыть бы мне, что там, в лавке, торчит гвоздь. Чуть брюки себе не разорвал в прошлый раз.
— Вы представляете, оказывается, ваши бумаги вот уже целый месяц находятся у нас! А секретарь мне ничего не сказал.
Комментарии, как говорится, излишни.
— Вот теперь мы можем вполне конкретно поговорить о подходящей для вас должности. Тут ведь тоже есть свои сложности. Кем вы работали, когда вас посадили?
Он так прямо и сказал: "посадили".
— Я был доцентом в институте промышленной химии. Мне бы хотелось вернуться на прежнюю должность.
Приставив пальцы ко лбу, он изображает озабоченное раздумье. Тьфу, до чего противные руки! От одного вида тошнит.
— Боюсь, в институт вам вернуться не удастся, Мы подыщем для вас другую работу.
— Не удастся? Почему?
— Управление общественной безопасности возражает против того, чтобы вы вернулись на преподавательскую работу. Студенты, сами понимаете... Я вот тут кое-что прикинул и решил, что вам подойдет работа в области фармакологии.
— Мне?! Какое я имею отношение к фармакологии?
— Не скажите! Фармакология очень близка химии. А тут как раз фармацевтической компании "Фивы" требуется работник в отдел исследований. В наши дни, когда страна избрала политику "открытых дверей", роль научных исследований как никогда велика. И опять-таки, эта должность избавляет вас от контактов с рабочими, а вам после всего, что с вами случилось, просто необходим... покой...
Тут уже я окончательно не выдерживаю. Желудок сводит судорога, еще секунда, и его содержимое будет прямо здесь, на столе. Я вскакиваю.
— Когда можно зайти за направлением?
— Да недельки через две...
Однако прошел еще целый месяц, прежде чем я его наконец получил. Положил во внутренний карман пиджака и уже в последний раз спустился по шатким ступеням... И началась новая жизнь. Теперь я уже не был безработным бродягой, одним из тех, для кого у всевышнего не нашлось на земле подходящего места. Теперь я как порядочный садился по утрам в хе-луанский поезд. Как порядочный, бежал, высунув язык, по платформе, врывался к себе в кабинет, плюхался за стол, перекладывая с места на место папки, пил кофе и, проработав таким образом целый день, возвращался вечером к себе домой. И все бы хорошо, если б не одна назойливая мыслишка, которая стала посещать меня все чаще и чаще. Стою, например, у окна в поезде, гляжу на пролетающие мимо дома, и вдруг как обожжет меня: да неужели же это все? Неужели вот так оно и будет теперь до конца моих дней? Выскакиваю из поезда первым, еще на ходу, несусь по платформе — скорее, скорее, пока не выплеснулась наружу толпа пассажиров!—вылетаю как безумный на улицу... Все то же... Автоматы со штыками... реклама: "Виски"... "Сити-бэнк"... огни... шум... музыка "диско"... крик муэдзина... пыль... смрад... Чрево города переполнено людьми, кровь отравлена выхлопными газами машин... Бреду в толпе как чужой, тщетно пытаясь хоть где-то отыскать приметы старой, знакомой жизни, услышать нормальный, теплый человеческий голос... Увы!
Стою в вагоне, стиснутый со всех сторон... И вдруг — женский голос, тот самый! Сколько месяцев я безнадежно ждал, когда же услышу его снова! Обвожу взглядом сидящих, потом — стоящих в проходе. И вот они, знакомые глаза под темными ресницами, спокойный взгляд. Скоро Хелуан, и я вижу, как она начинает пробираться к выходу. Изо всех сил работая локтями, продираюсь вслед за ней. Только бы не отстать, не потерять ее на этот раз... Вон она идет по платформе — высокая, статная... Длинные стройные ноги ступают уверенно и твердо. Густая копна волнистых темных волос поблескивает на солнце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17