— подал голос Тлеубай.
— Ойбай, в темную-то ночь...
— Что ночь — не беда, только где козла возьмем?..
— Если Ахмет-ага не пожалеет шкуры барана, что пошел на угощенье...
Слово за слово, а Тлеубай уже не шутил и уговоров не слушал: "Или сегодня, или никогда!.." Вскочил на одного из коней, привязанных возле юрты, зажал свежую баранью шкуру под коленом, гикнул диким голосом и пропал во мгле. Только топот, стихая в отдалении и снова приближаясь, плыл кругами над ночной степью.
— Ойбай, глупая голова!.. — вздохнул Берден. — Себе шею свернет — его дело, а вот скакуна покалечит... Вернись! Эй, вернись назад!
Тлеубай между тем поднялся на невысокий перевал сразу же за аулом и остановился, развернув коня поперек. На фоне слабо светящегося, усыпанного звездами неба можно было разглядеть его размытый силуэт.
— Не верну-у-усь! —. крикнул он. — Опозорю вас всех, увезу шкуру к себе домой!.. Эй, торопитесь, а то мне ждать надоело!..
— Ведь и вправду на целый свет осрамит, — проворчал Берден. — Какой под ним конь?
— Кок-Домбак.
— Скверное дело. Его разве что Жирен-Каска нагонит. Где Ахмет?.. Отвязывай своего рыжего с белой отметиной... Да поскорей, не то этот беспутный скроется из виду.
Привели коня, помогая, подсадили Бердена. И тут стало видно, как Тлеубай тронулся с места.
— Если вернусь ни с чем, пускай и вторая моя нога будет деревянной, — сказал Берден. — Чу-у, жануар, благородное животное!..
Спустя мгновение он уже одолел подъем.
И тут поднялся такой переполох, словно враги на аул напали. Кто-то устремился к лошадям, привязанным возле юрты, кто-то кинулся к тем коням, которые отдыхали перед завтрашним рабочим днем, паслись неподалеку в степи.
Топот копыт и отрывистые гортанные выкрики, доносившиеся то из степи, то со стороны окрестных холмов, долго еще не утихали в ту ночь.
Зигфрид Вагнер, уютно устроившийся в теплой постели и уснувший еще до того, как гости расправились с мясом, наутро проснулся Зекеном Ахмет-улы Бегим-бетовым.
— Если хотите знать, — сказал Ахмет, — всякий, кто разделяет людей, называя их орыс, или казах, или емис, нарушает учение пророка и берет на свою душу великий грех.
Дело было после того, как в колхозе отпировали по случаю пяти усыновлений и одного удочерения, и страсти, связанные с этим, мало-помалу улеглись. На хирма-не1 своим чередом шла работа, и, пользуясь тем, что только что пролился, взбрызнул землю короткий слепой дождь, люди отдыхали, настроенные самым благодушным образом.
— Благословенный дед мой говаривал, — продолжал Ахмет, — что сам слышал в старину эту историю от мудрых людей... — Он вытянул из-за голенища отороченную серебром роговую шакшу, положил в рот щепоть насыбая2. И помедлил немного, покручивая усы и расчесывая пальцами бороду. — Поначалу сотворено было небо, голубое, без единого пятнышка, потом земля, черная, без единой морщинки. Потом из неба родилась туча, окропила землю, выросли цветы, зеленые травы, густые леса и деревья, дающие плоды. Дикие звери заселили поля и леса, а чтобы ими управлять и властвовать, создан был человек. И приручил он диких зверей, обратил их в домашних животных, а по просторным степям раскинул свои кочевья. Не было в те времена ни вражды между людьми, ни разделения на своих и'чужих. Все жили в достатке и веселье. Потому что те первые люди знали, что все они — братья, дети одного отца...
— Неправильные это мысли... Неправильные и даже вредные, — заметил Дауренбек. Он был здесь самым грамотным и поэтому считал, что глаза его лучше видят — о прошлом ли заходила речь или о настоящем. — Все мы родились от обезьян.
— Пустые слова, светик мой, — сказал Ахмет. — Благословенный дед мой рассказывал, что дальний наш предок — сивый волк. Но в Коране об этом тоже ничего не написано и Кабыл...1. Там написано, что все люди на земле пошли от отца Адама и матери Хауы. Слышал я, даже самые ученые русские муллы с этим согласны.
1 X и р м а н — ток.
2 Нас ы бай — жевательный табак От отца Адама произошли Абиль
— Все это — религия и дурман, — резко оборвал Да-уренбек. — По науке, предки у нас — обезьяны. И не одна обезьяна, а много обезьян.
Знающие нрав Ахмета ожидали, что загорится ссора, вспыхнет скандал. Но ничего такого не случилось.
— Каждый о своем предке говорит, — добродушно рассмеялся Ахмет. Кончиком языка он собрал в комок насыбай, сбившийся под нижней губой, и, отвернувшись, сплюнул.
Все рассмеялись.
— Ничего не понимаете в науке, а спорите, — побледнел Дауренбек.
Строг он был, счетовод Дауренбек, и почти всегда сердит, чем-то недоволен... Люди затаили дыхание.
— Может быть, сынок, ты и прав, — сказал Ахмет, кивнув головой. — Мы люди неученые, темные... Может быть, как ты говоришь, мы и родились от обезьян, а может быть, как написано в Коране, все мы — потомки одного предка, отца Адама. Кто знает... Если верить моему деду, который дожил до девяноста семи лет, то предки у казахов — сивые волки, а у других народов — разные прочие звери. Сам никто ничего не видел, одни догадки... Только ведь и по твоей науке такого не получается, будто одни люди хуже других: казахи, скажем, хуже русских, или... — Ахмет не договорил, но выразительно, глаза в глаза, посмотрел на Даурен-бека. — Нет, и по науке такое не получается... Ведь обличье — это вроде бы занавеска, скрывающая нутро. Вот и надо про нутро говорить. Как сердце стучит, к чему душа лежит — на это, сынок, смотреть следует.
— У русского народа есть пословица, — сказал Дауренбек. — Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит. — Он понял, на что намекал Ахмет.
— Умные слова, — отозвался старик, — только не к месту сказаны. —- Он спрятал за голенище сапога пустую шакшу, обошедшую всех любителей насыбая. — Все равно сидим, пока хирма подсохнет... Послушайте-ка, что я вам расскажу... Наверное, все вы слышали об Айбасе, предке моем в восьмом колене. Знаменитым он был батыром, не раз становился во главе войска, во многих походах участвовал. Однажды, воюя с белыми калмыками, понесли наши большие потери. В те времена для каждого мужчины завидной судьбой считалось погибнуть от руки врага, сражаясь лицом к
1 Абиль и Кабыл — Авель и Каин.
лицу; по тем, кто погибал, носили траур, но слез пустых не проливали. И все же, когда у одного человека... Не скажу — у кого, может быть, у родича батыра, может, у почитаемого народом аксакала... Короче, когда у одного уважаемого человека все пятеро сыновей разом от вражеских стрел погибают, такое вынести нелегко. И отцу особенно. Пришел батыр Айбас посочувствовать отцовскому горю, а тот человек и говорит: "Пятеро сыновей моих погибли в бою, пятеро шахидов...1 Духи предков гордятся ими, я не плачу, не проклинаю свою участь. Но все они молоды были, мои шахиды, никто не успел из них оставить после себя наследника семейной чести продолжателя рода. Когда я умру, погаснет дым моей юрты, упадет мой шанырак... Вот над чем я плачу, подумал ли ты об этом?" — "Подумал", — ответил батыр Айбас. — "А если так, садись на коня, по обычаю предков: тебе погибель не страшна, у тебя за спиной — сын..."
И снова собрал батыр свое поредевшее войско и после нескольких дней похода снова напал на врага, упоенного недавней победой. И кололи его, и рубили, и преследовали воины Айбаса, пока не прогнали за Алтай. На добро, на скотину Айбас и не смотрел — добычей для него стали только дети, ростом не достигшие ступицы колеса. Как их роздали, кому они достались, когда вернулся батыр из похода, не знаю. Зато известно, что потомки пяти мальчиков, приведенных вместо пяти сынов ей-шахидов, пустили корни, каждый зажил своим аулом, и долго жили они в богатстве и благоденствии... А их потомки, подошло время, вступили в колхоз.
Опираясь на рукоять камчи, Ахмет поднялся с места.
— Где же они? В каком колхозе, Ахмет-ага?.. — с любопытством заговорили вокруг.
— Да у нас же, в нашем колхозе, — усмехнулся Ахмет.
— Аксакал шутит...
— Что мне шутить?.. Потомки тех пятерых, занявших место погибших, сидят и сейчас между нами. — Ахмет направился к своему коню, взобраЭтся в седло. — Не дай бог, скотина забрела на посевы... Мне бригадир голову снимет. Поеду посмотрю... — Перед тем как пришпорить лошадь, он обернулся: — А вы приглядитесь хорошенько друг к другу. Может, что и заметите. — Ахмет стащил с головы тымак, тряхнул его, сметая осевшую на току пыль, надел снова и, смеясь от души, поскакал галопом в сторону поля.
1 Ш а х и д — павший за правую веру, за родину.
Были мужчины на току, были женщины; были молодые, были старые; кто сидел, поджав ноги, на подстилке из соломы, кто полулежал, выдавив боком ямку в сыпучем валу пшеницы, кто попросту опустился на корточки, но в тот миг каждый замер в той позе, в какой застали его последние слова Ахмета, и только глаза с торопливой подозрительностью скользили по лицам оказавшихся рядом или напротив. А вдруг и в самом деле обнаружится непривычная, чужая линия, складочка, черточка?.. Но спустя минуту или две ни у кого не осталось и малого сомнения в том, что все работавшие на току — чистокровные казахи.
— Аксакал Ахмет разыграл нас, — догадался кто-то.
И тут началось... Один захлебывался от смеха, другой стонал, вытирая слезы, третий уже хрипел, не в силах удержать хохот. Все смеялись, пока не раздался сердитый окрик Дауренбека:
— Довольно сидеть, пора за работу браться.
И в чем-чем, в этом счетовод Дауренбек был прав. Пора... Кто с метлой, кто с лопатой — все разошлись по своим места. Впрочем, смех долго еще слышался кругом.
И только постепенно, не вдруг, стало для каждого проясняться сказанное Ахметом...
"А все-таки, Ахмет, по какой причине выбрал ты этого мальчика?" — могли бы спросить у Ахмета его сверстники-аксакалы.
И что бы он им ответил?
"Сам не знаю, — ответил бы Ахмет. — Правду говоря, думал я поначалу о братьях казашатах. Но жалко стало мне их разлучать. К тому же старший показался мне слишком большим. Трудно такому забыть свою семью, привыкнуть к новой..."
"Так ведь были там и другие?"
"Были, это верно... Только приглянулся мне этот Зекен".
"И все-таки..."
"Все они были для меня одинаковы, — сказал бы Ахмет. — Но среди других сирот он... как бы сказать... был самым большим сиротой. Вот и взяла меня жалость..."
Вскоре он- только и говорил, что о своем новом сыне.
—-До чего понятливый постреленок! — хвастался он. — До чего сообразительный!.. Но в школу пока ему рано. Прежде пускай по-нашему разговаривать научится. Иначе как бы не почувствовал себя обделенным судьбой или чужаком среди прочих детей...
— Верьте не верьте, — рассказывал он в другом случае, закладывая под язык новую порцию насыбая, — верьте не верьте, а есть у него что-то в роду от казахов. Уж очень лошадей любит. Вроде бы еще и зада от переда отличить не может, а все возле моего рыжего вертится. Такой непоседа...
— Воистину от родного сына не отличу, — радовался Ахмет, беседуя с третьими. — Только в первые дни робел, а сейчас... Да что про нас со старухой толковать, он ко всему нашему аулу сердцем привязался...
Люди с одобрением кивали, слушая Ахмета, но дети признали Зигфрида своим не сразу. Долго не подходили они к нему, не принимали в свои игры. Он был для них чужаком. И только в присутствии Ахмета держались к Зигфриду поближе, не обижали, даже могли подарить асык, например, или что-нибудь еще из своих бесценных мальчишеских пустячков, но все как-то не от души...
Что ж, он был не злопамятен и в компанию не напрашивался — играл себе один. Вывернет наизнанку Ах-метов тымак, нахлобучит на голову, оседлает вместо коня гибкую лозину — и с утра до вечера носится возле дома. Покажется невдалеке какой-нибудь мальчуган — Зигфрид позовет его, помашет рукой. Тот и взгляда, бывало, не кинет в его сторону, пробежит мимо, а Зигфрид летит за ним следом... Впрочем, от дома особенно не удаляется.
Но с тех пор как он начал мало-мальски болтать по-казахски, аульные ребята к нему, казалось, потеплели. Случалось, и домой стали забегать. Только кто знает, что их притягивало: то ли сам Зекен, то ли чашка, наполненная до краев маслянистой жареной пшеницей, которую здесь неизменно выставляли перед гостями, то ли, наконец, жеребец Жирен-Каска, за которым ходила слава тулпара...1
Зигфрид бывал рад каждому гостю. После того как у чашки с пшеницей обнажалось донце, он снимал подвешенную к изголовью деревянной кровати продолговатую торбу, сшитую из козьей шкуры, и все содержимое вытряхивал на землю. Было, было и у него чем похвастать! Ахмет специально собрал все эти асыки, разъезжая по дворам, и самолично выкрасил — травяным корнем, густой хной — в желтые, с веселой рыжин-кой, и в темные, кровяно-красные. А бабки от ног
1 Т у л п а р — крылатый конь (фольклорное) архара, дикого барана, пролежавшие столько лет в уголке сундука и наконец извлеченные оттуда! Крупные, коричневые, отполированные мальчишескими пальцами!.. У кого не разбегутся, не заискрятся глаза при виде таких сокровищ!
— И' у меня асыки есть, — говорит гость, проводя кончиком языка по пересохшим от волнения губам.
— Жахсы, — отвечает Зигфрид. — Хорошо. — Вместо гортанного казахского "к" он мягко выдыхает "х". Зная, что за ним водится такой недостаток, он избегает этого звука, но ему это удается далеко не всегда. Остальные звуки он произносит сносно, включая и те, которые усвоил впервые. Ну, а гортанное "н" ему до того нравится, что Зигфрид употребляет его к месту и не к месту.
— Хайша асх сенки?
Но гость молчит. Ему явно не под силу сосчитать, сколько у него асыков.
— Много, — после некоторого раздумья произносит он.
— Жахсы, — одобряет Зигфрид. И, вызывая у старой жены Ахмета улыбку своим акцентом, забавным для ее непривычного слуха, торопится поведать о собственных несметных богатствах. — У меня тоже... тоже много... У меня сорок... сорок... Сколько у меня, апа?1
—- Сорок девять, солнышко.
— У меня сорок девять асыков!
— И у меня сорок девять асыков, — не слишком уверенно повторяет гость, полагаясь на свою догадку, что "сорок девять" — это и есть "много".
— Жахсы... Жахсы... —- похлопывает Зигфрид его по спине. — А кулжа у тебя есть?
Гость молчит, чтобы не сказать неправды...
— Кулжа... От архара, знаешь?
— Кулжа... Я тоже найду себе кулжу... — не желая сдаваться, бормочет гость.
— Это кулжа моего старшего брата... Нарым-бета... — запинаясь, произносит еще не вполне освоенное имя Зигфрид. — Он мне ее оставил... Его на войне убили. Трех моих старших братьев на войне убили. А у тебя сколько братьев убили?
— Мой старший брат еще... тири, — говорит мальчик.
— Тири?.. Апа, что это — тири?..
— Значит, не умер, айналайн. Значит, живой, где-то ходит.
1 А п а — мама.
— О-о!.. А мой умер, моего убили! — с торжеством восклицает Зигфрид.
Гость в смущении помалкивает, признавая свое поражение.
— На войне моих братьев убили... Кто убил, апа?
— Керман1, солнышко.
— Керман убил на войне моих братьев!
— И моего старшего убьют, — не в силах дальше выносить такое унижение, обещает гость. — Его завтра убьют.
— Все равно, — не желает уступать Зигфрид, — у тебя брат живой, а моих убили. — И выставляет врастопырку три пальца. — Келим-бет... Жолым-бет... Нарым-бет... — При каждом имени он загибает один палец, сначала большой, потом указательный и в конце — средний. — Теперь я один. — Вместо трех загнутых пальцев Зигфрид выставляет мизинец. — Это я. А буду... — Он разгибает большой. —- Вот я какой буду, отец сказал!
Но не всегда встречи с аульными детьми были столь мирными. Особенно вначале, когда ребята, спрятавшись под обрывистым берегом реки, обстреливали комками сухого конского помета Зигфрида, игравшего в одиночестве неподалеку, возле своей юрты. Пока кто-то выскочит ему на выручку, обидчики успевали нырнуть в кусты. Однажды, улучив момент, когда Зигфрид отошел от дома, на него натравили щенка. В другой раз, когда он подбежал к своим сверстникам, барахтавшимся в речке, его схватили, вымазали илом лицо и так отпустили.
Не на шутку рассердился Ахмет, увидев чумазого, облепленного грязью Зигфрида, ревущего благим матом... Одни залитые слезами глаза блестели на его похожем на маску лице. Ахмет вскочил на коня и, подхватив Зигфрида, усадил перед собой. Озорники то ли не ждали такого скорого возмездия, то ли, как обычно, рассчитывали на полную свою безнаказанность и по-прежнему весело плескались в воде. Завидев Ахме-та, они кинулись врассыпную. А точнее, на противоположный берег. Но дальше растущего здесь тальника убежать не смогли: вся их одежда осталась там, где они купались и учиняли свою экзекуцию...
Впрочем, они бы и голышом задали стрекача, вздумай Ахмет перебраться через мелкую речушку. Но он придержал коня у самой воды.
— Эй, — крикнул он, — босоногие!.. Знаете вы, над кем измываетесь? Над моим сыном! Над младшим бра-
'Керман- искаженное "Германия" том Нарым-бета!.. — Он назвал по имени трех ребят постарше и поманил к себе. — Смойте с Зекена грязь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48