Может быть, даже погорячее твоей Бурмакан!— Тут Серкебай поежился, лицо выразило досаду. — Да, да, так и говорят — за кем водится, тот побаивается!.. Что ж так переменился в лице, а? Признаешься? Нет? Хотя разве найдется женщина лучше твоей Бурмакан — никому не сделала зла. Как ни встретишь, всегда твердит одно: «Не разлучил бы меня аллах с моим старым Серкебаем!» Но ты ведь и правда не окончательно плох, а? Ох-ох, миленький, отчего это у тебя дрожат колени? Если в сорок трясутся колени, в пятьдесят будет трястись подбородок, нет? Видать, тетушка Бурмакан, хоть и кажется овечкой, все жилы вытягивает из тебя, разве не так, председатель?
— А правда, давай-ка споем, Жийдекан! Давно не слышал вашей песни, соскучился. Начинай, милая!
Слова Серкебая и то, как он с просьбой во взгляде посмотрел на каждую женщину, отвлекли их, по-настоящему навели на песню. Глаза их, всегда переливающиеся семью видами смеха, переменились, затуманились, словно увидав на мгновенье дни молодости, и снова вспыхнули живым блеском.
Бесконечные волны пшеницы ходят под ветром, Сколько невысказанного остается в душе. Переливаясь через край, Радостная, будто голос пшеницы, Рождается песня о счастье, —
поет Серкебай.
Женщины слушают, онемев от удивления, потом возникает, присоединяется к песне голос Жийдекан, и уже за ней подхватывают остальные. Они улыбаются — среди их голосов наконец-то переливается голос мужчины. Голос мужчины, правда, настоящего мужчины, да к тому же и самого председателя. Они благодарны Серкебаю. Разве бывало так, чтобы запел? Даже и не подпевал никогда. Всегда ходил задумчивый, а то вдруг взмахивал рукой, будто споря с кем-то, бормотал что-то себе под нос, советовался сам с собой, останавливался, затем двигался дальше...
Но сегодня... сегодня он совсем другой. Отчего?
Развеселившиеся, обрадованные, женщины поднимались вместе с Серкебаем на зеленый холм в ярких крапинках маков. Песня сменялась песней. До сих пор ни одна из них не увидела исполосованной спины Кызалака. Когда женщины окружили председателя, мальчик отошел незаметно.
Теперь же подруги, довольные Серкебаем, шутя обнимали его, некоторые даже целовали. Всё шутя, несерьезно — изливали давно накопившееся, однако ж вот вам — распалились, разгорелись. Послышался смех — нежный, молодой, задорный, чистый. К их смеху, казалось, прислушалась гора, его поддержала река, бегущая по ущелью, пробудилась, вздохнула земля. Кони, быки подняли головы, смотрят и слушают—они тоже довольны. А Серкебай... Запах, дыхание молодых женщин заставили все забыть — улетучились, словно пар, заботы, усталость, голод, мучения. Будто сделался молодым... Поднял голову и запел, как в те давние годы, когда был пастухом...
А женщины — те совсем расходились.
— Я что-то сомневаюсь, настоящий ли мужчина наш Серкебай, — подначивала Самаркан.
Ажаркан отвечала, захлебываясь смехом:
— Сомневаешься, да? Хочешь, чтобы доказал, а?
— Чтоб тебе съесть дохлую собаку! Посмотрите, каждая загребает жар только к своему хлебу! Да если захочу, стукну каждую по голове четыре раза и уведу своего Серкеша, да, Серкеш? — вступила в схватку Жийдекан. Глаза ее и вправду затуманились...
— Кажется, она действительно знает, мужчина или женщина ее Серкеш, хи-хи-хи. — Ажаркан зашлась смехом, но Жийдекан, покраснев от злости, на самом деле ударила ее по голове.
Ажаркан перестала смеяться.
—- Умираешь, как ворон без падали, да?—закричала сердито, ударила Жийдекан по руке.— Он муж тебе, что ли? Стой спокойно, чего бросаешься, точно петух на курицу!
— Ой-ой, женщины, караул! —взмолился Серкебай.— Как певали прежде, «...спал я с тела, остались одни жилы, сил всего на два дня, хоть режьте, кровь не выступит у меня!..»
— Смотрите-ка, хочет улизнуть от нас, а? Разве можно отпустить зайца, попавшегося в руки? Держите его, женщины! Неужели недостойны воздаяния — ведь проглядели все глаза, ожидая... — вступила вдруг в игру тихая Созулкан и направилась к молодкам, окружившим Серкебая.
Созулкан оказалась сильной—ухватила Серкебая за пояс, повалила на траву. Две молодки за ноги, две за руки, смеясь, стали было раскачивать его из стороны в сторону, но рубашка Серкебая сбилась к шее, и на груди ясно проступили белые шрамы. Женщины увидели шрамы — остановились в растерянности, веселье вмиг погасло. И тут послышался звонкий мальчишеский голос:
— Остановитесь, перестаньте!.. — Эго был голос Кызалака. Стоял совсем рядом, бледный, без кровинки в лице. Зубы стиснуты, кулаки превратились в камни.
Женщины молча отпустили Серкебая, в невольном смущении подались назад, отступили. Пока Серкебай поднимался, отряхивался, поправляя рубашку, Кызалак приблизился к женщинам вплотную. Свирепо оглядев каждую, спросил:
— Праздник устроили?
— Ой, пусть сойдет пять шкур с моего лица, что же это такое, миленький! — вскрикнула Жийдекан, заметив красные полосы на спине Кызалака. — Кто ударил тебя, мой родной? Скажи поскорее, покажем кузькину мать тому, кто не хочет справиться со своими руками, затолкаем обе его ноги в одно голенище! — Она подбежала, чтобы рассмотреть хорошенько; на глаза ее навернулись слезы. — Зарезал несчастного, смотрите — прямо ремни вырезал со спины! Подруженьки, поглядите... Что за волк рассек ему спину, настоящий хищник... Скажи, кто ударил тебя, родной!
Кызалак спокойно выслушал, ответил так:
— Женщина не защищает мужчину. Если мужчина допустит подобное — это смерть для него.
— Ой, чьи слова ты повторяешь?
— Отца.
—- Неужто отец говорил, что женщина не человек?
— Нет.
— А чего же тогда он говорил?
— То, что сейчас услышали, и еще многое, чего не слышали.
— О боже мой, я считала его ребенком, а он, оказывается, баба-яга, вылезшая из-под земли, а?
— Откуда знаете, что баба-яга говорит по-киргизски?
— Ишь, согнулся, точно обглоданное ребро, и язык у него словно яд, у этого паршивца.
— Послушав вас, и упитанный спадет с тела,
— Эх, чтоб мне увидеть бездыханным тебя, собаки мы, что вступились за тебя!
— Мало видели покойников? А что сделаете, если назло вам не умру?
— Ой, чтоб мне увидеть тебя умершим, вытаращившим глаза! Женщины, скажите же что-нибудь, язык его ужалил меня сквозь кость, сейчас достигнет мозгов!
— Разве мои слова — шило?
— О боже, да он не даст пройти!
— Я ведь не накинул петли на ваши ноги.
— Ой, я спрашиваю, кто тебя ударил, кто ударил?
— Не женщина...
— Так это Серкебай ударил? Ох, скажи правду, не стесняйся, родной, прямо здесь разделаемся с ним, разорвем на части!
— Мясо председателя не годится в пищу. Свою силу, бьющую через край, сберегите лучше до завтра, сохраните для рытья арыка,
Ажаркан не могла удержаться от смеха.
— Если ты не ребенок, так и не надо, эх, милый, доставил удовольствие моим ушам!.,— выдавила она, когда унялся смех.
— Что я вам—сера, чтоб унимать зуд? Пошли, бык, идем, лошадь,-—нечего нам спорить с женщинами...
Погоняя быка и лошадь, Кызалак тихонько двинулся к аилу. День клонился уже к закату. Повеяло прохладой. Женщины подталкивали друг друга, щипали себя за щеки. Глядя в спину Кызалаку удивлялись — неужели это слова мальчика, во сне или наяву слышали его? Не думали, что за войну дети росли быстрее, взрослея за год на два, на три... Чьи-то матери, тетушки, сестры — они отнеслись к Кызалаку как к ребенку... Пережив тяготы войны, они все же хотели видеть подростка — ребенком.
Ни смеха, ни шуток — все стояли поникшие, точно бурдюк, из которого вылили кумыс. Каждая женщина, забыв о других, смотрела на уходящего Кызалака.
Глядя на мальчика, каждая вспомнила мужа, погибшего на войне. Да, вот как получилось: Кызалак каждой напомнил чем-то ее мужа — го ли взглядом, то ли голосом, то ли манерой спорить, то ли жестом, — каждая нашла для себя в нем знакомое, родное, утраченное навсегда. Каждое сердце забилось чаще, каждое сердце заныло... Мужья их погибли, пришли похоронки, но до сих пор не погибла их надежда. Эти подруги, эти семь женщин отказывались поверить смерти, — каждая ожидала в душе, что ее муж, несмотря ни на что, когда-нибудь вернется живым... Ведь бывало же... Ни одна из них не рассказывала о своем ожидании другой, не желая бередить сердце подруги, и каждая знала об этом... Каждая думала: другие погибли, но не ее, не ее муж... А теперь вот, глядя на выросшего Кызалака, они вдруг поверили, по-настоящему почувствовали — муж каждой из них погиб. В их глазах читалось одно: «Так вот кто, оказывается, не погиб... Не погиб отец Кызалака, его сын продолжает его жизнь, удивляя всех нас, наделяя радостью, заставляя иначе взглянуть на мир... Может быть, мы напрасно чувствуем себя беспомощными и наша жизнь — не в одной лишь бесплодной надежде на возвращение тех, кто уже не вернется? Ведь у нас есть дочери, есть сыновья...» Стоило одной из них заговорить, и тотчас остальные... Все начала Созулкан. Шмыгнула носом, смахнула слезу со щеки.
— О-о, Карабай, не погибни! Разве так и будем с тобою глядеть на запад! — вскрикнула она.
Все повернулись к ней — каждая едва сдерживала слезы... Потом уже нельзя было разобрать, кто что говорил: может быть, они произносили имена своих мужей, может быть, проклинали тех, кто начал войну, может быть, говорили еще что-то, — всего этого не мог бы разобрать даже человек, который стоял бы рядом. У всех была одна мысль, у всех — одна беда: они поняли, почувствовали сейчас невозвратное: они — вдовы и прошлого им не вернуть... Их мужья умерли для них в эту минуту... Обняв друг друга, подруги заплакали. Холм, поля, вечер, никого нет поблизости, кто бы мог их успокоить. Плакали в голос, причитали, не стесняясь никого. Вечерний ветерок налетал, подхватывал их голоса, доносил до аила. Аил настороженно прислушивался. Сколько слышали за войну плача и стенаний, как устали от слез, однако из каждого дома выходили люди, тянулись кто верхом, кто пешим в сторону холма, откуда прилетел плач. Шли солдаты на костылях, шли трясущиеся старухи, шли старики, шли дети, настороженные, побледневшие от испуга. Женщины второпях забыли накинуть платки... Все громко спрашивали друг у Друга:
— Кто же на этот раз?
— Да уж, видно, сообщили о ком-то.
— Неужели и в поле сообщают?
— Какая разница — в поле или дома. Все одно...
— Не слышно мужских голосов, одни только женщины плачут?
— Женщины ли, мужчины — плач есть плач.
— Шагай же ты, баба! Точно путы наложили тебе на ноги!
— Да не рвись ты чересчур, можно подумать, останешься без угощения. Разве там мясо делят? Слез хватит и на твою долю...
— Эй, пригляди за ребенком, сама не выходи из дома. Мы скоро вернемся.
— Я тоже пойду.
— Нечего ходить, пропади ты пропадом. Что ищешь там, где покойник?
— Хочу посмотреть.
— Нечего смотреть, будь ты неладна.
Общий гвалт, и вдалеке — плач семи женщин. Вот выделился голос Созулкан...
— Никак, помянули Карабая?
— Должно быть, это Созулкан.
— А теперь плачут о Саткыне, а?
— Погодите-ка, не шумите, послушаем.
— Шагай, подойдешь — услышишь.
— Эй, сестрица, а ты прикрыла огонь в печке?
— Ах, шайтан, ведь у меня в казане осталось молоко! Чтобы мне пропасть! Подожди, не уходи, человек нашего дома. Страшно одной.
— Не бойся, старая, шагай скорее. Если приду позже всех, тогда позор моему преклонному возрасту и седой бороде. Эй, черт возьми, плюгавенький, говорю тебе, поспеши. В такое время копаешься. Точно червяк в копыте барана...
— О-о, боже, отврати смерть на месяц, на год!..
Кызалак вернулся, приблизился к плачущим женщинам, застыл неподвижно. Смотрел, слушал. Застыл? Это на первый взгляд так казалось. Сердце его дрожало, сам дрожал, подобно струне комуза. Глаза его наполнились слезами, вот-вот брызнут. Однако мужчина в нем взял верх — иначе давно бы заплакал в голос. Не мог, не хотел показать себя беспомощным перед семью женщинами, перед Большой Медведицей. Люди, непрерывным потоком подходившие из аила, не видели, не замечали его состояния.
Семь вдов сидят рядком у большого арыка, все откинули платки на плечи, распустили волосы. Созулкан разодрала щеки ногтями, у остальных лица не тронуты... Каждая причитает как знает, как умеет, не в лад с другими...
Слышен звонкий голос Созулкан:
Кырчыным1, ты точно птица, оставшаяся без гнезда... эх! Кырчыным, на твою долю, ой, выпали проклятые дни... эх! Кырчыным, глядя на дорогу, ой, сколько лет .. эх! Кырчыным, превратилась я в лед, ой, который никогда не
растает... эх!
Жийдекан разобрала сквозь собственный плач слова Созулкан, поправила с неодобрением:
— Чтобы увидеть мне твою погибель, горластая, раз уж складываешь хоть два слова, так складывай правильно! Если начала причитать, не нарушай старых обычаев. «Кырчыным» говорят, когда оплакивают младшего свойственника. Уж лучше бы называла «жаш ойрон»2.
Созулкан ничего не ответила, однако тут же поправилась:
Молодой богатырь оделся в черный вельвет, эй, ох-ох-ох! Молодой богатырь улыбнулся, поглядев на людей, эй, ох-ох-ох! Молодой богатырь был в одежде, подбитой черным бархатом, эй,
ох-ох-ох! Молодой богатырь, красота твоя была подобна луне, эй, ох-ох-ох!
Самаркан и Сызылкан с небольшим запозданием повторяли слова подруги. Когда они начинали голосить все вместе, нельзя было разобрать ни слова, и только заканчивали они согласно: «Эй, ох-ох-ох». Каждый в аиле знал, что ни одна из них не была настоящей плакальщицей.
Люди все прибывали, подходили толпами, подобно тучам, которые гонит ветер. Они окружили семь женщин, и каждая из семи оплакивала свою утрату. Разве только женщины плакали? Исходило слезами сердце каждого аильчанина. А Кызалак? Он не выдержал, он не мог молчать, он заплакал вместе со всеми:
О-ох, мой дорогой, мой бедный отец! Где, когда я увижу тебя, о-ох!
Да, он плакал всем сердцем, не осталось в его душе уголка, где не кричало бы горе. Плакала ночь, глаза звезд застилало слезами, плакали земля и горы, причитала жалобно вода в реке. Плакали дети и взрослые, и девочки, и женщины. Каждый подходил к Кызалаку, обнимал и целовал его, каждый смешивал с его слезами свои, к его горю присоединял свое. Шум и плач заполнили пространство — будто поле рассыпалось на мелкие кусочки, будто небо низверглось на землю...
Серкебай на своем коне приблизился к Кызалаку. Вслух не сказал ни слова, лишь по щекам, по его бороде струились слезы, падали на гриву коня. Он плакал, вспоминая все тяжелые дни, выдавшиеся за годы войны и прежде, он плакал, понимая, что дожил до победы. Сколько он сам проводил сильных и крепких, подобных скале, джигитов, ни одного из них не обошел Серкебай отцовским вниманием. Да, в день отправки на фронт каждого он провожал сам, каждого благословил на подвиг. Он плакал — перед его глазами проходил с улыбкой каждый из тех огромных, с гору, джигитов, которые не вернулись. Он видел их — будто они не погибли: как прежде, размахивают косой, пасут скот, поливают и строят. Он плакал — позади остались многие годы, когда время готово было вот-вот оборваться, подобно струнам старого комуза. Говорят, там, где был пролит айран, остается след; это верно — раз есть народ, остается и след, слава богу... Вот и сейчас слышны детские тонкие голоса. Минут годы, народ вспомнит утраченное, теперешние дети сделаются стройными джигитами... Вот о чем думал тогда Серкебай.
Разрывая толпу, подбежала к сыну Сейилкан — видно, услышала, что кто-то побил Кызалака.
— Правда это, что мне сказали? — закричала несчастная. Народ расступился. — О горе, что это, помогите, люди! Чтоб рука отнялась у чудовища, ударившего тебя, чтоб рука его переломилась! У оставшегося без отца нет защиты, у оставшейся без мужа дети унижены! О народ, о люди! Я пропадаю! Несчастный Кызалак, твой отец только теперь умер! — заплакала она. То ли голос был слишком пронзительный у несчастной Сейилкан, или же он прозвучал пронзительно в
час, когда у каждого болела душа, но аильчан пробрало до костей. Дети заплакали в страхе, в ожидании замолк народ, затихли голоса даже и семи подруг-плакальщиц.
— Скажи, кто ударил, скажи! Отдам ему в руки мое мертвое тело. Разорвусь пополам! Пусть лучше уйдут мои дни, чем считаться живой и видеть тебя избитым!
Кызалак не показал матери своих слез, не дал услышать свой плач. Замер, застыл, как и прежде, затаил дыхание. Ни слова, ни плача, все смолкли, молчание — как натянутая струна. Все замерли, ждали чего-то.
Дрожащим голосом, задыхаясь от слез, сказал Серкебай:
— Я ударил...
— Чтобы тебе сдохнуть, зараза!- Сейилкан подлетела, руки ее вцепились в бороду
Серкебая. Выдернула клок — Серкебай не сопротивлялся; женщина тянула его за бороду вниз, с коня, — он лишь старался нагнуться пониже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39