— Боевое братство, фронтовая дружба, кровавая бойня. Вы любите громкие слова, — сказал Пыдрус.
— Виноват, признаюсь,— всем своим моложавым лицом улыбнулся Хаавик и сверкнул широкими белыми зубами.— Мы расходимся, но дружба останется. Я говорю не только о нас, едущих в столицу, а о всем нашем батальоне. О всей нашей дивизии и о всем нашем корпусе. Куда бы мы в будущем ни попали, всюду будут друзья и хорошие знакомые. Люди, с которыми ты в свое время хлебал суп из одного котелка, делил хлеб и патроны, теперь секретари комитетов партии, председатели исполкомов, начальники милиции, директора фабрик, заведующие магазинами...
— Ты рисуешь нам весьма розовое будущее,— остановил его Лапетеус.
Оскар Пыдрус с интересом смотрел на Хаавика.
— А па какую должность вы претендуете?
— Пойду на любое место, где я нужен советской власти.
Лапетеус подтрунил:
— Советской власти будут нужны не только начальники.
— Так ведь я самый маленький начальник среди вас,— снова показал свои крепкие зубы Хаавик.
Он говорил беззаботно и легко, по в действительности будущее беспокоило его. Душу лейтенанта, теперь уже лейтенанта запаса, Хаавика не тревожила забота, найдет ли он место или нет. Работа, конечно, есть везде. Именно обилие работы и заставляло нервничать. Хаавик был убежден, что у него есть способности и энергия, и горел желанием показать, на что он способен. При этом он твердо считал, что где-нибудь в провинции он так и не сможет расправить крылья. Родом он был из Пайде, и перспектива плесневеть в таком крохотном городке до конца жизни вызывала у него мурашки на коже. Хаавик стремился в Таллин. Характер работы не так важен, важно, где находится предприятие или учреждение, с которым он свяжет свою судьбу. Он верил, что справится со всем, как справлялся с любым поручением в армии. Из рядовых поднялся до батальонного адъютанта, и если бы не конец войны, то сейчас он уже служил бы в штабе дивизии, как Роогас. Кое-куда он заходил позондировать почву, но, как нарочно, его приглашали то в Выру, то в Раквере или в Хаапсалу. Если это сочтут необходимым, он пойдет и в эти сонные места, но почему именно его должны направить в уезд? Разве в центре так уж много энергичных, дееспособных, быстро осваивающихся людей? Своей бедой Хаавик считал невысокое звание. Почему-то он думал, что лейтенантов «раскидают по местам»,— странное выраже-ние, смысла которого он побаивался. С капитанами и майорами дело совсем другое. Таллин, в крайнем случае Тарту. Не говоря уже о полковниках. Перед ними раскрыты все двери. Садись хоть в кресло народного комиссара. Ну, если и не в кресло народного комиссара, то все же за дубовый стол директора какого-нибудь большого предприятия или заведующего центральным учреждением. На такой должности человек уж сможет показать себя.
— Я вернусь на фабрику,— решила Хельви Каартна.— Сейчас, может быть, получу котонную машину. До войны мне ее не дали. Но теперь я не отступлюсь.
— Вы же медсестра, — напомнил ей майор Роогас.
— Сестру из меня сделала война. В мирное время такие плохо подготовленные медработники не нужны. Меня всерьез привлекает текстильное дело.
— Вы хорошая сестра и можете стать хорошим врачом,— заметил Оскар Пыдрус.
Это мог бы сказать и Андрее Лапетеус. Эти-то слова Хельви и ожидала от него. Хорошая она сестра или плохая,— из находившихся здесь лучше всех знали Андрее и майор Роогас. Обоих она перевязывала. Во время боев под Великими Луками, когда взвод Андреса попал в окружение. Осколок мины разорвал мускулы на его плече. Андрее не дал эвакуировать себя в тыл. Хельви хорошо помнила, как вел себя тогда Лапетеус. «А кость цела?» — допытывался он у нее. «Цела»,— заверила она. «Значит, калекой не останусь? — продолжал Андрее.— Литр или два крови не в счет».— «До смерти вам еще далеко»,— улыбнулась она. Ей показалось, что этот высокий и широкоплечий офицер немного струсил. Но Андрее не трусил. Это Хельви поняла сразу, когда он приказал отвезти себя из санитарного батальона обратно в полк. Тогда-то и началось их знакомство.
Но Андрее молчит. Хотя раньше он говорил об учебе на врача почти теми же словами, что и Пыдрус. Хаавик болтал.
— Я вижу вас уже директором «Красного Кильга-са» 1 или «Пролетарской железной нити»2. Я приду к вам добывать по блату чулки.
Он смотрел на нее мягким взглядом своих карих глаз. Присутствие Хельви Каартна всегда действовало на него. Он думал, что если Хельви и Андрее разойдутся, он обязательно разыщет ее. Едва ли тогда Хельви будет так строптива, как сейчас.
— Вы ведь носите носки,— уколол майор Роогас.
2
Он сказал это довольно ядовито. Более ядовито, чем хотел бы и чем это подходило к обстановке добродушной болтовни.
Не с легким сердцем ехал майор Роогас в Таллин. После того, как он узнал, что там его никто больше не ожидает, он не радовался поездкам в город. Он даже избегал служебных командировок в Таллин. На этот раз ему не удалось послать вместо себя кого-нибудь другого. Но он решил вообще не ходить домой. Чего он туда пойдет, если там ожидают немые стены и покрытая слоем пыли мебель. Пообедает в столовой штаба корпуса и вернется с первым же поездом. А то, если остаться подольше, неминуемо окажется на улице Кун-дера.
О майоре Роогасе говорили, что он человек с сильной волей, владеет собой. По внешности это было не легко сказать. Мягкие черты лица, мечтательные светлые глаза и чуть-чуть хрупковатая для офицера фигура. Возможно, что определение — сила воли и самообладание— не точно отвечало его сущности. Но так писали о нем в служебных характеристиках. Правильнее было бы назвать его человеком, который не любит раскрывать перед миром свои заботы. Один переносил свои горести и муки, редко делил он с другими и свои на-
1 Кильгас — фамилия владельца текстильной фабрики в буржуазное время.
2 «Железная нить» — название фабрики ниток.
стоящие, большие радости. При этом Роогас не был каким-то раком-отшельником, который чуждается людей и которого чуждаются люди. Он держался так же, как и другие: ценил приятную беседу, за столом не отказывался от рюмки, охотно танцевал, и если просили, то и пел. Его считали хорошим товарищем, им он и являлся. Майор Лаури Роогас не был двуличным или неискренним, но мир своих чувств он держал на замке. Узнав, что женщина, на которой он женился за полтора года до войны, сбежала в Швецию, он никому не стал жаловаться. Почему она сбежала, этого Роогас был не в силах понять. Ведь Велли любила его. И поклялась ждать, будь что будет. Но не ждала. Человек гордый, майор Роогас не пытался узнать у родных или знакомых, нашла ли Велли себе кого-нибудь другого или нет. И тетке, от которой у жены не было секретов и которую Велли в свое время посвятила в тайпу их только что зародившейся любви, он не задал ни одного вопроса. Он только выслушал многословные заверения, что Велли держала его фотокарточку на ночном столике и все время плакала, горюя о разбитом счастье. Выслушал и коротко сказал: «Благодарю». Поведение майора Роогаса испугало старую женщину, больше она не пыталась увидеть его. Роогас сказал себе, что, раз Велли решила уехать, значит, у нее были причины, перевесившие его, Лаури, и ту страну, где она жила. А если у Велли были такие причины — скатертью дорога.
Майор Роогас старался забыть жену, пытался вырвать ее из своего сердца, но не мог. Стремление быть сильнее своих чувств, скрыть от всех, насколько тяжел удар, постигший его по возвращении в Таллин, требовало от него очень многого. Он стал неуравновешеннее и норой очень легко раздражался. И сейчас безобидная болтовня лейтенанта Хаавика настолько задела его, что он утратил свое природное добродушие.
Хельви Каартна удивленно посмотрела на Роогаса, Она ничего не знала о жене майора, но, инстинктивно почувствовав, что он вовсе не шутит, сказала Хаавику:
— Не приходите. Чулок я вам не дам. Андрее Лапетеус отметил:
— Станция Раазику.
— Забыть фронтового товарища — страшный грех, — неизменно весело и по-прежнему глядя на Хельви, защищался Виктор Хаавик.— Не знаю, куда Данте поместил бы совершивших такое преступление,— о них он прямо не говорит,— но, на мой взгляд, они заслуживают не меньшего наказания, чем обычные предатели, а именно— девятого круга ада.
— Вам повезло, товарищ Каартна,— заметил Пыдрус.— Я уже опасался, что лейтенант пошлет вас в пасть Люцифера.
— А что ожидает расхитителя социалистической собственности? — обратилась к нему Хельви.
— Их следует ставить к стенке, — ответил Пыдрус.
— Вот видите — или в пасть Люцифера, или к стенке.— Хельви повернулась к Хаавику: — А вы предлагаете мне место директора!
Посмеялись.
Андрее Лапетеус думал, что он не должен причинять Хельви боль. Не то он будет подлецом. Их отношения или окончатся чисто, и они расстанутся друзьями, людьми, которым не в чем упрекнуть друг друга, или будут продолжаться дальше. Если Хельви обязательно хочег, если Хельви иначе не представляет себе жизни, тогда он женится па пей.
— Простите меня, я не стану отправлять вас ни в пасть Люцифера, ни в девятый круг ада, и за чулками я не приду,— Хаавик улыбнулся Хельви своей лучшей улыбкой.— Не приду даже за носками. Ведь теперь мы получим карточки и все наладится законно. Но фронтовых друзей — я не смею сказать так, как хотел бы* боюсь заслужить новый упрек за употребление звонких слов,— по фронтовых друзей не будем забывать. Куда бы мы ни попали, чем бы ни занимались. Вас я просто не мог бы забыть.
Он повернулся к Лапетеусу и снова спросил:
— Так что, ты ничего не знаешь? Даже того, закрепишься ли в Таллине или скроешься в ширь лесов или тишину полей?
— Ты сказал верные слова,— заговорил Лапетеус.— Те, кто подружились в дни ^ войны, останутся друзьями на всю жизнь.
Андрее перехватил взгляд Хельви и улыбнулся ей. И Хельви улыбнулась.
Оскар Пыдрус, приметив это, подумал: «Лапетеусу достанется хорошая жена».
Роогас, поймавший себя на мысли, что на улице Кундера его ожидает могильно-тихая, брошенная квартира, заставил себя сказать Хаавику:
— Вы могли бы остаться в армии.
— Я не профессиональный военный, как вы. Во время войны дело другое. Тогда место мужчины в армии. Я, между прочим, пошел на фронт добровольно. Еще в тысяча девятьсот сорок первом году... Теперь, когда Германия и Япония капитулировали, Советская Армия не нуждается больше в командирах, подобных мне. Офицеру мирного времени недостаточно шестимесячных курсов. Парадоксально, но правильно.
Чтобы не остаться один на один со своими мыслями, майор Роогас продолжал:
— Вы еще молоды. Военные школы открыты перед вами.
— Теперь уже поздно, товарищ майор. Но об этом со мной говорили и раньше. В армии пусть остаются те, кто действительно интересуются военным делом. У кого, как вы сказали, призвание. У меня в мирные дни этого призвания нет.
— А какое у вас призвание? — вмешался Пыдрус. . С такой точностью Виктор Хаавик не обдумывал
своего будущего. Когда-то его увлекла электротехника, и он даже хотел пойти в политехникум, но отец так красиво расписал ему профессию юриста, что он отказался от мысли учиться на электромонтера. Адвокат мог работать в суде, в торговле, на любых предприятиях, в общественных организациях,— одним словом, всюду. Адвокаты были городскими головами, уездными старшинами, членами советов банков, издателями газет, членами Государственной думы, даже президент был адвокат. Так говорил отец — мельник и владелец маленького дома, в юности мечтавший о гораздо большем. Сороковой год перечеркнул юриспруденцию в устремлениях Виктора Хаавика. Во всех газетах крыли адвокатов-политиканов. Он понял, что если не поставить перед собой новых целей, то жизнь столкнет его со своей телеги. И будет он до смерти киснуть в крохотном городке и упражняться в остроумии по поводу безобразий, учиняемых согражданами. Это и будет его единственным развлечением. После окончания гимназии Виктора Хаавика, как он говорил, пригласили на ответственную работу в горисполком. Война увела его в широкий мир. Обратно в Пайде, даже на должность городского головы, он ни за что не хотел. Ни одна профессия толком не привлекала Хаавика — он стремился на такое поле деятельности, где были бы широта, стремительность, размах. Пыдрусу он ответил:
— Я знаю, что не является моим призванием, но не знаю того, что им является. Это беда моего поколения, которое в годы, когда человек обычно находит себя, было на поле брани.
Неожиданно для самого себя у майора Роогаса возникла мысль предложить свою квартиру Каартна и Лапетеусу. Он не может жить один в комнатах, где каждая мелочь говорит о Велли. Не сможет и с другой женой.
— Я знаю твое призвание,— настаивал Лапетеус.-— Ты хочешь быть кадром. Руководящим кадром. Не принимай оскорбленного вида — всех нас считают кадрами. Тебя, меня, Пыдруса и Каартна.
Хаавик не сразу понял, смеется над ним Лапетеус или говорит всерьез.
Пыдрусу показалось странным, что Лапетеус не называет Хельви по имени.
— Да, нас считают кадрами. Но не какими-то руководящими кадрами вообще, а людьми, которые будут заниматься совершенно определенным делом,— сказал он, поглядывая на Андреса и Хельви.
— У меня нет специальности,— быстро ответил Хаавик.— Опять беда моих сверстников. Конечно, тех, которые не стояли в стороне от борьбы.
Когда поезд остановился на Таллинском вокзале, Андрее Лапетеус сказал Хельви:
— Разреши твой чемодан.
У него был только вещмешок, который он перебросил через плечо.
— Спасибо. Он легкий.
— Все же. Я провожу тебя.
Хельви ожидала других слов. Хотя и догадывалась, что их не будет, но ждала. Ждала, несмотря ни на что. Даже сейчас, здесь, в коридоре вагона, где все теснились, цепляясь друг за друга вещами.
— Чемодан почти пустой. Я уже позавчера все перевезла в город.
— Такой чемодан и пустой-то не легко поднять, У тебя завернулась портупея. Постой, я поправлю.
— Спасибо.
Чемодан Хельви несла сама.
— Чудесная погода. Таллин улыбается нам,— произнес Андрее Лапетеус; сейчас он должен был говорить, по-другому не мог.
Хельви молчала. Она была чуть выше его плеча.
Они вышли на площадь перед вокзалом. Над деревьями поднимался зубчатый гребень крыш и башен Вышгорода.
— Счастье, что Вышгород уцелел.
И это сказал Лапетеус. Он продолжал:
— Когда я сразу же после боев впервые попал в Таллин, я сильно волновался. Сто километров мы ехали часа три. Мосты разрушены, на одном броде увязли. Не скоро выбрались. Но странно — чем ближе был город, тем больше я успокаивался. Потом совсем вошел в норму. У ратуши — тогда мы проехали прямо в центр города — я сошел с машины так, словно и не был в трехлетней отлучке.
На Башенной площади Хельви остановилась.
— До свидания,— протянула она руку. Андрее крепко пожал ее.
Для обоих это было трудное мгновение.
— Когда мы увидимся?
— Я не знаю. Я действительно не знаю.
— Через несколько дней я, если позволишь, разыщу тебя. И я сейчас ничего не знаю. Куда меня назначат, что со мной будет.— Он не сказал, что будет с нами.— При первой возможности навещу тебя. Ты все же могла бы дать мне свой чемодан.
— Не нужно, Андрее. Ну, до свидания. Я тороплюсь. Обещала маме прибыть к одиннадцати. Не хочу заставлять ее ожидать.
Хельви повернула вправо и пошла мелкими торопливыми шагами. Словно убегала.
Лапетеус долго смотрел ей вслед, потом пошел дальше. Настроение было более чем горькое. Глупо все получилось. Он чувствовал себя виноватым перед Хельви. Почти негодяем.
Он догадывался, что Хельви ожидала от него слов, которые все разъяснят. Но у него не хватило решимости их сказать. Как ты сообщишь, что теперь — конец. После того, как Хельви более двух лет была твоей женой, после того, как ты неоднократно говорил ей, что она для тебя все.
Говоря ей о^ своей любви, Андрее Лапетеус не лгал. Тогда он любил Хельви. Еще и сейчас — как только что в поезде — бывали мгновения, когда Андрее Лапетеуа понимал, что он обманывает себя, убеждая, будто больше не любит Хельви. Он знал, что самое правильное было бы жениться на ней. Но чаще он был убежден в обратном.
Год назад казалось само собой разумеющемся, что рано или поздно они поженятся. О свадьбе они с Хельви никогда не говорили. Андрее не придавал никакого значения тому, будет ли их любовь официально зарегн-, стрирована в каком-нибудь сельсовете или нет. И Хельви никогда не заводила разговора об этом — она любила, и этого ей было достаточно.
То, что казалось год назад само собой разумеющимся, теперь поколебалось. Сомнение, не будет ли женитьба на Хельви ошибочным шагом, возникло после боев в Курляндии. Оно усилилось в конце войны, когда они торжественно, осыпаемые цветами, маршировали сквозь Ригу и Пярну в Таллин. Сперва Андрее Лапетеус подавил свои сомнения. На вечере, устроенном в их честь в Пярну, он все время танцевал с Хельви и вел себя так, будто только что влюбился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25