Рылся в немецкой и французской военной литературе. В сороковом году проглотил огромную кипу книг и статей, разбиравших бои Красной Армии, советскую стратегию и тактику. Уставы я помнил, как верующий катехизис. Боевые порядки отделения, взвода, батальона, полка, дивизии — в наступлении и обороне — по уставу и предписаниям были мне ясны, как школьнику дважды два. Я считал, что война — это организационная точность, строгий учет огневой силы, умелое использование местности, тщательно подготовленные и отработанные планы операций и многие другие чисто военно-технические вещи. Но я не мог предвидеть того, что утеря куска хлеба разъярит солдата, которому и в голову не придет отступить. По всем правилам немцы должны были уничтожить нас за час.
Паювийдик засмеялся.
— Люди добрые, не нужно так уж олово в слово верить всему, что я ни скажу.
— А я и не верю,— произнес Роогас.— Но твой случай хороший пример тех факторов, которые я научился учитывать и ценить только в ходе самой войны.
Какое-то время каждый был занят своей тарелкой. Разговор снова заглох. Вдруг Паювийдик спросил:
— Послушай, капитан. Нет, младший лейтенант. Тогда у тебя под подбородком поблескивал всего один кубик. Да ладно, звания не важны. Скажи-ка, думал ли ты в ту ночь, о которой мы все время говорим, что ты когда-нибудь будешь жить так, как сейчас?
Лапетеус немного смешался. Паювийдик дополнил:
— Что у тебя будет свой дом и машина, что станешь директором и так далее.
— Я воевал не за директорское место и не за дом,— сдерживая раздражение, ответил Лапетеус.
— Спасибо, капитан. Не сердись. Я и сам понимаю, что спросил невпопад. Кто из нас сумел бы так точно представить себе жизнь после войны? Может быть, только Хаавик, но его сейчас нет здесь. Кажется, я снова скажу, тем больнее мне чувствовать, что в действительности это будет нечестно. Не понимаю я, почему ты захотел меня видеть. Почему ты раньше не хотел меня видеть, это я немного соображаю. Чем дольше я здесь сижу, тем больнее мне чувствовать, что в действительности я тебе не нужен. Что ты пригласил меня не ради меня, а ради самого себя. Но что толкнуло тебя на это? Вот чего моя башка не соображает.
— Жаль, —губы Лапетсуса дрожали,— жаль, что ты так понимаешь меня.
Лапетеус готов был спросить у остальных, думают ли они так же, по инстинкт, всегда защищавший его от неприятностей, удержал язык.
— Налей себе и мне, капитан,— сказал Паювийдик.— Всем налей. Помиримся. Я, конечно, глупо спросил. Так. Выпьем, парни! Закуска хороша, водка холодная, чего мы киснем. Вперед, гвардейцы!
Они пили еще, но Лапетеус ясно понимал, что все напрасно. Эта встреча ничего не даст ему. Вечер провалился. Они чужие. Никто не хочет его понять. Ни Пыдрус, пи Роогас, не говоря уже о Паювнйдике. Хельви не пришла, Хаавик уехал. Отсутствие Хаавика не задевало Лапетсуса. Виктора он видел сотни раз. Сейчас Лапетеус вынужден был признаться себе, что Хаавика он больше не переносит. Неожиданно возникло подозрение: у кою Реэт?
Первым собрался уходить Роогас. Лапетеус его не удерживал.
Провожая Роогаса, он сказал:
— Будь я тогда настолько умен, как сейчас, я не отпустил бы тебя из Вильянди.
Роогас крепко пожал руку Лапетеуса.
— Каартна и вам я благодарен по гроб жизни. Лапетеус почувствовал, что Роогас говорит это искренне. Настроение его чуть-чуть приподнялось.
— Как им хочется изменить нашу жизнь на свой лад: индивидуальные дома, машины, взаимное ухлестывание за женами, — говорил у стола Паювий-дик. — Я этого не перевариваю. Разве за это мы воевали?
Лапетеус слушал и думал: это о ком? О нем? Неприязнь к Паювийдику усилилась.
Вскоре стали собираться и остальные гости.
— Я хотел бы... еще поговорить с тобой,— сказал Лапетеус Пыдрусу.
Паювийдика Лапетеус проводил обычными холодными словами вежливости.
5
Они выпили коньяку.
— Отвыкли мы друг от друга, Оскар,— говорил Лапетеус.— Жаль. Во всяком случае, мне. Порой я чувствую себя совершенно одиноким. И старые друзья тоже... обвиняют.
Пыдрус начал догадываться: Лапетеуса что-то мучает.
— Никто на тебя пальцем не показывает,— задумчиво сказал он.
— Обвиняете,— разволновался Лапетеус.— Паювий-дик — он никогда не сдерживался — прямо выложил. Я помню его слова: «Почему ты раньше не хогел меня видеть!», «Я тебе не нужен!», «Ты пригласил меня не ради меня, а ради самого себя!» Вы все думаете так. Мол, почему я вас в гости пригласил? Почему не сделал этого раньше? Но разве я не мог просто захотеть повидать вас, своих фронтовых товарищей, вспомнить вместе старое? Что в этом плохого?
Пыдрус дал ему выговориться.
— Мне ни от кого ничего не нужно. Никто не собирается снимать меня с работы. Казенные деньги я не растрачивал, доносов ни на кого не писал, ни под кого не подкапывался. Дом есть, есть машина. Из-за машины и дома Паювийдик косо смотрит на меня, считает новым буржуем. Комбинатором, внедряющим культуру домашнего быта. Его я понимаю — он не пробился в жизни, у него в сердце заноза на тех, кто добился большего. Но Роогас! Я сделал для него все, что мог, Что у вас против меня? Говори, не скрывай.
Вошла домработница и спросила, будет ли она еще нужна. Лапетеус отпустил ее домой.
— Мы отошли друг от друга, в этом ты прав,— начал Пыдрус.— Никто не питает к тебе ни зла, ни неприязни. Но и особенно дружеских чувств тоже нет. Поэтому-то, наверно, все спешили уйти.
Слова Пыдруса неприятно подействовали на Лапе-теуса, он буркнул:
— Я считал вас друзьями.
— Время свое дело сделало. Показало, что наша дружба была поверхностной.
— Я помогал Роогасу, защищал тебя, поддерживал Хаавика.
Пыдрус сказал:
— Ты сам обвиняешь себя.
Они долго молчали. Лапетеус смотрел куда-то г пространство. Он почувствовал, что в нем возникает не приязнь и к Пыдрусу.
А тот думал, что у Лапетеуса шалят нервы. Что ем\ следовало бы отдохнуть и подлечиться. Хотел сказав это, но Лапетеус вдруг воскликнул:
— Время! Ты говоришь — время. Но никто не при нимает во внимание, какое это в действительности было время.
Пыдрус почуял что-то фальшивое в поведении Лапе теуса. Он холодно заметил:
— Успокойся. Ты сам себя взвинчиваешь. Лапетеус опять смотрел мимо гостя.
— Время было трудное,— продолжал он тише.— Каждый из нас носит на себе его следы.
— Тебя назначали на неплохие местечки,— насмешливо заметил Пыдрус.
— Это не в счет,— снова вспылил Лапетеус.— Культ личности затронул всех нас. И тебя и меня. Время духовно изменило тех, кто пострадал тогда. И тебя, Оскар, и тебя. И... быть может, еще сильнее, чем других, оно изменило таких, как я, тех, кого выдвигали на неплохие местечки. Тех, кто формировал себя согласно требованиям культа личности.
— Флюгерам я не сочувствую,— еще холоднее сказал Пыдрус.
Снова в ярко освещенной комнате наступила тишина. Ее прервал Лапетеус:
— Ты считаешь себя единственным безгрешным ангелом, оставшимся невосприимчивым по отношению ко времени? Лицемер ты, старый дружище, лицемер.
— У меня грехов не меньше, чем у каждого второго-третьего.— Голос Пыдруса звучал резко.— Но я не приспосабливался. В то время я так думал.
Лапетеус засмеялся. И этот смех показался Пыдру-су деланным.
— Вот видишь,— сказал Лапетеус.— Между прочим, я сказал: не те, кто приспосабливался, а те, кто формировал себя. Ну ладно. В конце концов, это все равно. Важно, что время повлияло на всех. И на тебя. Именно это ужасно, что на всех. Ужасно то, что мы тогда вели себя так, а теперь должны вести себя по-другому.
— Кто должен вести, пусть не ведет.
Снова почва уходила из-под ног Лапетеуса. Он продолжал нащупывающе:
— Словом должен я пользовался не в том смысле, как ты... понял это. Я хотел только сказать, что наши теперешние взгляды во многом иные, чем были в свое время. Например, теория обострения классовой Горьбы, на основе которой обвиняли тебя. Да я первый стал бы тебя защищать, если бы видел ошибочность этой аеории. Как Юрвен крутил вокруг нее! Чертовски запутанно и трудно было в то время... всем нам.
Пыдрус взял апельсин и начал его очищать.
— Культ личности выражался не только в том, что одного человека объявили неошибающимся,— бойко говорил Лапетеус.— Сущность культа личности не только в том, что советскую законность попирали самым грубым образом. Культ личности породил особую манеру пышления. Догматизм, буквоедство. Была придавлена инициатива, идущая снизу. Возникло ожидание директив сверху...
— Это слова Юрвена на предпоследней конференции. Когда он еще был секретарем. А Юрвен отбарабанил их по чьим-то чужим речам.
— Считаешь их неверными?
— Не считаю. Но когда говорит Юрвен, ему я не верю. Н когда ты повторяешь Юрвена, то я не верю и тебе.
— Софистика.
— Ты просил меня остаться для того, чтобы объяснить мне, что такое культ личности?
Лапетеус поймал на себе взгляд Пыдруса.
— Таким, как я... честным активистам, сейчас тяжело,— попытался он сохранить спокойствие.— На нас, со всей энергией боровшихся за дело партии, сейчас указывают пальцем: вот, мол, где прдхалимы! Вот где конъюнктурщики! Все остальные понимали, только они были слепые. И я кое-что понимал, но...
Лапетеус пожал плечами. Пыдрус заметил:
— Я не понимал. И те, кто утверждают, что они все видели, но все же плыли вместе со всеми по течению, те действительно вели себя как конъюнктурщики.
На это Лапетесу было нечего сказать. Теперь Пыдрус заговорил горячо:
— Я не терплю тех, кто сейчас жалеет себя. Стучат себе кулаком в грудь и причитают: «Ох и трудные были времена, как они нас терзали и мучали». Прошедшие времена нужно брать такими, какими они были. Ни один народ в те годы не добился таких результатов в своем труде, как мы. И радости не были нам чужды.
Лапетеус запротестовал:
— Все же, все же. Тысячи мучались в тюрьмах и ссылке. И с тобой обошлись круто.
— Обошлись, в этом ты прав. Но десятки тысяч, миллионы пробудили к настоящей жизни. И когда я говорю о нытиках и жалеющих самих себя, я думаю не о тех честных людях, которые действительно без причины пострадали. Я думаю, извини, о таких, как ты, которые спокойненько жили, а теперь представляют себя крупнейшими жертвами эпохи.
— Хочешь оскорбить меня?
— Охи и вздохи не стоят и копейки,— горячо продолжал Пыдрус.— Это болезненный урок. Каждому из нас. И каждый должен сделать из этого вывод. Один из них: не охай и не пищи, что сделал не так,— сделал сам, теперь отвечай. Отвечать должны мы. Поправлять дело должны мы. Не вымаливать сочувствия — никто
пас не пожалеет. Думай своей головой, думай и делай, думай, делай и отвечай.
Лапетеусу казалось, что Пыдрус, хотя он и говорит во множественном числе, подразумевает только его. Что Пыдрус считает его человеком, плывшим по течению, забывшим своих друзей, поставившим свое личное «я» превыше всего. Он сказал:
— Я никому ничего не должен, кроме... Хельви. Пыдрус встал.
— Ты любишь... свою жену?
Лапетсус не понимал, почему Пыдрус перевел разговор на.его брак. Он недовольно пробурчал:
— Ты не очень-то тактичен.
— Я спрашиваю это... не просто так.
Что-то взволновало Пыдруса, это заметил и Лапетсус.
— Что тебе до моих отношений с моей женой?
— Я женюсь на Хельви,— сказал Пыдрус. Пораженный услышанным, Лапетеус смотрел на
Пыдруса. Наконец поднял рюмку.
— За ваше... счастье.
Рука его чуть-чуть дрожала, водка пролилась на стол.
— Спасибо.
Они опорожнили рюмки.
После ухода Пыдруса Лапетеус долго ходил из комнаты в комнату. Вспомнились сказанные когда-то Пыдрусом слова: «Ты или слеп, или обычная скотина». Кого же он был? Хорошо, что Хельви будет счастлива, подумал Лапетеус. Заметил, что растрогался, и проворчал:
— Нервы, нервы, нервы.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Лапетеус давно уже был один, но в комнате по-прежнему во все огни горела люстра с разноцветными пластмассовыми колпаками. Он понуро сидел у стола и мрачно смотрел на неубранные тарелки, полупустые бутылки и блюда, на которых еда осталась почти нетронутой. Один Паювийдик ел как мужчина, остальные только поклевали вилкой, без аппетита и без настроения. В рюмках Пыдруса и Роогаса тускло поблескивал коньяк, Паювийдик свое выпил. Рюмка Лапетеуса
была полна до краев. После ухода Пыдруса он налил себе коньяку, но не притронулся к нему. Сидел, опираясь локтем на стол, и чувствовал себя одиноким, очень одиноким. Нет, скорее, брошенным всеми.
Товарищи повернулись к нему спиной.
Ну и пусть. Он ничьей дружбы не вымаливает. Один пойдет своей дорогой.
Хотя Лапетеус пытался оправдать себя, старался сделать вид, что ему наплевать на поведение бывших фронтовых друзей, настроения это не подняло. Самочувствие становилось все хуже.
Чего от него хотят? Чтобы он пресмыкался перед Пыдрусом и Паювийдиком? Какое они имеют право обзывать его флюгером, относиться к нему как к человеку, выпрашивающему сочувствия? Считать его эгоистом, которого не интересует ничего, кроме собственного «я»?
Нет и еще раз нет!
Так уверял себя Лапетеус. Словно для придачи веса своему решению, он стукнул ладонью о стол, выпил рюмку коньяку и встал. На какой-то момент показалось, что сумел успокоить себя. Что отношение к нему бывших друзей действительно пустяк, который для него ничего не значит. В конце концов, его никто не упрекал, все осталось в рамках вежливости.
Лапетеус заставил себя думать о другом. О том, что утром можно бы поехать на побережье. И сразу выйти в море. Уж какой-нибудь щуренок попадется. И морская форель может клюнуть.
Именно в то мгновение, когда он подумал о форели, хватающей блесну, он вдруг ощутил омерзение к самому себе. За то, что заставляет себя думать о рыбкюй ловле н пытается уйги от собственных мыслей.
Он беспокойно потоптался вокруг стола, поднялся наверх, в комнату, куда Реэт перенесла все era вещи, вернулся вниз. Что-то подгоняло его, возникали беспокойные, колющие, обвиняющие мысли.
«Нервы действительно никуда не годятся».
Несколько раз повторил это вслух. Испугался собственного голоса, огляделся вокруг.
— Кого я боюсь? — буркнул он себе под нос.
Кроме него, дома не было ни души.
Нет, он не может оставаться один. Это Лапетеус ощутил подсознательно. Он должен предпринять что-то для своего успокоения, для того, чтобы заглушить это ужасное ощущение, что ты жил не так. Жил неправильно, мелко.
Словно придя к какому-то решению, Лапетеус вышел в прихожую, надел пальто. Взял ключ от гаража, запер дверь дома. Люстра осталась гореть. Он не заметил этого, хотя три стосвечовых лампы посылали сквозь широкое окно комнаты лиловый, желтый и зеленый свет.
Мелькнула мысль, что нехорошо сейчас садиться за руль, ведь выпито рюмок десять, если не больше. Но все же он распахнул двери гаража. У Лапетеуса не было твердого намерения куда-то ехать. Он ощущал лишь потребность что-то делать, чтобы отвлечь свои мысли от того, о чем он сейчас панически боялся думать.
Мотор завелся сразу. А иногда приходилось пользоваться ручкой, аккумулятор садился.
Лапетеус выехал из гаража. Остановил машину. Закрыл гараж. И здесь забыл погасить свет.
Он медленно ехал по пустой улице.
Выезжая на аллею Победы, не посмотрел вправо, и л а него едва не налетело быстро мчавшееся такси. Теперь он ехал еще осторожнее.
В центре города машин почти не было.
Лапетеус бесцельно ездил с улицы на улицу. Обнаружил, что у него нет ни одного друга, к кому можно прийти в любое время, который понял бы.
Мысли, от которых он пытался бежать, всплыли снова. Лапегеус резко увеличил скорость. К черту осторожность.
Обнаружил, что выехал на Нарвское шоссе. Тут же созрело решение поехать в Пирита. Припомнилось, жена собиралась ночевать у подруги.
В дом подруги Реэт он не попал. Новенький индивидуальный дом остался глухим на его звонки и стук.
Где Реэт?
Ах, все равно. Пусть даже в постели у кого-нибудь!
Возвращаясь из Пирита, Лапетеус еще прибавил скорость.
Впереди шла грозовая машина. Лапетеус решил обогнать ее. Взял влево и тут же заметил, что со стороны города приближается «Москвич». Фары шедшего впереди грузовика бросали на него яркий сноп света.
Мелькнула мысль, что он должен притормозить и взять вправо. Тут же он заметил, что поравнялся с грузовой машиной и уже не может больше свернуть. Встречная машина приближалась с невероятной быстротой и словно увеличивалась до гигантских размеров. Внезапно он совершенно ясно увидел человеческие лица, и они заслонили для него все остальное.
За рулем сидел Хаавик.
Глаза у Виктора были вытаращены, рот открыт: он, наверное, закричал.
Рядом с ним виднелось лицо Реэт. Оно было белое как бумага и неподвижное.
Все это Лапетеус увидел в одно мгновение.
И вдруг все стало ему безразлично.
1963

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25