— Ты пиши об этом, пиши... — Я обнял его и дружески похлопал по спине.
— Как ты думаешь, — сказал Сембек, — ведь тот парень не прав?
— Сембек! — Мне показалось, я знаю, как переубедить его. — Я тебя понимаю. Но сам ты не понимаешь одной вещи. Для чего все это, чем ты занимаешься? Во имя какой цели? В чем твое отличие от скупого Карабая, который имел девяносто тысяч лошадей, но никогда в жизни не носил незалатанного чапана? Так Карабая можно простить. Эти лошади — его собственность. Ну, а материалы, лежащие в твоем шкафу, чьи они? Какое ты имеешь право держать все это взаперти? Ведь это — сокровища твоего народа, твоих братьев казахов. Значит, ты преступник, намеренно заперший ворота к этим сокровищам. Наука—-нефилателия. Сембек пропустил все мои слова мимо ушей.
— Этот парень не прав, — только и сказал он.
— Прав, — возразил я. — Или ему нужно ждать, пока ты все накопленное тобой добро изорвешь, сожжешь, пустишь по воде, а? Прав он.
Нашим приятельским отношениям, длившимся долгие десять лет, пришел конец. Я понял это по выражению лица Сембека.
Но все же я счел своим долгом высказаться до конца. Я говорил о необходимости публикации найденных им документов, о том, что по некоторым материалам вовсе нет нужды писать пространные статьи, достаточно краткой сопроводительной записки, я говорил о чести ученого, о долге перед народом и о прочих высоких материях. Короче, в азарте я наговорил ему много чего. Но Сембека ничто не проняло. Наоборот, он сказал, что разочаровался во мне. После такого заявления пыл мой иссяк сам собой. Расстались мы весьма холодно.
Прошло несколько дней. О многом передумал я за это время. Сначала я, в общем-то, был уверен, что все, рассказанное мне Сембеком, — правда. Но когда сгладились первые впечатления, я постепенно пришел к убеждению, что все это сущий бред. А придя к такому убеждению, я пришел и в себя. Улучшился испортившийся было сон, наладился аппетит. Я снова стал самим собой. И мало-помалу стал забывать про рассказ, так взбудораживший меня, про маленького, тщедушного старика Самета-аксакала, безвылазно просидевшего сорок два года в архиве, сделавшего великие научные открытия, но не нашедшего времени написать о них ни единой строчки и пустившего перед смертью все свои бесценные материалы по ветру. Я стал забывать и про наследника его, самой логикой вещей призванного, казалось бы, не просто продолжить, но и направить его дело в новое русло, — своего старого приятеля Сембека, растрачивавшего попусту данный ему природой талант. Так забывается старая сказка, рассказанная тебе в далеком детстве любящей бабушкой, сказка, когда-то так взволновавшая тебя...
Но вчера... вернее, позавчера я убедился, что все мои мысли о невозможности рассказанного Сембеком — самообман.
Только я вышел с толстенным своим портфелем из архива, как натолкнулся на него. Не наСаадета, конечно. На Сембека. Моя попытка пройти мимо него незамеченным не удалась. Сембек остановил меня, громко окликнув по имени. Не поздоровался, не стал ни о чем расспрашивать, как раньше, а с ходу приступил к делу.
— Я знаю, — сказал он, — ты собираешься засесть за большой труд. Сбор материалов ты закончил. Особенно успешно ты работал последнюю неделю, в частности сегодня после обеда. Но торжествовать тебе рано. Все это — давно открытые вещи, уже известные... У меня все это есть. Не веришь? Можешь поглядеть собственными глазами. Пошли ко мне домой.
...Все во мне перевернулось. Рассудок мой помрачился. Но огромным усилием воли я все же взял себя в руки, не поддался дьявольскому искушению. Не помню, как я дошел до дома, — в общем, добрался. Жена, увидев меня, испугалась.
Но, слава богу, судьба обошлась со мной милостиво: я не свихнулся, не заболел, не умер. Однако то, что я услышал и что увидел, так и выпирало из меня. Мне казалось, я лопну, как чрезмерно надутый мяч, если не поделюсь с кем-нибудь всем тем, что было у меня на душе. Я лег в постель, но сон мой был невыносимо тяжел, несколько раз среди ночи я просыпался от кошмаров и, решившись наконец — чтобы раз и навсегда избавиться от всего этого, — встал, выпил три чашки крепкого чая с молоком и сел за стол. Весь долгий день я писал, как будто кто-то гнался за мной по пятам, потом всю следующую ночь переписывал написанное днем заново и к ее исходу закончил наконец вот этот самый рассказ. Жена отпечатала его на машинке, вычитала и выправила опечатки. Я чувствовал потребность отнести его в редакцию тотчас же, успеть до конца рабочего дня во что бы то ни стало. Я торопливо собрался и пошел. А по дороге мне пришла в голову такая мысль: "Вот ты написал рассказ. Добро. Предположим, когда-нибудь ты добьешься его публикации — тоже хорошо. Но что тебе делать с полным сундуком материалов, которые ты кропотливо и жадно собирал долгие пять лет?! Что делать с наукой?"
В конце концов, уже переступая порог редакции, я нашел выход. Оставлю науку! Не потому, что вдруг разочаровался в профессорстве. И не потому, что вдруг испугался знакомых уже мне трудностей. Потому что Сембека испугался. Не его самого. А его облика. Испугался, что сделаюсь его двойником.
Аминь!
1973
НАШ РОДСТВЕННИК, ДЯДЯ МОИХ ДЕТЕЙ
В кино мы не попали. В зоопарк их на прошлой неделе водила мать. Качели, карусели, "чертово колесо" и другую подобную чертовщину душа моя не принимает. Есть мороженое пока что холодновато. Шашлычная жаровня где-нибудь поблизости вряд ли найдется. Чтобы хоть как-нибудь утешить их, я привел их в магазин игрушек.
Попав в такой мир изобилия, мои мальчишки прямо-таки ошалели. Машины, бульдозеры, подъемные краны... Бронетранспортеры, ракеты, самолеты... Медведи, тигры, львы... Обезьяны, черепахи, лягушки... Они бросали одно и хватали другое. Все передержали в руках. Наконец, выбрав, что надо, успокоились. Оба зажали под мышкой по автомату в целлофановом мешочке. Стоит нажать на курок, как автомат начинает трещать и трястись и ствол возле дула краснеет. Словно бы и впрямь изрыгает огонь, словно бы и впрямь стреляет. А оба мои парня дышат так запаленно, будто они только что из боя. "Это мы возьмем", — говорят.
Но я хорошо знал их привычки. Точно такие же два автомата были им уже куплены прошедшей зимой. Целых два дня они перестреливались, — один убегая, другой преследуя, выслеживали друг друга, прятались в шифоньер, под кровати, затаивались за диваном и креслами. Все в доме перевернули вверх дном, в квартире невозможно было найти тихого уголка. На третий день, когда сели батарейки, мы решили, что обрели наконец долгожданный покой, но мы ошиблись. Они ныли не переставая, и мать была вынуждена купить новые батарейки. На сей раз автоматы не стреляли и двух дней. Не из-за батареек. Они потребовали ремонта. Но из моих попыток заменить лампочки, починить проводку ничего не вышло. Так они и остались непочиненными. Пластмассовые их корпуса с выломанными прикладами и магазинами, без верхних кожушков, где-то потерявшихся, до сих пор еще валяются дома. Эти огольцы не только не играют с ними, но даже и не смотрят на них.
— Автоматов вам не будет! — отрезал я и стал присматриваться к более надежным игрушкам. Обоим братьям присуще одно качество: какая бы то вещь ни была, им всегда страсть как хочется открыть ее, заглянуть внутрь. Решив посмотреть, как он там "устроен", вспороли брюхо льву. Желая узнать, как получается звук, разрезали гармошку. Чтобы разобраться в устройстве машины, вытащили из нее пружину и шестеренки. И поэтому я искал что-нибудь неломающееся — хоть топором бей, но вместе с тем и красивое, однако такой игрушки не находилось. А эти, с автоматами в обнимку, хныча, ходили за мной.
— Папочка, а папочка! — Неожиданно сказал кто-то у меня за спиной, осторожно похлопав по плечу. — Купили бы уж... — Я оглянулся — совершенно незнакомый человек. — Они говорят, не будем больше ломать, не будем...
— Они мне в этом и раньше много раз клялись, — сказал я.
— А теперь они по-настоящему дают обещание. Не будем, говорят, шуметь, не будем, говорят, устраивать беготню, будем себя тихо вести.
Я поглядел на своего неожиданного советчика повнимательнее. Это был худой смуглолицый мужчина с глазами навыкате, за сорок ему перевалило уже давно. Редкие, начавшие седеть волосы отдавали на темени голубизной. Седина прокралась и в виски. Под левой подмышкой у него был зажат надувной резиновый крокодил, под правой — большой пластмассовый паровоз. Из бокового кармана пиджака торчал клюв не то утки, не то гуся. Явно из тех людей, кто детей любит по-настоящему. Но, тем не менее, он и не простодушный аульный казах, который почитает за друга каждого, с кем его сводит судьба, и с каждым разговаривает запанибрата. Нет, интеллигентного вида человек, в недорогом клетчатом сером костюме, хлопчатобумажной рубашке с накрахмаленным воротничком, с широким галстуком. Не очень-то умно с его стороны было вмешиваться в чужие дела. Я холодно отвернулся от него и стал копаться в куче игрушек на полке. Но незнакомец не отставал.
— Купили бы, а? — сказал он, словно бы для себя просил.
Обрадовавшись поддержке со стороны взрослого человека, сыновья мои совсем разошлись.
— Пап, купи автомат! Па-ап, купи вот этот автомат! — ныли они наперебой.
— Да ну возьмите уж! — продолжал настаивать незнакомец.
На нас стали оглядываться. Надо было этому делу положить конец.
—1 Уважаемый! — сказал я, даже не поворачиваясь к добровольному блюстителю интересов моих детей, — То, что вам нравится, вы сами и покупайте. А в чужие дела вмешиваться не следует.
"Уважаемый" смолк. Перестали приставать ко мне и сыновья. А я, отчаявшись найти нужную игрушку среди резиновых и пластмассовых, перешел к металлическим и стал теперь искать такую, которая бы, кроме всего прочего, соответствовала автомату по цене и степени ценности и даже превосходила его. Всякие там машины, тракторы, бульдозеры меня не удовлетворяли, и я остановился на танке. Большой железный танк с двумя орудиями. Литой кусок металла — и разбирать-то нечего. Прочный, хоть поезд по нему пройди — выдержит. К тому же никогда раньше у них не было такого. Я решил каждому взять по танку. Следовало лишь формальности ради испросить их согласия.
Оба они, в обнимку с автоматами, стояли у выхода из отдела.
— Как вы смотрите на танки? — спросил я громко.
— Мы автоматы взяли! — закричали хором. —Дядя нам их купил.
— Какой дядя?
— Да вот недавний дядя. Родственник наш. Действительно, так оно все и оказалось. Заплатил
за автоматы и ушел, отдав чек продавцу. Мне оставалось только смириться. Да и вряд ли мальчишки расстались бы с игрушками, которые теперь уже принадлежали им. Нашего дядю-благодетеля я не нашел ни в самом магазине, ни возле него. Он сделал свое дело — и исчез.
Разумеется, сыновья получили от меня порядочную головомойку. Придя домой, оба встали в угол. Вдвоем с женой мы прочитали им целую лекцию по вопросам морали: о нормах приличия, о необходимости внутренней самодисциплины, о жадности — скверной черте характера, ну и так далее и так далее. Наконец мы устали и остановились. А по мальчишкам не видно, чтобы они утомились. Они, кажется, готовы были стоять в своем углу хоть на головах. Не заплакали ни разу, не надулись обиженно. А на дорогую игрушку в руках, приобретенную с таким трудом, бросали время от времени тихие вороватые взгляды. И на лицах у обоих — одна только радость. Счастливы несказанно. В общем, нам с женой оставалось лишь переглянуться да простить их. Простили — и позвали обедать. Не заставляя, как обычно, звать себя по три, по четыре раза, не устраивая гвалта и не дерясь за стулья, они тихо расселись за столом. Только с автоматами не смогли расстаться. Так и ели, перебросив их через плечо. Сказали, партизаны так делают. Посмеялись мы с женой — и все. Больше ругать не стали. Но на незнакомца был я зол, У меня было такое чувство, будто он насмеялся надо мной. Так и стояли в памяти его лицо, вся его внешность. Встретится на улице — верну ему деньги. И выскажу все, что я по этому поводу думаю.
В жизни, однако, все произошло иначе, чем я себе воображал. Встретились мы случайно.
Выйдя со стадиона после окончания футбольного матча, я стоял на остановке, ожидая, когда рассосется толпа. Не студенческие уже все-таки годы, чтобы суметь в этой свалке пробиться к дверям и закрепиться на ступеньках. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу.
— Ну как, браток? — Это был тот незнакомец из магазина. На лице его — ни тени насмешки, иронии, издевки. Он улыбался так, словно встретился с другом, с которым не виделся уже целую вечность. Есть у меня слабость — не могу, не в состоянии сказать что-то неприятное человеку, который смотрит на тебя с такой вот открытой улыбкой. И я растерялся.
Мы обменялись рукопожатием.
— Как там ребята-то?
— А вы разве не видели игры?
— А-а... "Кайрата"-то? — запнувшись, переспросил незнакомец. - Вы о футболе. Нет, я не видел. Как сыграли?
— Выиграли, — ответил я. — После основного времени забили все пять пенальти. Свое одно очко взяли.
— Всего одно очко? — Ему показалось этого мало.
— Не Ордабаев бы, так и того бы не было, — сказал я. — Молодец парень. Только мяч с места, а он уже прыгнул. Видели мы когда-то Яшина... но и он — ай молодец! У самой штанги мяч шел!
— Как Сегизбаев играл?
— Сегизбаев?.. Сегизбаев ведь тренер. Тренеры не играют.
— А, вон как... А я вроде слышал, что есть такой футболист. Сегизбаев...
Размягченность моя начала понемногу проходить, я опускался на землю.
— Да все равно, впрочем... — продолжал между тем мой теперь уже знакомый незнакомец, не являющийся болельщиком. — Бегают — нечего им делать. — Он мах-НУЛ рукой, словно был недоволен чем-то. — Другое бы дело, если б дети играли. Можно бы посмотреть... Да, а как ваши-то герои? Наверняка не поломали автоматы. Они ведь мне обещание дали.
Я уже окончательно пришел в себя.
— Уважаемый! — сказал я. Но придать голосу необходимую твердость не смог, он прозвучал даже как-то вяло. — Вы это плохо сделали...— И, не найдя больше никаких слов, запнулся и начал шарить по карманам.
Лицо "уважаемого" стало каким-то кислым. Он ухватил мою руку за запястье и стал тащить ее из кармана. Но я не сдавался. И когда он наконец вытащил руку, в ней оказалось разными купюрами рублей десять.
Волосы у него на темени сделались как будто еще реже и словно бы встали дыбом, лицо все пошло морщинами. Оно у него то бледнело, то темнело, и он не мог выговорить ничего вразумительного.
— Браток, это ведь неприлично, — только наконец и сказал он. Да и то не сказал, а пробормотал едва слышно, точно провинившийся школьник.
Я хорошо знал, что можно назвать неприличным. Мне только "не хотелось спорить с ним.
— Копейки на игрушки детям найдутся и в нашем доме, — сказал я и сунул деньги, как они были комком, в боковой карман его пиджака.
После этого я хотел уйти от него, но он снова схватил меня за руку. Мертвой хваткой. Я почувствовал, что он не отпустит — разве что придется драться.
— Свет мой! — сказал он. — Свет мой, ты меня сильно оскорбил, вернув деньги за игрушки, которые я подарил детям. Возможно, ты сделал это от непонимания, по молодости... — Я уже не пытался вырваться, и он отпустил мою руку, вытащил из кармана пиджака только что всученные мной деньги. — Я не Ходжа Насред-дин, за которого вы меня, видно, приняли. Пятерка, трешка, две рублевки... Рубль лишний. Вот возьмите. — Он отдал мне рубль, остальные деньги аккуратно расправил и тщательно сложил. Из брючного кармашка для часов достал лежавшие там пять ли, семь ли рублей. Сложил все деньги вместе, свернул их и засунул обратно в карман. — Ну вот, полностью с вами рассчитались. От долга вы избавились. Совесть ваша совершенно чиста. Теперь у вас есть возможность поговорить со мной, не испытывая стеснения. Слушаю вас.
Он взял надо мной явный перевес.
— Так ведь... вот так... неудобно получилось, — сказал я, вновь не находя слов. — Дело, конечно, не в копейках... Вы и сами бы точно так поступили...
Незнакомец оценивающе посмотрел мне в лицо, потом, не то сочувствующе, не то понимающе, похлопал меня по спине.
— Дорогой мой, как бы ты ни спешил, в такой толчее вряд ли влезешь в автобус. Пока народ разъезжается, я тебе расскажу одну историю.
— Расскажите, — отозвался я равнодушно.
Незнакомец вовсе не казался мне человеком, который мог бы рассказать что-то занятное. Но было ясно и то, что в переполненные автобусы, которые подчас проезжали, вообще не останавливаясь, я не влезу, а если и влезу, то ни одной пуговицы у меня на одежде не останется.
— Какой-то сногсшибательной истории я вам не могу рассказать, — сказал незнакомец. — Просто пример. Из собственной жизни. Отойдемте в сторонку. Обычно люди ведут себя как люди. А вот в таких случаях просто с ума сходят, в каких-то дикарей превращаются — ума не приложу, почему так. Вот сюда. А то еще затопчут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Как ты думаешь, — сказал Сембек, — ведь тот парень не прав?
— Сембек! — Мне показалось, я знаю, как переубедить его. — Я тебя понимаю. Но сам ты не понимаешь одной вещи. Для чего все это, чем ты занимаешься? Во имя какой цели? В чем твое отличие от скупого Карабая, который имел девяносто тысяч лошадей, но никогда в жизни не носил незалатанного чапана? Так Карабая можно простить. Эти лошади — его собственность. Ну, а материалы, лежащие в твоем шкафу, чьи они? Какое ты имеешь право держать все это взаперти? Ведь это — сокровища твоего народа, твоих братьев казахов. Значит, ты преступник, намеренно заперший ворота к этим сокровищам. Наука—-нефилателия. Сембек пропустил все мои слова мимо ушей.
— Этот парень не прав, — только и сказал он.
— Прав, — возразил я. — Или ему нужно ждать, пока ты все накопленное тобой добро изорвешь, сожжешь, пустишь по воде, а? Прав он.
Нашим приятельским отношениям, длившимся долгие десять лет, пришел конец. Я понял это по выражению лица Сембека.
Но все же я счел своим долгом высказаться до конца. Я говорил о необходимости публикации найденных им документов, о том, что по некоторым материалам вовсе нет нужды писать пространные статьи, достаточно краткой сопроводительной записки, я говорил о чести ученого, о долге перед народом и о прочих высоких материях. Короче, в азарте я наговорил ему много чего. Но Сембека ничто не проняло. Наоборот, он сказал, что разочаровался во мне. После такого заявления пыл мой иссяк сам собой. Расстались мы весьма холодно.
Прошло несколько дней. О многом передумал я за это время. Сначала я, в общем-то, был уверен, что все, рассказанное мне Сембеком, — правда. Но когда сгладились первые впечатления, я постепенно пришел к убеждению, что все это сущий бред. А придя к такому убеждению, я пришел и в себя. Улучшился испортившийся было сон, наладился аппетит. Я снова стал самим собой. И мало-помалу стал забывать про рассказ, так взбудораживший меня, про маленького, тщедушного старика Самета-аксакала, безвылазно просидевшего сорок два года в архиве, сделавшего великие научные открытия, но не нашедшего времени написать о них ни единой строчки и пустившего перед смертью все свои бесценные материалы по ветру. Я стал забывать и про наследника его, самой логикой вещей призванного, казалось бы, не просто продолжить, но и направить его дело в новое русло, — своего старого приятеля Сембека, растрачивавшего попусту данный ему природой талант. Так забывается старая сказка, рассказанная тебе в далеком детстве любящей бабушкой, сказка, когда-то так взволновавшая тебя...
Но вчера... вернее, позавчера я убедился, что все мои мысли о невозможности рассказанного Сембеком — самообман.
Только я вышел с толстенным своим портфелем из архива, как натолкнулся на него. Не наСаадета, конечно. На Сембека. Моя попытка пройти мимо него незамеченным не удалась. Сембек остановил меня, громко окликнув по имени. Не поздоровался, не стал ни о чем расспрашивать, как раньше, а с ходу приступил к делу.
— Я знаю, — сказал он, — ты собираешься засесть за большой труд. Сбор материалов ты закончил. Особенно успешно ты работал последнюю неделю, в частности сегодня после обеда. Но торжествовать тебе рано. Все это — давно открытые вещи, уже известные... У меня все это есть. Не веришь? Можешь поглядеть собственными глазами. Пошли ко мне домой.
...Все во мне перевернулось. Рассудок мой помрачился. Но огромным усилием воли я все же взял себя в руки, не поддался дьявольскому искушению. Не помню, как я дошел до дома, — в общем, добрался. Жена, увидев меня, испугалась.
Но, слава богу, судьба обошлась со мной милостиво: я не свихнулся, не заболел, не умер. Однако то, что я услышал и что увидел, так и выпирало из меня. Мне казалось, я лопну, как чрезмерно надутый мяч, если не поделюсь с кем-нибудь всем тем, что было у меня на душе. Я лег в постель, но сон мой был невыносимо тяжел, несколько раз среди ночи я просыпался от кошмаров и, решившись наконец — чтобы раз и навсегда избавиться от всего этого, — встал, выпил три чашки крепкого чая с молоком и сел за стол. Весь долгий день я писал, как будто кто-то гнался за мной по пятам, потом всю следующую ночь переписывал написанное днем заново и к ее исходу закончил наконец вот этот самый рассказ. Жена отпечатала его на машинке, вычитала и выправила опечатки. Я чувствовал потребность отнести его в редакцию тотчас же, успеть до конца рабочего дня во что бы то ни стало. Я торопливо собрался и пошел. А по дороге мне пришла в голову такая мысль: "Вот ты написал рассказ. Добро. Предположим, когда-нибудь ты добьешься его публикации — тоже хорошо. Но что тебе делать с полным сундуком материалов, которые ты кропотливо и жадно собирал долгие пять лет?! Что делать с наукой?"
В конце концов, уже переступая порог редакции, я нашел выход. Оставлю науку! Не потому, что вдруг разочаровался в профессорстве. И не потому, что вдруг испугался знакомых уже мне трудностей. Потому что Сембека испугался. Не его самого. А его облика. Испугался, что сделаюсь его двойником.
Аминь!
1973
НАШ РОДСТВЕННИК, ДЯДЯ МОИХ ДЕТЕЙ
В кино мы не попали. В зоопарк их на прошлой неделе водила мать. Качели, карусели, "чертово колесо" и другую подобную чертовщину душа моя не принимает. Есть мороженое пока что холодновато. Шашлычная жаровня где-нибудь поблизости вряд ли найдется. Чтобы хоть как-нибудь утешить их, я привел их в магазин игрушек.
Попав в такой мир изобилия, мои мальчишки прямо-таки ошалели. Машины, бульдозеры, подъемные краны... Бронетранспортеры, ракеты, самолеты... Медведи, тигры, львы... Обезьяны, черепахи, лягушки... Они бросали одно и хватали другое. Все передержали в руках. Наконец, выбрав, что надо, успокоились. Оба зажали под мышкой по автомату в целлофановом мешочке. Стоит нажать на курок, как автомат начинает трещать и трястись и ствол возле дула краснеет. Словно бы и впрямь изрыгает огонь, словно бы и впрямь стреляет. А оба мои парня дышат так запаленно, будто они только что из боя. "Это мы возьмем", — говорят.
Но я хорошо знал их привычки. Точно такие же два автомата были им уже куплены прошедшей зимой. Целых два дня они перестреливались, — один убегая, другой преследуя, выслеживали друг друга, прятались в шифоньер, под кровати, затаивались за диваном и креслами. Все в доме перевернули вверх дном, в квартире невозможно было найти тихого уголка. На третий день, когда сели батарейки, мы решили, что обрели наконец долгожданный покой, но мы ошиблись. Они ныли не переставая, и мать была вынуждена купить новые батарейки. На сей раз автоматы не стреляли и двух дней. Не из-за батареек. Они потребовали ремонта. Но из моих попыток заменить лампочки, починить проводку ничего не вышло. Так они и остались непочиненными. Пластмассовые их корпуса с выломанными прикладами и магазинами, без верхних кожушков, где-то потерявшихся, до сих пор еще валяются дома. Эти огольцы не только не играют с ними, но даже и не смотрят на них.
— Автоматов вам не будет! — отрезал я и стал присматриваться к более надежным игрушкам. Обоим братьям присуще одно качество: какая бы то вещь ни была, им всегда страсть как хочется открыть ее, заглянуть внутрь. Решив посмотреть, как он там "устроен", вспороли брюхо льву. Желая узнать, как получается звук, разрезали гармошку. Чтобы разобраться в устройстве машины, вытащили из нее пружину и шестеренки. И поэтому я искал что-нибудь неломающееся — хоть топором бей, но вместе с тем и красивое, однако такой игрушки не находилось. А эти, с автоматами в обнимку, хныча, ходили за мной.
— Папочка, а папочка! — Неожиданно сказал кто-то у меня за спиной, осторожно похлопав по плечу. — Купили бы уж... — Я оглянулся — совершенно незнакомый человек. — Они говорят, не будем больше ломать, не будем...
— Они мне в этом и раньше много раз клялись, — сказал я.
— А теперь они по-настоящему дают обещание. Не будем, говорят, шуметь, не будем, говорят, устраивать беготню, будем себя тихо вести.
Я поглядел на своего неожиданного советчика повнимательнее. Это был худой смуглолицый мужчина с глазами навыкате, за сорок ему перевалило уже давно. Редкие, начавшие седеть волосы отдавали на темени голубизной. Седина прокралась и в виски. Под левой подмышкой у него был зажат надувной резиновый крокодил, под правой — большой пластмассовый паровоз. Из бокового кармана пиджака торчал клюв не то утки, не то гуся. Явно из тех людей, кто детей любит по-настоящему. Но, тем не менее, он и не простодушный аульный казах, который почитает за друга каждого, с кем его сводит судьба, и с каждым разговаривает запанибрата. Нет, интеллигентного вида человек, в недорогом клетчатом сером костюме, хлопчатобумажной рубашке с накрахмаленным воротничком, с широким галстуком. Не очень-то умно с его стороны было вмешиваться в чужие дела. Я холодно отвернулся от него и стал копаться в куче игрушек на полке. Но незнакомец не отставал.
— Купили бы, а? — сказал он, словно бы для себя просил.
Обрадовавшись поддержке со стороны взрослого человека, сыновья мои совсем разошлись.
— Пап, купи автомат! Па-ап, купи вот этот автомат! — ныли они наперебой.
— Да ну возьмите уж! — продолжал настаивать незнакомец.
На нас стали оглядываться. Надо было этому делу положить конец.
—1 Уважаемый! — сказал я, даже не поворачиваясь к добровольному блюстителю интересов моих детей, — То, что вам нравится, вы сами и покупайте. А в чужие дела вмешиваться не следует.
"Уважаемый" смолк. Перестали приставать ко мне и сыновья. А я, отчаявшись найти нужную игрушку среди резиновых и пластмассовых, перешел к металлическим и стал теперь искать такую, которая бы, кроме всего прочего, соответствовала автомату по цене и степени ценности и даже превосходила его. Всякие там машины, тракторы, бульдозеры меня не удовлетворяли, и я остановился на танке. Большой железный танк с двумя орудиями. Литой кусок металла — и разбирать-то нечего. Прочный, хоть поезд по нему пройди — выдержит. К тому же никогда раньше у них не было такого. Я решил каждому взять по танку. Следовало лишь формальности ради испросить их согласия.
Оба они, в обнимку с автоматами, стояли у выхода из отдела.
— Как вы смотрите на танки? — спросил я громко.
— Мы автоматы взяли! — закричали хором. —Дядя нам их купил.
— Какой дядя?
— Да вот недавний дядя. Родственник наш. Действительно, так оно все и оказалось. Заплатил
за автоматы и ушел, отдав чек продавцу. Мне оставалось только смириться. Да и вряд ли мальчишки расстались бы с игрушками, которые теперь уже принадлежали им. Нашего дядю-благодетеля я не нашел ни в самом магазине, ни возле него. Он сделал свое дело — и исчез.
Разумеется, сыновья получили от меня порядочную головомойку. Придя домой, оба встали в угол. Вдвоем с женой мы прочитали им целую лекцию по вопросам морали: о нормах приличия, о необходимости внутренней самодисциплины, о жадности — скверной черте характера, ну и так далее и так далее. Наконец мы устали и остановились. А по мальчишкам не видно, чтобы они утомились. Они, кажется, готовы были стоять в своем углу хоть на головах. Не заплакали ни разу, не надулись обиженно. А на дорогую игрушку в руках, приобретенную с таким трудом, бросали время от времени тихие вороватые взгляды. И на лицах у обоих — одна только радость. Счастливы несказанно. В общем, нам с женой оставалось лишь переглянуться да простить их. Простили — и позвали обедать. Не заставляя, как обычно, звать себя по три, по четыре раза, не устраивая гвалта и не дерясь за стулья, они тихо расселись за столом. Только с автоматами не смогли расстаться. Так и ели, перебросив их через плечо. Сказали, партизаны так делают. Посмеялись мы с женой — и все. Больше ругать не стали. Но на незнакомца был я зол, У меня было такое чувство, будто он насмеялся надо мной. Так и стояли в памяти его лицо, вся его внешность. Встретится на улице — верну ему деньги. И выскажу все, что я по этому поводу думаю.
В жизни, однако, все произошло иначе, чем я себе воображал. Встретились мы случайно.
Выйдя со стадиона после окончания футбольного матча, я стоял на остановке, ожидая, когда рассосется толпа. Не студенческие уже все-таки годы, чтобы суметь в этой свалке пробиться к дверям и закрепиться на ступеньках. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу.
— Ну как, браток? — Это был тот незнакомец из магазина. На лице его — ни тени насмешки, иронии, издевки. Он улыбался так, словно встретился с другом, с которым не виделся уже целую вечность. Есть у меня слабость — не могу, не в состоянии сказать что-то неприятное человеку, который смотрит на тебя с такой вот открытой улыбкой. И я растерялся.
Мы обменялись рукопожатием.
— Как там ребята-то?
— А вы разве не видели игры?
— А-а... "Кайрата"-то? — запнувшись, переспросил незнакомец. - Вы о футболе. Нет, я не видел. Как сыграли?
— Выиграли, — ответил я. — После основного времени забили все пять пенальти. Свое одно очко взяли.
— Всего одно очко? — Ему показалось этого мало.
— Не Ордабаев бы, так и того бы не было, — сказал я. — Молодец парень. Только мяч с места, а он уже прыгнул. Видели мы когда-то Яшина... но и он — ай молодец! У самой штанги мяч шел!
— Как Сегизбаев играл?
— Сегизбаев?.. Сегизбаев ведь тренер. Тренеры не играют.
— А, вон как... А я вроде слышал, что есть такой футболист. Сегизбаев...
Размягченность моя начала понемногу проходить, я опускался на землю.
— Да все равно, впрочем... — продолжал между тем мой теперь уже знакомый незнакомец, не являющийся болельщиком. — Бегают — нечего им делать. — Он мах-НУЛ рукой, словно был недоволен чем-то. — Другое бы дело, если б дети играли. Можно бы посмотреть... Да, а как ваши-то герои? Наверняка не поломали автоматы. Они ведь мне обещание дали.
Я уже окончательно пришел в себя.
— Уважаемый! — сказал я. Но придать голосу необходимую твердость не смог, он прозвучал даже как-то вяло. — Вы это плохо сделали...— И, не найдя больше никаких слов, запнулся и начал шарить по карманам.
Лицо "уважаемого" стало каким-то кислым. Он ухватил мою руку за запястье и стал тащить ее из кармана. Но я не сдавался. И когда он наконец вытащил руку, в ней оказалось разными купюрами рублей десять.
Волосы у него на темени сделались как будто еще реже и словно бы встали дыбом, лицо все пошло морщинами. Оно у него то бледнело, то темнело, и он не мог выговорить ничего вразумительного.
— Браток, это ведь неприлично, — только наконец и сказал он. Да и то не сказал, а пробормотал едва слышно, точно провинившийся школьник.
Я хорошо знал, что можно назвать неприличным. Мне только "не хотелось спорить с ним.
— Копейки на игрушки детям найдутся и в нашем доме, — сказал я и сунул деньги, как они были комком, в боковой карман его пиджака.
После этого я хотел уйти от него, но он снова схватил меня за руку. Мертвой хваткой. Я почувствовал, что он не отпустит — разве что придется драться.
— Свет мой! — сказал он. — Свет мой, ты меня сильно оскорбил, вернув деньги за игрушки, которые я подарил детям. Возможно, ты сделал это от непонимания, по молодости... — Я уже не пытался вырваться, и он отпустил мою руку, вытащил из кармана пиджака только что всученные мной деньги. — Я не Ходжа Насред-дин, за которого вы меня, видно, приняли. Пятерка, трешка, две рублевки... Рубль лишний. Вот возьмите. — Он отдал мне рубль, остальные деньги аккуратно расправил и тщательно сложил. Из брючного кармашка для часов достал лежавшие там пять ли, семь ли рублей. Сложил все деньги вместе, свернул их и засунул обратно в карман. — Ну вот, полностью с вами рассчитались. От долга вы избавились. Совесть ваша совершенно чиста. Теперь у вас есть возможность поговорить со мной, не испытывая стеснения. Слушаю вас.
Он взял надо мной явный перевес.
— Так ведь... вот так... неудобно получилось, — сказал я, вновь не находя слов. — Дело, конечно, не в копейках... Вы и сами бы точно так поступили...
Незнакомец оценивающе посмотрел мне в лицо, потом, не то сочувствующе, не то понимающе, похлопал меня по спине.
— Дорогой мой, как бы ты ни спешил, в такой толчее вряд ли влезешь в автобус. Пока народ разъезжается, я тебе расскажу одну историю.
— Расскажите, — отозвался я равнодушно.
Незнакомец вовсе не казался мне человеком, который мог бы рассказать что-то занятное. Но было ясно и то, что в переполненные автобусы, которые подчас проезжали, вообще не останавливаясь, я не влезу, а если и влезу, то ни одной пуговицы у меня на одежде не останется.
— Какой-то сногсшибательной истории я вам не могу рассказать, — сказал незнакомец. — Просто пример. Из собственной жизни. Отойдемте в сторонку. Обычно люди ведут себя как люди. А вот в таких случаях просто с ума сходят, в каких-то дикарей превращаются — ума не приложу, почему так. Вот сюда. А то еще затопчут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48