Вся сложность заключалась в том, что я еще не купил билета — думал, мать погостит подольше.
И вот мы на вокзале. Сутолока, суета. Шум, гвалт, А уж у касс — настоящее столпотворение. Где, куда продают билеты, какая очередь в какое окно стоит — ничего не известно. Расспрашивая тех, других — всех подряд, чувствуя, как закипают в груди слезы от собственного бессилия, я наконец нашел нужное мне окно. Занял очередь. Впереди меня змеился целый караван стоявших в затылок друг другу людей, у самой же кассы была невероятнейшая толчея — спрессованное человеческое месиво. За мною спустя мгновение тоже стояли уже несколько человек. Это меня немного успокоило. Но очередь наша совершенно не двигалась. Такое впечатление, словно впереди произошел какой-то затор. Все та же там, у касс, куча мала. Не похоже, что нам удастся добраться до вожделенного ок-
1 С у з б е — неустоявшийся, жидкий сыр.
на сегодня. Поглядев по сторонам, я увидел, что, кроме меня, никто не проявлял никакого беспокойства. У всех были терпеливо-равнодушные лица. Словно люди даже забыли, зачем они пришли на вокзал. Видимо, и мне надо было запастись терпением. А что еще оставалось?
Неожиданно впереди из очереди кто-то закричал: "Агай! Агай!" Я не обратил на крик никакого внимания, но тут человек выкликнул мое имя: "Саке! Сала-хитдин-агай!" Это был светлокожий парень с длинными волосами, густыми черными бровями и ниточкой усов над верхней губой. Он стоял в самой гуще толпы, одна голова и торчала из нее. Когда я посмотрел в его сторону, он замахал белой заячьей шапкой, чтобы мне было легче увидеть его. Яи увидел, но лицо его мне было незнакомо.
— Стойте там у себя, - сказал парень, словно я уже бросился к нему с распростертыми объятиями. — А то тут шуметь начнут.
Только теперь я понял, что значила его фраза —-"стойте там". И впрямь люди кругом уже вовсю таращились на нас.
— Куда вам? — спросил парень.
Я назвал станцию. Парень стоял почти у самой кассы и минут через десять уже брал билеты. Вслед за ним я тоже выбрался из толпы недавних моих товарищей по несчастью.
— Мягкий вагон, — сказал парень, отдавая мне билет.
Подобное не было предусмотрено нашим финансовым планом. Но не считать же копейки в такой ситуации, — осыпая парня благодарностями, я полез в карман.
— Спасибо, агай. Не надо, — сказал он.
— Да ты что, милый! — Я вытащил кошелек.
— Оставьте, агай, — произнес парень несколько даже смущенно. — Мы и так в долгу перед вами.
Только после этих его слов я по-настоящему задумался, кто же он, этот парень. Совершенно был он мне незнаком. Ну разве что напоминал чуть-чуть кого-то лицом. Видимо, из нашего аула, из малышни, до которой мне не было дела, намного позднее меня приехавшей в город.
— В мягкий вагон ты зря взял, — сказал я, не зная уже теперь, то ли все-таки отдавать ему деньги, то ли убирать кошелек обратно в карман. И сказал я это только лишь для того, чтобы хоть что-то сказать. — Едет-то моя мать. А она любит, чтобы вокруг народ был, да побольше.
Это было истинной правдой. Сначала мы ей брали в купе. Но после двух-трех поездок она отчаянно запротестовала. Как-то, оказывается, она всю дорогу ехала во всем купе совершенно одна. До утра, говорит, уснуть не могла. И что бы она делала, если бы какой бандит к ней заявился? Грабить у нее нечего, но если бы вдруг голову ей отрезали, — что бы она,,делала? А то еще как-то раз попутчиком ее оказался какой-то черный мужчина с горбатым большим носом и огромными страшными глазами. Во-от такой громадный нож был у него! Весь день, с утра до вечера, он резал этим ножом толстую, с мужскую руку, свиную колбасу и ел. Сидел бы просто так — еще ничего. Но он ведь то и дело пододвигал к ней эту колбасу и говорил: "Угощай-тэс! Угощайтэс! Кушайтэ! Кушайтэ!" Бутылок пять или шесть опорожнил. (Правда, при дальнейших расспросах выяснилось, что это был лимонад.) Матери ничего не оставалось, как притвориться спящей. Всю ночь глаз не сомкнула. Но е конце концов, когда уже подъезжала к своей станции, заснула по-самому по-настоящему и чуть в Ногайсибирь—Новосибирск не уехала. На ее счастье этот самый горбоносый, поняв, видно, что все равно ему поживиться ничем не удастся, разбудил ее. "Пропади оно пропадом, ваше копей! — говорила мать, искажая таким образом слово "купе". — Там, похоже, одни жулики да карманники ездят". С тех пор мы и берем ей только плацкарт.
— Вот как, а?.. — произнес парень, совсем смутившись. Он оглянулся на кассу. Словно прикидывал, как вернуться и обменять билет.
— Да нет, все хорошо, — сказал я, извиняясь за свое бестактное замечание. — До того ли тут, чтобы билет выбирать. Не ты бы, так и вообще не достал бы, спасибо. Только вот... — я запнулся.
В прежние времена когда, бывало, поприветствуешь аксакала: "Ассалау-магалейком!" — так тот, ответив на приветствие, спрашивал: "А чей ты, сынок?" Не достигший еще возраста не то что аксакала, но и карасакала, я тоже едва не спросил: "Кто ты, никак тебя не признаю?" — но вовремя остановился.
— Как дома, все хорошо? — спросил я, решив выяснить, кто этот парень, обходным путем.
— Хорошо... — ответил парень. И добавил потом: — Мать заболела.
— Что? Все старая болезнь?
— Ну да, все, видно, насобиралось понемногу. Паралич. — Глаза у него повлажнели.
— Да-а... Вот тебе и хорошо. И как она сейчас?
— Ничего. Сейчас уже сидеть может. Здоровой рукой уже и ест сама.
— Ну, тогда, значит, дела не так плохи, — сказал я жизнерадостным тоном. — Поправится.
— Поправится, — сказал и парень. Но в его голосе особой бодрости не было. — Лето настанет, хочу на курорт повезти, где грязями лечат... Родственники тут приезжали, мать проведать, вот я и покупал им билеты... — Он собрался уходить. — Ну, будьте здоровы!
— Будь здоров, милый, — сказал я. — Только вот заставил меня быть тебе обязанным, это нехорошо.
Парень опять ни с того ни с сего засмущался.
— Матери привет передавай, — попросил я, понимая, что она все-таки действительно откуда-то знает меня. — Пусть поправляется скорее.
— Спасибо, агай. Она вспоминает о вас. Последнее время так и вообще часто говорит: когда вы на квартире у нас жили, она вас притесняла, платить заставляла больше, чем положено...
Резко повернувшись, парень быстро пошел от меня и через мгновение уже смешался с толпой. Только тогда я вспомнил его. Ну, а его мать, которую разбил паралич, я и в самом деле знал очень хорошо.
Я был тогда аспирантом. То была сложная для меня жизненная пора, когда я, бежав от шума общежития, кочевал с квартиры на квартиру. Кочевать было легко. Все мое добро умещалось в одном чемодане. Я искал комнату, которая была бы и светлой, и теплой. А самое главное — я искал тишину. Но найти такую комнату оказалось нелегко. А если и находилась, то начинались нелады с хозяевами. Вернулся я поздно из кино или театра — хозяевам не нравится. Разбросаны там-сям бумаги и книги — тоже не нравится. Хожу по комнате, чихаю, дышу — все не нравится. Нужно или примериться со своим униженным положением, стать чем-то вроде крепостного крестьянина, или менять местожительство. Примириться не можешь, переезжаешь. На новой квартире начинается то же самое. Я стал искать комнату, которая бы имела отдельный вход. Наконец нашел. На краю света. На самой окраине города.
Это была обыкновенная казахская мазанка из двух комнат. Единственной ее особенностью было отсутствие длинного ряда переходящих одни в другие двух-трех сеней, вместо них к выходу прилепился крохотный дощатый тамбур. Там, где положено было стоять всяким дворовым постройкам, торчал сооруженный из старой фанеры и рваных листов железа, тронутых красно-коричневой ржавчиной, небольшой сарай. В нем хранился уголь.
Под жительство мне отвели верхнюю комнату. Точнее, бывшую верхнюю комнату. Прежде она была гостевой. Потом дверь между комнатами закрыли, в наружной стене этой бывшей гостевой комнаты пробили отверстие и установили новую дверь. Никакого тебе коридорчика. Открываешь дверь — и сразу оказываешься на улице.
Я испытывал такое счастье, будто попал в рай. В дверь я врезал английский замок и все три ключа положил к себе в карман. В нужное тебе время откроешь. В нужное время закроешь. В нужное время зайдешь. В нужное время выйдешь. Вернешься, когда вздумается, уйдешь, когда потребуется. Можешь разбросать свои бумаги хоть от окна до порога, можешь чихнуть хоть девяносто раз подряд — никто тебе ничего не скажет. Холостой мужчина, кроме того, без гостей не бывает — до этого тоже никому нет дела.
Однако уже через два-три дня этой привольной жизни в комнате, показавшейся мне поначалу раем, стали проявляться и отрицательные ее качества. Крохотное оконце пропускало очень мало света. Разве что только в полдень, в остальное же время ни читать, ни писать. Волей-неволей мне пришлось включать свети среди белого дня. И не такой уж и тихой она оказалась. От другой комнаты ее отделяла лишь тонкая дощатая дверь. Когда смеркалось и в доме начиналась вечерняя жизнь, мне становились слышны малейшие звуки в этой соседней комнате, вплоть до звяканья ложек и шороха шагов. После долгих раздумий я нашел выход. Купив в магазине два метра клеенки, я приколотил ее к косяку, а затем в образовавшуюся между дверью и клеенкой пустоту насыпал древесных опилок, целая куча которых лежала во дворе рядом с кучей угля. Кроме того, комната оказалась еще и сырой. Несколько дней подряд шли беспрерывные дожди. Возле дома, стоявшего вдалеке от больших асфальтированных улиц, постоянно была грязь. Но скоро ударили морозы, выпал снег, утоптался, и дорога к дому стала вполне нормальной. Зато место перед дверью, перед моей распахивающейся из комнаты прямо на улицу дверью, превратилось в сплошной, застывший буграми лед. Длинная казахская печь, служившая одновременно и стеной между комнатами, почти совсем не топилась. У меня стало жутко холодно. Но и тут*я нашел выход — купил электрообогреватель. Теперь стало хорошо. И тихо, и тепло — никаких тебе препятствий для работы. Теперь все зависело только от меня самого.
Хозяйкой дома была одинокая пожилая женщина.
Она работала уборщицей в стоявшей неподалеку школе-семилетке — это днем, а ночью сторожила ее. Имела она какое-то отношение и к небольшой фабрике, дымившейся тоже неподалеку от нас, — не то в качестве дворника, не то еще кого. Короче, покоя она не знала. И до меня ей не было никакого дела. Однако с наступлением зимы она лишилась то ли одной, то ли даже двух своих работ. Помрачнела. И стала проводить дома намного больше времени, чем прежде. Неудобств мне это не принесло. Наоборот. Печь, которая раньше топилась лишь раз в сутки, когда она готовила себе еду, теперь топилась постоянно, в комнате стало тепло и без электрообогревателя. Работалось мне просто прекрасно. А соответственно этому приподнятым было и мое настроение.
Однако эта идиллия продолжалась недолго.
Как-то утром, когда я сидел за столом с раскрытыми посередине коричневым и серым томами, готовясь к сдаче минимума по философии, в соседней, хозяйкиной, комнате раздался звук, как если бы открылась дверь между нами, и вслед за тем я услышал испуганный возглас: "Ой-ей, что такое?!" Что-то там сыпалось с легким шорохом. Прибитая к косяку клеенка, всегда, казалось, готовая лопнуть под грузом натягивавших ее опилок, морщинисто обвисла. Я понял, какая случилась беда. У хозяйки появилось ко мне срочное дело, и она, поленившись идти двором, открыла вот эту, внутреннюю дверь, которая, очевидно, была заперта с ее стороны лишь на крючок.
Секунду спустя раздался стук в наружнюю дверь. Я открыл. Вместе с клубами морозного воздуха, рванувшегося в комнату, вошла и хозяйка. Она была без платка. Волосы ее были растрепаны. Ничего она на себя не накинула, так и прибежала — в платье да домашней жилетке. На босых ногах болтались калоши. Она не прикрыла за собой дверь. Переступила через порог и остановилась. Мгновение помедлила и заговорила, задыхаясь от злобы:
— Товарищ квартирант! Поскольку ты был свой, казах, и был без крова, без крыши над головой, и со слезами умолял пустить тебя, я тебя пожалела, разрешила жить в моем доме. Но не добро я от тебя вижу, а зло... — Выступившие на верхней губе капельки пота, раздувшиеся от возбуждения ноздри, разом, казалось, потемневшие оспины на носу — все это сделало ее лицо отталкивающим.
— Мамаша, закройте сначала дверь, — сказал я. Хозяйка, будто захлебнувшись собственными словами, запнулась и сделала судорожное глотательное движение. Но дверь она не закрыла. Закрыть ее пришлось мне самому.
— Ну, а теперь присаживайтесь.
Хозяйка, растерянно оглаживая руками платье, присела было на предложенную табуретку, но тут же вскочила, открыла только что закрытую мною дверь и снова закрыла. Потянула ее на себя, словно проверяла, плотно ли она входит в косяк.
— Слушаю вас, — сказал я.
— Дорогой! — начала она, вновь опускаясь на табуретку. — Я хоть и вдова, хоть и одинокая, но не какая-нибудь там аульная размазня баба, которую любой может укусить и обидеть. Я, знаешь ли, и в войну...
— Давайте о деле, — попросил я.
Хозяйка, казалось, смешалась. Но речи своей она не прервала.
— Этот дом я выстроила собственными руками. Сама. Одна. Никто не посочувствовал мне, никто не помог. Это мой дом.
— Дом ваш, — сказал я. — И, не испросив на то вашего согласия, я засыпал дверь между нами опилками — вот моя вина. Об этом вы мне хотите сказать все это время?
— Не об этом, — ответила хозяйка. — Вот, погляди-ка. — Она потрясла в воздухе какими-то сброшюрованными листками. — Сыбет!1 Один этот сыбет загонит меня в могилу. За полтора месяца — семнадцать рублей. За всю свою жизнь больше семидесяти копеек, в месяц семидесяти копеек, я не платила. В самом крайнем случае, здесь только рубль мой. А кто, скажи мне, заплатит остальные шестнадцать рублей!
В устном нашем соглашении оплата счетов за электроэнергию не предусматривалась. Но выхода не было.
— Вот, возьмите все семнадцать рублей с меня, — сказал я.
Хозяйка, словно не веря мне, стала и так и этак перебирать, меняя местами, полученные деньги: десятирублевку, трехрублевку, четыре рублевки. И все пересчитывала их.
— Вот это правильно, — произнесла она наконец. — & жить за чужой счет — это грех. Как-нибудь пополам 1латить будем. — Но она мне ничего не возвратила, а, эасправив деньги, свернула их вдвое, затем втрое и дунула в карман жилетки. — Дело-то у меня к тебе другое было. Сейчас ведь трудно с квартирами-то. Хоро-
1 Искаженное "свет".
шую да удобную не всегда найдешь. Много вас ищет, так прямо и умоляют. Вчера вон тоже приходили. Парень с девушкой, только что поженились. Сорок рублей, говорят, платить будем. А я... я, конечно, не согласилась. Человек, говорю, снимает уже, неловко. Но все-таки, знаешь... терять... Мы ведь с тобой не родственники, даже не отдаленные.
— Сорок рублей я не могу платить. — Все во мне так и восстало против хозяйки.
— О господи! Разве я говорю — плати. Просто, говорю, сказать хочу — предлагали мне. В старину так баяли: нет большего греха, чем на сиротский да на вдовий кусок зариться. Просто чтоб ты знал, для того сказала. С тебя сорок брать — мне тоже жалко. Тридцать пять если бы, так и хорошо...
Я дал согласие. В результате дело о засыпке внутренней двери опилками разрешилось в мою пользу. Покончив со всеми своими вопросами, хозяйка больше не стала задерживаться у меня. Следом за ней вышел и я сам. Мне нужно было сходить на почту и отбить телеграмму. В аул. Попросить выслать денег.
Вечером, вскоре после десяти, неожиданно погас свет, и я вынужден был прервать работу, не сделав того, что запланировал. Свет погас и на другой день, и на третий. Только тогда я понял, что в этом была виновата не станция. Вечером четвертого дня, желая предупредить события, я постучал к хозяйке. Однако мне не открыли. Видимо, она не слышала моего стука. Я стучался в наружную, уличную дверь. Она оказалась незапертой, и я зашел в тамбур. Тут же я услышал, что в комнате хозяйки поют. "Проложила в поле борозду девушка-трактористка..." — пели нестройно хриплые, надтреснутые голоса. Судя по всему, одни женщины. А если точнее, моя хозяйка, а с нею еще две или три старухи. Закончив песню — кто раньше, кто позже, — они тут же загалдели:
— Эй, а склянка-то опустела...
— Не могла две бутылки взять, что ли?
— Маладес! Я спою "Песню о выборах". "Новая жизнь — эх, расцвела!.. Двенадцатое декабря..." Нет, какое сегодня число?
— "Новая жизнь —эх, расцвела... двадцать седьмого генваря..."
— Какие ты старые слова помнишь... — Это был голос моей хозяйки.
— Старше твоей "Девушки-трактористки", да, поди, помоложе тебя...
— Э, не говори так. Она не то, что мы с тобой, зубы у нее целые и волосы вон еще какие черные. Не хочет еще в отставку выходить. А то бы пускала, что ли, на квартиру одних молоденьких джигитов...
— Хи-хи-хи...
— Ха-ха-ха...
Я повернулся и ушел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48