Неужели и правда — ты моя?.. И я не потеряю тебя... Ведь вокруг столько парней... Львы прямо... Аргамаки. Вдруг уведут тебя? Как удержать мне тебя? Стою ли я тебя? Скажи, что не уйдешь, не бросишь... Скажи, что любишь..."
"Нет никого лучше тебя, — отвечает ему Айгуль. — Ты —- мой возлюбленный. Моя жизнь и моя судьба. Я рождена, чтоб быть твоей. Для тебя я все перетерплю, все вынесу. Устанешь в долгом пути — посохом твоим стану. Жажда измучит тебя — глотком прохладной влаги стану.Мягкой травой расстелюсь, чтобы острые камни не касались ступней твоих. Легким облаком заслоню солнце, чтобы не жгло твою голову. В ночной пустыне костром запылаю, чтобы согреть тебя и отогнать жадное зверье, рыскающее в ночи. Лишь бы пригодиться тебе хоть на что-нибудь; пусть умру, но, если от смерти моей какой-нибудь толк тебе будет, счастливой умру. И не надо мне ничего".
Бексеит счастлив. Он сжимает пальцы Айгуль, и легкий ток пробегает по его телу. Мир покачнулся, поплыл. До чего горячи руки! Тело плавится в этих руках. Пусть плавится... Пусть сгорю... Пусть обращусь в пепел... Остановился Бексеит. И только тут Айгуль увидела, что они на вершине Алатау. Взобрались на самый пик. Под ногами белым-бело от снега. Снег мягкий и очень теплый. Внизу спит Алма-Ата. Отсюда так хорошо ёидно все — деревья, дома, улицы, стрелой автобус мчится, снуют трамваи, бегут люди. А над ними солнце. Не одно, а два. Стоят в зените два солнца. Нет, второе это не солнце, а луна. Говорят, свет луны — от солнца. Та половина луны, что повернута к солнцу, светит ярко. А другая половина — в тени. На синем небосводе мерцают звезды, словно благословляя Айгуль и Бексеита. "Счастливого вам пути, — говорят звезды. — Живите в любви до глубокой старости. И сто лет живите, и тысячи, вечно живите. А погаснет жизнь, пусть любовь живет и переходит от сына к сыну — песней, преданием... Аминь!" Но лукаво это мерцание. Подмигивают звезды, подпрыгивают.
"Ты знаешь, зачем мы пришли сюда?" — спрашивает Бексеит.
А по ущельям и скалам проносится эхо: "знаешь, знаешь, знаешь... сюда, сюда, сюда".
"У каждого есть своя звезда".
"Своя звезда, своя звезда..." —. отзьюаются горы.
"Мы пришли, чтобы взглянуть на свои звезды. И соединить наши звезды. Твоя — какая?"
"...Какая? Какая? К&кая? — сурово спросило эхо. И само себе ответило: — Моя звезда — Темирказык, Те-мирказык".
"Темирказык — это Железный кол. Во всем мире ее зовут Полярной звездой. Слабо светит эта звезда. И стоит — ни с места, будто кто воткнул ее в небо. Ты посмотри, сколько звезд на небе. Горят, переливаются. Выбери себе получше".
Глухо молчит гора, не отзывается.
"Темирказык указывает путь заблудившемуся. Это моя любимая звезда".
"Сейчас двадцатый век. Для плутающих есть компас. Темирказык никому не нужен. Выбирай себе другую звезду... Думай!"
"Темирказык!" — Ничего больше придумать она не может.
"Это звезда для меня. Темирказык!"
"Темирказык, — гулко откликнулась каменная гора. — Темирказык, Темирказык!"
"Ну и пусть. — В голосе Бексеита раздражение. — Только потом пеняй на себя. Моя звезда — Алтын-казык".
Только сейчас Айгуль заметила, что слева от Темир-казыка, только чуть повыше, ярким желтым светом сияет огромная, словно солнце, звезда.
"Алтынказык! — кричит Бексеит. — Золотой кол!.. Алтынказык, Алтынказык! — повторяет он снова и снова, потому что эхо не отзывается ему. — Алтынказык!"
И тут большая желтая звезда дрогнула, качнулась и, точно сорвавшись с гвоздя, на котором висела, ринулась вниз, таща за собой хвост дыма и прочерчивая на небосводе яркий красно-зеленый след. Она становилась все меньше и меньше и где-то далеко внизу стала совсем крохотной, с обыкновенную звездочку, и у самой земли вовсе погасла. Айгуль обернулась. Бексеит упал ничком, головой к западу, и душа оставила его тело.
— Аллах! — вскрикнула Айгуль и проснулась.
— От аллаха помощи ждать нечего, — сказал Бексеит, живой и здоровый.
— Как хорошо, что я проснулась... А сон мне приснился очень красивый.
— Чего ж ты тогда испугалась?
— Ты умер.
— Ну так это прекрасный сон...
— Правда, прекрасный. Старики говорят, кого увидишь во сне покойником, жить будет долго.
— А кого живым — умрет?
— Не шути так. Важно не то, что приснилось, а как разгадают сон. Твоя звезда скатилась. Значит, все будет наоборот. И что ты упал, стало быть, к добру. Значит, твоя звезда засияет ярче. Но почему ты смотришь так строго? Совсем другой стал... Не свой какой-то, совсем чужой человек. Я боюсь тебя.
— Чего еще видела?
— Много чего. Будто мы с тобой только познакомились. Взбираемся на Алатау, а я тебя так люблю, так люблю, сил нет.
— Как ты меня любишь, покажешь ночью, а сейчас времени нет.
Он разомкнул ее руки и стал одеваться.
~ Куда ты так рано?
Не отвечая, Бексеит завязывал галстук.
— А завтракать?
— В столовку забегу.
— А мне что делать? Пойти с тобой?
— Ты не Санчо Панса, чтобы всюду таскаться за мной. Почисти-ка лучше мне пиджак. Хотя я, конечно, сильно смахиваю на Рыцаря Печального Образа... Жена должна мужу все приготовить. Чистила, говоришь? Это же не дом, а пещера... Видишь, сколько пыли на нем за ночь собралось... Ладно, раз интересно, приходи попозже, к самой защите. Или сразу на банкет... Все хорошо. Спасибо.
— Ну, ступай. Пусть духи предков не оставят тебя.
— Ни аллах, ни духи предков не помогут. Не жди. Сколько раз я тебе говорил.
— Не греши попусту.
— Смотри да поглядывай, — звонко рассмеялся Бексеит. — Еще поглядишь, как я проедусь с ветерком... да единогласно.
— Пусть сбудутся твои слова. Только лишнего не скажи... Ведь тогда как было...
— Другие теперь дела, да и я другой. Был сопляк — аспирантишка, слепой кутенок, одну конуру свою знал и больше ничего. Думал щенок: я хорош, так и все со мной хороши, написал хорошо.— так тебя по спинке погладят. Да и Никитин не Алиханов. Тоже мне, дожил до шестидесяти, а как младенец невинный, так и сошел в могилу, ничего не поняв. А теперь пусть только кто-нибудь голос поднимет... Ну-ка еще разок проводи по ботинкам щеткой... Снимать некогда. Давай прямо так.
Теперь пусть поглядят, как я с ветерком прогуляюсь. Господи, да что это за дрянь — таракан или мокрица? Как только ты в этой вонючей конуре жить умудряешься? Ребенок в больницу попал... да здесь взрослый окочурится. Мерзость какая-то. Пусть только кто тявкнет, я его как эту мокрицу раздавлю, бога помянуть не успеет. Пошел против диссертанта? Значит, поднял руку на его руководителя... Пусть только попробуют. На свалку вышвырну — могилы не выроют. Проскочу на полном скаку... Единогласно!
И правда, пусть не единогласно, но при двадцати одном "за" и при трех голосах "против" Бексеит прошел на "ура". В адрес двадцатисемилетнего диссертанта, решившего проблему огромной научной важности, и в адрес его научного руководителя профессора Никитина, воспитавшего столь выдающегося ученого, было высказано пропасть всяких похвал. Усердней всего возносили те, кто два года назад топтал Бексеита.
На пути с банкета Бексеит считал обиды:
— Ладони у тебя как терка, — я краской заливался, когда руку тебе пожимали. А одета? Чулки — штопаные. Платье — мешком, будто шерсть возила и с арбы только что слезла. Волосы заплела — как веревки вися г; ты что, в городе не жила, людей не видала? Могла б уж понять, что к чему... Нож в правой руке держат, а вилку — в левой. Все перепутала — как птицу едят, как рыбу... — и. еще, и еще...
Целый день она за станком. Домой пришла — дров наруби, угля принеси, печь растопи, воды натаскай, обед приготовь, да еще стирка, да уборка... Крутишься от зари до зари, божьего света не видишь — одни заботы... Огрубели, конечно, руки. Поначалу крутилась, чтобы денег на хлеб и дрова хватило, потом копейки считала-высчитывала, чтобы побольше выгадать да мужу послать. Четыре года — от семнадцати до двадцати одного, самая пора женская, — прошли в мелкой борьбе, в копеечных счетах — конечно, куда ей за модой, и обращенье у нее не то, что у тех, кто нужды не знал, а в городе всего нахватался. Бексеит правильно говорит, но ведь не от рождения эта премудрость, не от природы — жизнь человека учит, люди, время... Бексеит то ли не понимал все это, то ли и понимать не хотел. Но едва он устроился в университет, Айгуль тут же ушла с работы и стала готовиться в вечернюю школу. Главное, однако, ты сама. Что одевалась она как попало — это ладно, эту беду она быстро поправила. Как ножом и вилкой орудовать, когда птицу ешь, когда рыбу, — тоже наука не велика. На модную стрижку и маникюр времени капля ушла. Но душа ее покоя не знала. Древняя наука косметики, таинственная и совершенствуемая веками, хранящая свои тайны от непосвященных и большинством не постигнутая, поглотила теперь ее мысли. Но успехов Айгуль Бексеит не хотел замечать, а может, заметил, да отмахнулся, может, доволен был, да без радости. В то время он, молодой доцент с наметившимся брюшком и вторым подбородком, уже познакомился ближе с одной из своих студенток, заочницей исторического факультета, двадцатичетырехлетней красавицей Гульжихан, которая только что развелась с мужем, этим грубияном и невеждой, человеком в годах и чинах, и осталась одна-одинешенька в прекрасной четырехкомнатной квартире, набитой мебелью и всяким добром.
Были* по расписанию лекции или не были, Бексеит поднимался ни свет ни заря и с пузатым желтым портфелем отправлялся делать докторскую. Обедать и вовсе не приходил — для этого хватает кафе и ресторанов. Постепенно вошло в привычку являться поздно вечером, а порой и вовсе не ночевать — не отпускал преферанс. Наконец, в один из тех весенних вечеров, когда Алма-Ата утопает в свежей светлой зелени, а люди исполнены жажды добра, Айгуль, которую магазины задержали в центре, встретила возле кинотеатра Юного зрителя Бексеита под руку с молодой и очень красивой, полнобедрой и светлолицей женщиной.
Если случалось дома не ночевать — они сейчас сняли квартиру получше, двухкомнатную, — Бексеит возвращался к вечеру на другой день. Но на сей раз он изменил себе — пришел под утро. Айгуль, притулившись у края письменного стола, сидела неподвижно и была очень бледна.
— Не спала, что ли? — спросил Бексеит, ощущая глухую неловкость. — Светло уже, а ты и света не выключила... Зачем ждать?
Айгуль молчала.
— Я тоже ночь не спал.
Он и правда не спал. Когда они, выйдя под руку из кино, свернули на безлюдную, полутемную улицу, кто-то подхватил Гульжихан под руку с другой стороны. Хотя эта явная дерзость Бексеита задела, он вежливо отошел в сторону. Однако парень явно не торопился. Что он говорил, было не слышно, но держался весьма развязно. Он взял Гульжихан за подбородок, полуобнял и потянулся поцеловать... Вот тут терпение Бексеита лопнуло, и он приблизился к ним. Мальчишка оказался совсем сосунок — лет восемнадцать, не больше.
— Вот этот? — не сводя глаз с Гульжихан, кивнул парень на Бексеита. — Ты что, ослепла, получше этого кретина не нашлось?
Бексеит открыл было рот...
— Заткни пасть!
— Эрик, перестань! — взвизгнула Гульжихан.
— Тебе слова не давали, — промолвил Эрик. — Ну а ты, — парень внимательно оглядел Бексеита, — ну а ты, недоумок, давай чеши отсюда, да поживей. Гуля со мной пойдет. Хватит с тебя и того, что перепало. Топай, топай, не задерживайся!..
Бексеит сунулся к негодяю и через секунду обнаружил, что сидит на тротуаре, прислонясь к дереву. Рядом суетилась Гульжихан.
— И надо было связываться, — она гладила его, целовала. — Обыкновенный хулиган. Так и ходит за мной по пятам. Теперь уж не явится. Расквитался, говорит, прощай... Этот уж слово свое держит... И мне по щеке залепил, собака!..
Из того, что она говорила, что-то доходило до Бексеита, что-то и нет. Конечно, хулиган. Иначе зачем приставать к людям, которые идут себе по улицам, никого не трогают?..
Но когда в нарядной четырехкомнатной квартире Гульжихан он пришел в себя, освежившись под душем, вся эта потасовка предстала перед ним совсем в другом свете. Он разглядывал Гульжихан, рыжей лисицей проплывавшую из комнаты в комнату, и вспоминал, что, когда еще только познакомился с ней, до него доползали слухи, что муж ее вовсе не плохой человек был, но проделки юной супруги не по нраву пришлись ему и, оставив ей все, он ушел. Но паршивенький этот слушок растаял в той радости, которую она каждый день приносила ему, и лишь сейчас ожил. Может, конечно, болтовня пустая. Бексеит засобирался домой, но Гульжихан повисла на нем, зацеловала, наговорила жарких и сладких слов — и опять нет сомнений. Однако пыл поостыл, и он вернулся домой отрезвленный.
— Голова что-то побаливает, — сказал он. — Чаю не дашь?
Айгуль тяжело поднялась и вяло расстелила дас-тархан.
— Только чаю, да покрепче...
— Портфель оставил где ночевал? — Айгуль налила чаю из термоса. — Пей... А под глазом у тебя что? — медленно спросила она. — Вот так и прикончат где-нибудь в темном углу. Иди пей свой чай.
— Н-да, все это бросать надо. Я о картах... Ну, и хорош чаек!
— Как кино? — спросила она спокойно, прямо глядя ему в лицо.
Чашка громко плюхнулась, и крепчайший чай, густо перемешанный со сливками, выплеснулся на стол.
— Следишь, значит?
— Не слежу. Случайно увидела... — Это был голос человека, тяжело уставшего от жизни.
— Я не мальчишка, чтобы за каждым моим шагом следить! —вскипел Бексеит.
— Ты — мой муж. Я встретила тебя с чужой женщиной.
— Твой муж? Прекрасно... Просто замечательно. А где это написано, что я твой муж, в каких это книгах? Предъявите документики, гражданочка...
— Ты бы эти бумаги попросил у наших с тобой матерей. Правда, тогда были муллы...
Он думал, она станет браниться и грозить. Про суд будет кричать, про алименты, про стыд и совесть. Но она молчала.
— Завтра в восемь у меня лекция. Дай мне отдохнуть, и больше никогда не будем ругаться. Ладно, чер-номазенькая?..
Но это уже она не услышала. То, что столько лет точило ее, вылилось сейчас в тихие и горькие слезы.
— Перестань, — Бексеит допивал остывший чай. — Завтра поговорим. Раз тебе так приспичило, оформим, как по закону положено.
Это Айгуль услышала.
Когда на другой день Бексеит'вернулся из университета, он не застал Айгуль дома. Решив, что она опять отправилась по магазинам, он прилег отдохнуть, но сон не шел к нему. Чего-то не хватало в доме, будто опустел дом. Он вскочил, открыл шкаф — там висели одни его вещи. Он оделся и отправился в ясли.
— Сейтжана забрала мать, — сообщила молоденькая воспитательница, увидавшая Бексеита впервые. — Еще она сказала, что уезжает в аул.
"Наверное, они сейчас на вокзале?" — у Бексеита голова раскалывалась — он не выспался.
Через две недели Бексеит с Гульжихан справили шумную свадьбу.
"Больше жизни чтимый нами, товарищ профессор Атаханов!
Получив ваше письмо, мы очень обрадовались, что родной аул и земляки не забыты вами... Для нас всех великая честь, что из нашей среды вышел такой многомудрый ученый. Вся наша учащаяся молодежь берет с вас пример, и каждый мечтает стать гражданином, которого народ любит и почитает, как вас. Все мы, ваши земляки, хорошо знаем ваши книги: "Победа колхозного строительства в казахской степи", "Казахстан в период первых пятилеток", "Казахстанская целина".
Вы спрашивали про своего сына Секена, то есть про нашего племянника Сейтжана Ниязова. Сейтжан жив-здоров, дела у него идут хорошо, живет и радуется жизни, как все его сверстники. Это джигит огромного роста и богатырской силы. На каждое плечо по человеку посадить может. Одна беда — из-за болезни ушей он дальше второго класса не пошел. А так Сейтжан ничем не хуже .других, все понимает, если руками показать. В настоящее время он лучший тракторист колхоза "Жанатурмыс", в котором и вы родились и выросли. Теперь это целинный совхоз "Новороссийский". Совсем недавно Сейтжана опять хвалили и фоторграфию его напечатали в районной газете.
Его мать, а наша сестренка Айгуль, все убивалась, что в свое время не могла его полечить как надо бы. Руки не дошли. Но ведь судьба человека в руках божьих. Может, вы слышали, прошлый год мы ее в Алма-Ату возили, так и ее врачи не смогли вылечить? Сказали, рак матки болезнь называется. В Алма-Ате и скончалась. Мы выполнили ее просьбу и похоронили Айгуль в горах на мусульманском кладбище, недалеко от колхоза "Горный гигант". Покойница за вас душу готова была отдать. Ваши книги, которые находятся у них в доме, она все сама нашла и купила. Часто видели, она в газетах и журналах ваше имя ищет. До самой смерти по-городскому одевалась, по-городскому жила. Незадолго до смерти заочно окончила учительский институт. Сколько к ней хороших людей сваталось, а внимания — никому. Все жалела, что уехала, не простившись с вами! "Хоть бы разок увидеть", — это я много раз от нее слышал. Даже в последний свой час не велела звать вас. Так она вас любила. Хоть и не говорила, а мы знали. Жалко, уж больно молодая ушла... Пусть земля будет ей пухом, нашей звездочке, одинешенько
закатившейся на чужбине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48