Прошла неделя, и свалилась еще одна неожиданность. Уакас получил письмо от известного поэта, главного редактора республиканского литературного журнала, который писал, что стихи, приведенные в статье Жартыбая Тауасарова, ему понравились и он бы хотел познакомиться со всеми сочинениями Уакаса. Уакас, не забывший разноса, учиненного ему журналистом, очень боялся посылать свои сочинения еще более высокому судье, но не исполнить просьбу такого большого человека он тоже не решился. Две ночи напролет он переписывал красивым почерком в толстую тетрадь стихи, сочиненные им за эту зиму, и отправил их в Алма-Ату акыну-аге. Не отправил он только поэму "Златогрудый джигит", которую написал всего за пять дней после того, как корреспондент уехал.
В поэме энергичный юноша по имени Серик, закончивший школу с золотой медалью, избирает трудную, но почётную профессию — становится табунщиком. Получилось как раз сюжетное произведение. Герой сражается с бураном, джутом, волками. В конце концов, одолев все препятствия, он получает второе золото — на этот раз Золотую Звезду Героя Труда. Написана поэма была не очень-то хорошо — Уакас чувствовал, но воспитательное ее значение, как понимал теперь он, было велико и важно. Вполне можно было ее напечатать. Но, на беду, одноклассник Секен, прообраз героя, жизни табунщика не вынес и сбежал в город к брату-инженеру. Уакас узнал про это, когда поэма была уже закончена. Хоть и пропал труд, поэму он не порвал — вдруг Секен одумается и вернется к лошадям? Да к тому же в поэме был не только сюжет, но и солидный объем. Пота сколько пролил, пока писал...
Еще несколько скупых строк от редактора журнала—и жизнь Уакаса потекла по новому руслу. Редактор писал, что прочитанное им — плод чистого поэтического чувства и многие стихи исполнены свежего дыхания и новизны, что само по себе редкость, и что несколько стихотворений будет опубликовано в одном из ближайших номеров. Писал, однако, редактор и о том, что есть в стихах Уакаса недочеты, объясняемые молодостью и неопытностью, что придется трудиться и совершенствоваться, прежде чем станешь мастером, а в конце письма — приглашение приехать в Алма-Ату и посетить журнал.
К этому времени отары уже вышли на пастбища, а у Кармыса обострился бруцеллез, и его положили в больницу. Все, кто не ходил за скотом, в эти дни были брошены на заготовку кормов. И председатель колхоза, уверяя, что Кармыс-аксакал скоро выпишется, уговорил Уакаса повременить с отъездом. День шел за днем, обещания за обещаниями — так прошло лето, наступила осень, и лишь когда народ перебрался на зимовки, на смену Уакасу прислали нового выпускника, и Уакас смог наконец развязаться со своей отарой. В тот же день он появился в центральной колхозной усадьбе, взял расчет, простился со всеми родственниками, нутром чувствуя, что покидает родной аул навсегда, и, договорившись с шофером одной из машин, возивших в колхоз стройматериал, отправился прямым ходом на железнодорожную станцию, до которой было около двухсот километров.
Здесь его ждала радость. В пристанционном киоске он купил последний номер журнала, который всегда приходил в аул с опозданием, и, перевернув первую страницу, почувствовал, как по всей земле разливается благодатный свет. Ослабли мускулы, задрожали руки, казалось, и глаза изменили ему — верить им было невозможно, они снова и снова пробегали по строке, набранной крупными буквами: "Уакас Жалбагаев. Голос чабана". Все тот же портрет, снятый тем корреспондентом: Уакас в борике из лисьих лапок, в мерлушковом чекмене. В кратком предисловии редакция сообщала читателю, что Уакас Жалбагаев, закончив среднюю школу, сам попросился в отару и вскоре стал вровень с лучшими животноводами республики, снискав всеобщее уважение; что с чабанским посохом и авторучкой в руке он после рабочего дня ночами писал стихи и, будучи совсем молодым, стал образцовым тружеником и гражданским поэтом одновременно, но что стихи его всего лишь проба пера и что в будущем от молодого поэта можно ждать многого.
Поезд пришел в Алма-Ату вечером. Был кащ7н большого праздника. Столица ликовала, утопая в россыпи красных, зеленых, голубых огней. Девушки в коротеньких платьицах, с коротко остриженными волосами, парни в узких брюках и ярких рубашках, в галстуках, похожих на шнурки от ботинок, — все было необычно и звало к себе. Поднимаясь по широкому проспекту, протянувшемуся от вокзала к центру города, Уакас застрял возле Дома правительства, который был в лесах. На широкой площади перед строящимся домом танцевала молодежь. Уакасу, который и фокстрот с грехом пополам осилил, городские танцы показались несуразными, смешными и бесстыдными. Он стеснялся своей одежды и задерживаться здесь не стал. В сельпо ничего не купишь, и он отправился в Алма-Ату в чем ходил за скотиной — в самом простом грубошерстном лыжном костюме.
Скудный запас русских слов позволил ему разыскать нужный адрес. Открыл ему Секен, который, увидев Уакаса, замер от неожиданности, потом бросился его обнимать и, наконец, разрыдался. Как выяснилось, истосковался по аулу, по дому, по отцу с матерью. За это время, оказывается, все изменилось, с медалью без экзаменов теперь не принимали, и, схватив одну четверку, Секен не прошел по конкурсу. Уакас, хоть, от души и сочувствовал другу, рад был радешенек, что Секен здесь и теперь у него будет свой человек в чужом городе. У Секена, оказывается, тоже был этот номер журнала, и они до рассвета перечитывали стихи Уакаса, вспоминая школьные денечки, учителей, товарищей и прикидывая, кто куда мог устроиться.
В редакции молодого чабана встретили со всей душой. Уже несколько газет высказалось о стихах Уакаса. Известный молодой критик, за смелость и язвительность прозванный Ур-Токпак (Бей-Колоти), на этот раз, изменив обычной своей манере, писал: "Это само по себе искусство — уметь вовремя оценить талант. Пушкин и Лермонтов доказали свое величие едва ли не в пятнадцать лет. Почему же для своих талантливых современников мы так скупы на высокие слова? Нас спросят: "Кто он такой, этот новоявленный талант? Он что, из-под земли вырос или с неба спустился к нам на аркане?" Но когда наступает рассвет, кто сможет задержать восход светила? Не станем таиться, скажем прямо: в нашу литературу пришел поэт редкостного дарования, от которого мы вправе ждать многого. Имя его — Уакас Жалбагаев!"
В другой газете особенно много было сказано о том, что молодой поэт — рядовой труженик и вышел из простого народа, и тоже хвалились стихи, хотя и не так сильно, как в статье Ур-Токпака.
От всего этого у молодого поэта голова пошла кругом. То ли явь, то ли сон. Ему казалось пороку он парит где-то в недосягаемой вышине, под ним — облака, над ним — небесный шатер.
Спустя год вышел прекрасно изданный первый сборник его стихов "Шай, шай, мои овцы!". Наряду с опубликованными стихами в сборник вошел написанный по просьбе издательства романтический цикл стихов о труде чабана, длинный толгау "Завет отца" и поэма "Златогрудый джигит". В новом варианте поэмы герой, не выдержав поначалу тягот кочевой жизни, поскольку табунщик живет в седле, убегает домой, но после строгого суда общественности вскакивает опять в седло. Герой таким образом побеждает не только стихийные силы природы, но берет верх и над стихией собственного характера, избавляясь от таких отрицательных качеств, как лень, слабоволие и малодушие. Этот новый поворот темы оживил поэму, придав ей более глубокий смысл.
Захваленный Уакас не сомневался уже, что первый его сборник будет принят на ура. Но читатель оказался разочарован. По поводу сборника "Шай, шай, мои овцы!" посыпались письма, смысл которых сводился к тому, что "...если овцы, на которых вы возлагали свои надежды, таковы, то..." и т. п. Даже благосклонная к Уакасу критика отвернулась от него. Правда, до него доходили слухи — то ли правда, то ли нет, — что Ур-Токпак сидит над всесторонним исследованием его творчества. А пока появилось всего две-три бледненькие рецензии. В одной писалось, что в художественном отношении сборник весьма слаб и что, погнавшись за актуальными темами, поэт сгладил реальные трудности, встречающиеся в жизни, отчего его герои слишком легко одерживают победы, и сила воли, столь превозносимая автором, оказывается под сомнением. В другой утверждалось обратное, что молодой поэт, погнавшись за художественностью, ослабил идейную струну на своей домбре, отчего особенно пострадала поэма "Златогрудый джигит", замысел которой неплох, и молодой табунщик действительно всего добивается сам, но воспитательная роль старшего поколения не отражена. Третий критик тонко указывал на то, что золотая медаль, которой отмечаются особо отличившиеся десятиклассники, нечто вроде монеты, на грудь ее не повесишь, и трактовал это упущение как недостаточное знание жизни молодым поэтом. Тем не менее цикл стихов "День чабана" и философская поэма "Завет отца", призывавшая брать пример с наших отцов и матерей, были оценены высоко. Уакас не знал, кому верить, утешаясь тем, что рецензенты, поплясав на его костях, неизменно завершали свои статьи утверждением, что, "несмотря на перечисленные недостатки, сборник следует считать удачей молодого автора".
Но самый большой удар обрушился на собрании, посвященном итогам литературного года. Ур-Токпак, докладчик по поэзии, с горечью заявил, что некоторые неправильно понимают заботу о молодой смене и превозносят начинающих авторов, имеющих лишь самое слабое влечение к поэзии, чем приносят вред нашему общему литературному хозяйству. В качестве примера был назван Уакас. Уакас сидел, боясь глаза поднять, когда на трибуну вышел акын-ага, который и вытащил Уакаса из глухого аула в столицу. Акын-ага отмел большинство обвинений в адрес Уакаса, а в Ур-Токпака выпустил столько яда, что тому, казалось, теперь не подняться. Но и он сказал, что Уакас перестал искать новое, что знаний у него мало, что способности есть —-спору нет, но нет и взыскательности, нет работы над собой.
Когда Уакас еще только приехал в Алма-Ату, месяца через два он был взят на работу в молодежную газету. Его коллеги были молодые ребята, выпускники факультета журналистики либо студенты-журналисты с последнего курса. Даже тем, кто считался в редакции аксакалами, было не больше двадцати пяти. Со всеми ними Уакас так и не сблизился. Встретили его, девятнадцатилетнего нашумевшего поэта, поначалу настороженнее но уже довольно скоро перестали скрывать пренебрежение к нему. В редакции шум, беготня, звонки, разговоры, а, смотришь, ребята кладут на стол двухподвальные статьи. Иной уставится на клочок бумаги, где всего-то с пяток цифр, и вот уже диктует на машинку очерк, который потом займет в газете чуть ли не полосу.
Таких очерков от Уакаса никто не требовал. Его определили в сельхозотдел, и он должен был в каждый номер сдавать по двести—триста строк из читательских писем. Обработка читательских писем считалась самым легким заданием, но Уакасу возвращалась почти половина его материалов. Всем было ясно, что он не газетчик. Но поначалу его держали оттого, что он талантливый самородок, а спустя год увольнение уже считалось незаконным. К тому времени он был уже заочник факультета журналистики, учиться на стационаре у него не хватило духу, да и побаивался он жить на одну стипендию, а к газете уже стал понемногу привыкать. Уже публиковались его корреспонденции строк на полтораста, случались и заметки строк на триста. Однажды из командировки он привез даже очерк. Редактор долго возился с ним сам и мучил Уакаса, заставляя переписывать и перекраивать, но в конце концов подписал в печать.
После суматошного газетного дня Уакас валился вечером на постель совершенно опустошенный. А назавтра надо было сдать материал в номер или ждал очередной университетский зачет. Стихи покидали его. Они теперь не приходили к нему сами, как бывало, не лились свободно и легко. Порой он заставлял себя садиться и писать, но хорошо, если выжимал из себя к утру две-три бесцветные строфы. Он уже потерял представление о том, что ему удавалось раньше, а что нет. И как дальше писать. Он уперся в глухую стену. Вняв советам, акын-аги, назиданья которого остались для него святы, он бросился читать. Неруда и Уитмен, первые, с кого он начал, поставили его в тупик. Их мысли казались ему слишком сложны, а манера письма — чуждой. Но уйти от них он не мог. Его поразило, как вольно владеет стихом Уитмен и как свободен в общении с читателем Неруда. Желая продемонстрировать свою причастность мировой поэзии, Уакас белым стихом написал поэму "Привет XXI веку". Древние эллины, титаны Ренессанса и космонавты объединились в одном лирическом потоке.
Поэму разгромили. Критик свидетельствовал, что Уакас не смыслит ни в азах поэзии, ни в азах культуры и даже переврал имена титанов Ренессанса. Маститый, но осмотрительный, до сих пор избегавший рискованных ситуаций, критик высказался вдруг в том роде, что поэт, известный своей одаренностью, попал под влияние формализма и что это не может не настораживать. С тех пор, где бы ни завязался разговор о поисках новых путей и форм, как пример лженоваторства называлась последняя поэма Жалбагаева. Вся эта критика навсегда отлучила Уакаса от поэзии, но известности его сослужила хорошую службу. Одни считали, что Уакас хотел шума вокруг себя и поэма не столько плод поэтического воображения, сколько плод искусства ловкого газетчика, знающего, как заставить о себе говорить. Другие видели в поэме чистосердечное заблуждение ищущего таланта. Мнение, что в нашу литературу идет большой поэт, в конце концов возобладало.
А время шло. Уакас женился и обзавелся детьми. Лет семь он мотался по частным квартирам, снимая то у русских, то у казахов, то у уйгуров. Менял Тастак на Горный гигант. Горный гигант на Малую станицу, пока, наконец, не получил собственную квартиру. Наконец и университетский диплом был получен. Время, опыт и труд делали свое дело, и мало-помалу Уакас стал журналистом если и не знаменитым, то во всяком случае вполне солидным. Однако по меркам молодежной газеты он был уже стариком — ему перевалило за тридцать. Его бывшие коллеги давно рассеялись по другим местам, а он один тянул лямку здесь. Наконец друзья подыскали ему спокойное местечко с приличной зарплатой. Он давно уже не писал стихов, но имя его еще мелькало в поэтических обзорах. Сейчас его снова потянуло к стихам, но... бесплодно. Отчаявшись, он собрал все, что у него оставалось неопубликованного, присовокупил несколько стихов, написанных по поводу разного рода памятных дат, и отнес рукопись в издательство. Он посетил всех, кто мог повлиять на судьбу сборника, заверил, что возврата к той поэме не будет, получил аванс и отправился в родной аул, чтобы повидать тех, кого не видел уже добрый десяток лет.
Аул изменился неузнаваемо. Передовая техника на всех участках производства и достаток в домах бросались в глаза. Этой техникой управляли преимущественно вчерашние выпускники местной школы. Материала для газетчика хоть куда, и Уакас уже кое-что для себя прикинул.
Ночами юрта наполнялась запахом свежескошенной травы, и> упиваясь прохладой, проникающей из-под стен, Уакас засыпал мертвым сном. Он просыпался лишь поД утро, когда над ухом начинали тарахтеть трактора, заходясь словно в кашле, который постепенно переходил в ровный, удаляющийся рокот. Уже вертелись в голове строки будущих очерков: "Молодые джигиты обхаживают своих железных тулпаров...", "Новенькие "Беларуси" тянутся вереницей журавлей..." Но он опять засыпал и, проснувшись в одиннадцатом часу, принимался за шелпеки, баурсаки и чай. А там — полдень. Пожалуйста, кумыс. А там обед с сочащимся куырдаком1 и опять кумыс. На ужин мясо, и кумыс перед сном. Сегодня одни зовут к себе, завтра другие. И бесконечные извинения, что автолавка опять не приехала и водки нет, на нет и суда нет, и чего нет, того и самому резвому скакуну не догнать, а дастархан раскинут, и стол широк, как озеро. Уакас попробовал было подсчитать, сколько он с семьей проедает в гостях каждый день, и ужаснулся. Аппетит у всех отменный. Не прошло и десяти дней, как его тощая изнуренная жена — под глазами вечно круги и скулы выпирают — округлилась и даже побелела, а его хилые и вялые сыновья ожили. От всего этого он испытывал даже некоторую неловкость и однажды за дастарханом, когда было много гостей, сказал:
— Вот вы говорите — Алма-Ата, столица. О воде и дровах думать не надо. Магазины под рукой. В магазинах — все, что душа пожелает. Живи себе и вкушай все радости этой жизни. Вроде бы все так. Но наш брат казах, для которого вольная степь — родной дом, ему душно в городе, тесно, дома лезут друг на друга, на каждом шагу смотри, оглядывайся — здесь не пройдешь, там не проедешь, народу — толпы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48