Страх гнал меня прочь, а любовь влекла к нему, и я застыла там, где стояла. Ужасные предчувствия сжимали мое сердце. Когда он оказался в гостиной, окно закрылось само и зажегся свет. Тогда я подумала, что вижу призрак, и упала без чувств. Когда я пришла в себя, то увидела, что лежу на кушетке. Я почувствовала в своей ладони чью-то холодную, до чего же холодную и мокрую руку! Это окончательно привело меня в чувство, и я совсем позабыла о том, каким странным образом твой отец появился в доме. Мне подумалось, что он потерпел кораблекрушение и теперь вернулся домой. Я открыла глаза, посмотрела на моего любимого мужа и бросилась в его объятия. Его одежда была мокрой от дождя, и мне показалось, будто я обнимаю лед! Но нет ничего на свете, что могло бы преодолеть тепло женской любви, Филипп! Твой отец позволял ласкать себя, но сам оставался бесстрастным. Он угрюмо молчал и, казалось, был чем-то озабочен.
— Биллем, Биллем! — воскликнула я.— Ну скажи хоть одно слово своей любимой Катарине!
— Я готов,— отвечал он,— но у меня мало времени.
— Нет, нет! Ты не пойдешь больше в море! Ты потерял свой корабль, но сам-то ты спасся! Разве не так?
— Да нет же, нет! Не волнуйся и выслушай меня. Я сохранил свой корабль, Кэте, но я потерял ВСЕ! Не перебивай меня, а выслушай до конца! Я не мертвый, но я и не живой! Я блуждаю между этим миром и миром духов! Девять недель подряд я боролся со штормом, пытаясь обойти под парусами Мыс, но безуспешно! Я сквернословил. Еще девять недель я нес паруса, борясь со встречным ветром и течением, но так и не продвинулся вперед. И тогда я стал богохульствовать, ужасно богохульствовать! И все же не сдавался! Изможденная команда настаивала, чтобы мы вернулись в гавань, но я стоял на своем. Более того, я стал убийцей! Разумеется, я сделал это непреднамеренно, и тем не менее я — убийца! Боцман отказался подчиняться и попытался связать меня. Он схватил меня за ворот, но я отбросил его. В этот миг корабль накренился, и бедняга полетел за борт. Даже эта ужасная смерть не охладила моей ярости, и я поклялся на осколке Святого Креста, хранящегося в капсуле, которую ты носишь на шее, что обогну Мыс, несмотря ни "на что, даже если бы пришлось трудиться до Страшного суда!
Моя клятва была начертана под раскаты грома на появившемся облаке сернистого газа. Ревел ураган, паруса были изорваны в клочья, горы вода перекатывались через корабль, и вдруг в центре плотного, окутывавшего нас облака возникли полыхавшие огнем слова? «ДО СТРАШНОГО СУДА!»
— Дослушай до конца, Кэте. У меня всего несколько минут.
Осталась ЕДИНСТВЕННАЯ надежда! Вот почему мне дозволено явиться сюда. Вот письмо.— Он положил запечатанный конверт на стол.— Прочти его, Кэте, и постарайся помочь мне. Прости. И прощай! Мне пора!
Снова распахнулось окно, вновь погас свет, и фигура твоего отца, казалось, уплыла в темноту. Я вскочила с намерением удержать его, но он уже выскользнул в окно. Застывшим взглядом я следила, как его с быстротой молнии несло на диких крыльях шторма, покуда он, как искорка, не затерялся во мгле. Окно захлопнулось, свет вспыхнул, и я осталась одна.
Помоги, о, Боже! Что со мной? Моя голова... Филипп, Филипп, сын мой, не покидай меня!
С этими словами несчастная вдова приподнялась, а затем рухнула на руки сыну и замерла. Придя в себя, Филипп стал укладывать мать поудобней и тут увидел, что голова ее безжизненно свисает на грудь, а взгляд угас. Вдова Вандердекен отошла в мир иной.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Филипп Вандердекен был смелым и отважным юношей, но все же ужас сковал его, и он замер у постели матери, устремив взор на бездыханное тело. В голове у него какое-то время не было ни единой мысли. Постепенно он все же пришел в себя, поправил подушку покойницы, закрыл ей глаза, сложил руки и дал волю слезам. Затем он запечатлел прощальный поцелуй на посеревшем материнском лбу и задернул занавески.
«Бедная мама,— подумал он,— наконец-то ты обрела вечный покой, а сыну оставила слишком горькое завещание».
Филиппу вспомнилось все, что произошло. Страшный рассказ матери вихрем пронесся в его мозгу и почти лишил рассудка. Он с силой сдавил виски ладонями и попытался сосредоточиться: какое же решение принять, что делать? Он чувствовал, что у него нет времени, чтобы предаваться горю. Мать умерла, но где его отец? Где же ОТЕЦ? Всплыли слова, произнесенные матерью: «Осталась ЕДИНСТВЕННАЯ надежда!» Да, тогда надежда была: отец оставил письмо на столе. Но там ли оно сейчас? У матери не хватило мужества забрать его. Надежда была в том письме, а оно пролежало нераспечатанным целых семнадцать лет!
Филипп стал размышлять, как вскрыть, роковую комнату, поскольку ему не терпелось узнать все. А не стоит ли подождать наступления утра? И где ключ? Где же ключ? Его взгляд остановился на ларе. Филипп никогда не видел, чтобы мать открывала его, и поэтому предположил, что ключ находится там. Привыкший к быстрым решениям, он взял лампу и осмотрел ларь. Была ли дверца не заперта или просто поддалась нажиму, но она тут же открылась. Филипп осмотрел каждую полочку, каждый ящичек, но ключа так и не нашел. Тогда он решил, что тот находится в каком-то тайнике. Он попытался отыскать его, но ничего не обнаружил. Тогда он вытащил из ларя все ящички, обшарил все изнутри и даже покачал его. Слабое поскрипывание в углу ларя подсказало, что ключ находится там.
За окном забрезжил рассвет, а ларь все еще не поддавался. Филипп решил вскрыть заднюю стенку. Он сходил на кухню, принес сечку и молоток. Стоя на коленях, Филипп отрывал от стенки первую дощечку, когда почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Он вздрогнул. Увлеченный работой, юноша не услышал, как кто-то вошел в комнату. Подняв голову, он увидел патера Сайзена, священника их общины: тот строго смотрел на него. Добряк узнал о несчастье, постигшем вдову, и явился, чтобы утешить ее.
— Что же это такое, сын мой? И ты не боишься нарушить покой матери? Или, может быть, ты хочешь обокрасть ее, хотя она еще не в могиле? — спросил священник.
— Я не боюсь потревожить покой матери, святой отец, поскольку она теперь на небесах!—отвечал Филипп, поднимаясь на ноги.— Я не способен обокрасть ни мать, ни кого-либо другого.
Я не ищу золото, хотя будь оно здесь, то стало бы теперь моим. Я разыскиваю ключ, который, как мне кажется, спрятан в этом ларе с секретом, раскрыть который мне пока не удалось.
— Так ты говоришь, что твоей матери больше нет, сын мой? Она умерла, не приняв соборования нашей святой церкви? Почему же ты не послал за мной?
— Патер, она умерла внезапно, совсем неожиданно у меня на руках примерно три часа назад. И все же я не беспокоюсь за ее душу, хотя и очень сожалею, что при этом вас не было рядом с ней.
Священник осторожно раздвинул занавески и взглянул на усопшую. Затем он окропил тело святой водой и стал негромко читать молитву. Закончив, он обратился к Филиппу:
— Чем ты так озабочен? Почему с таким усердием разыскиваешь какой-то ключ? Смерть матери должна вызывать лишь слезы и желание страстно молиться за вечный упокой ее души, а твои глаза остаются сухи, а сам ты занят поисками какого-то ничтожного ключа, когда тело покойной еще тепло и дух только покидает его. Такое не пристало человеку, Филипп Вандердекен! Что за ключ ты ищешь?
— Ваше преподобие! У меня нет времени ни плакать, ни скорбеть, ни жаловаться на судьбу. Мне нужно многое успеть и, пожалуй, еще больше обдумать. Я любил мать, и вам это, наверное, известно.
— Но при чем тут ключ, Филипп?
— Патер, я ищу ключ от комнаты, которую долгое время никто не отпирал и которую я должен открыть, и открою, даже если...
— Что за «даже если», сын мой?
— Я чуть было не сказал непристойность. Простите меня, преподобный отец. Я хочу сказать, что должен осмотреть ту комнату.
— То, что эта комната заперта давно, мне известно. Я знаю также, что твоя мать никогда не объясняла почему, хотя я неоднократно спрашивал ее об этом. Но каждый раз я получал уклончивые ответы. Когда же по долгу своему я попытался расспросить ее хорошенько, то сразу понял, что она страдает расстройством рассудка, и поэтому перестал беспокоить ее. Груз какой-то тайны тяготил ее, сын мой, однако она никогда не пыталась исповедаться. Скажи мне, мать рассказывала тебе что-нибудь перед смертью?
— Да, святой отец.
— Не послужит ли тебе утешением, сын мой, если ты доверишься мне? Может быть, я смогу дать совет или оказать помощь.
— Патер, я хотел бы довериться вам, поскольку не ради праздного любопытства вы предлагаете помощь мне. Однако то, что я узнал, пока не доказано. Я не уверен, была ли мать в здравом уме. Если то, что она сказала, правда, я охотно разделю с вами это бремя, хотя даже половина его будет слишком тяжела для вас. Но, по крайней мере сейчас, я не могу говорить с вами. Я должен отыскать ключ и один проникнуть в ту комнату.
— А тебе не страшно?
— Ваше преподобие, я не боюсь ничего на свете! И мне предстоит выполнить свой долг, жуткий долг, если можно так выразиться. Но не расспрашивайте меня ни о чем, поскольку расспросы ранят мое сердце, и я боюсь потерять разум, как моя мать.
— Я оставлю тебя в покое, Филипп. Возможно, еще не пришло время помочь тебе. Прощай, сын мой! Но я прошу тебя повременить со своим делом: сейчас я пришлю сюда соседей, которые отдадут покойной последний долг.
Тут священник пристально посмотрел на юношу и понял, что мысли его блуждают где-то далеко. Покачав головой, он ушел, а Филипп остался наедине со своими раздумьями.
— Он прав,— пробормотал Филипп.— Несколько часов тут ничего не изменят. Пожалуй, надо прилечь, а то меня уже шатает от усталости.
Он лег не раздеваясь на кровать в соседней спальне и уже через несколько минут забылся крепким сном. Пока он спал, пришли соседки и подготовили все необходимое для похорон вдовы Вандердекен. Ее сына они не будили.
Днем среди пришедших проститься с вдовой был и минхер Путс. Хотя теперь он лишился пациента, но, придя сюда, надеялся заработать еще один золотой гульден. Сначала Путс поднялся в спальню, где лежала покойница, а оттуда попал в комнату, где спал Филипп. Он потряс его за плечи.
Филипп проснулся и увидел перед собой доктора.
— Ну, минхер Вандердекен,— начал бездушный человечек,— вот все и кончено. Я знал, что так будет, и хочу напомнить, что вы обещали заплатить мне один золотой гульден. Однако вместе с лекарством счет составляет три с половиной золотых гульдена. Разумеется, если вы вернете флакончик.
Филипп с недоумением смотрел на него, постепенно собираясь с мыслями.
— Вы получите четыре с половиной золотых гульдена, доктор. И флакончик в придачу!—отвечал он, поднимаясь с кровати.
— Да, да, я знаю, вы обязательно заплатите, то есть когда сможете, минхер Филипп. Но видите ли, это может затянуться до тех пор, пока вы не продадите дом. Может быть, не сразу найдется и покупатель. Я никогда не стремлюсь причинять неудобств людям, у которых нет денег, а поэтому послушайте, что я предложу вам. На шее вашей матери есть одна вещица. Она стоит немного. Да, совсем немного, поскольку имеет цену только для истинного католика. Стремясь помочь в вашем стесненном положении, я хочу лишь заполучить эту вещицу, и тогда вы ничего не будете мне должны.
Филипп тут же сообразил, о чем доктор ведет речь: он говорил о капсуле, которая была на шее матери, о реликвии, над которой отец дал свою роковую клятву. Его охватила ярость — даже за миллион золотых гульденов он не расстанется с ней!
— Немедленно покиньте этот дом! — закричал Филипп.— Удалитесь! Вам заплатят!
Однако Путс уже догадался, что капсула сделана из чистого золота и стоит значительно больше того, что был должен ему Филипп. Доктор не сомневался, что, перепродав ее, прилично заработает. Завороженный блеском золота, он успел снять украшение с шеи покойницы и спрятал в нагрудном кармане.
— Мое предложение не так уж плохо, минхер Филипп. Соблаговолите его принять. Кому нужен этот хлам?
— Я сказал, нет!— еще пуще рассердился Филипп.
— Ну, хорошо. Тогда оставьте мне эту вещицу в залог, покуда не заплатите, минхер Вандердекен. Это более чем дешево. Я не желаю терять свои деньги. Как только вы принесете четыре с половиной золотых гульдена и флакончик, я верну вам капсулу.
Терпение молодого человека лопнуло. Он схватил Путса за шиворот и вытолкал за дверь со словами:
— Убирайся, или...
Филипп не успел закончить фразу, поскольку доктор пустился наутек, преодолев половину лестницы одним прыжком и вихрем помчавшись к мостику.
Мошенник вовсе не собирался оставлять капсулу у себя, но обстоятельства не позволили ему возвратить драгоценность, даже если бы он и захотел.
Этот разговор напомнил Филиппу о реликвии, и он пошел в спальню, чтобы забрать драгоценность, но она исчезла.
— Реликвии нет! — воскликнул Филипп.— Где же она? Неужели соседки? Нет, нет! Они не способны на это! Конечно, этот мошенник доктор! Либо он вернет ее, либо я разорву его на куски!
Филипп мигом очутился внизу и, без куртки и шляпы, выбежал из дома. Одним махом он преодолел ров и припустился по дороге, ведущей к дому Путса. Соседи, мимо которых он пронесся со скоростью ветра, удивленно покачали головами.
Минхер Путс прошел лишь половину пути, поскольку, спускаясь с лестницы, подвернул ногу. Догадываясь, что ему грозит, если кража будет обнаружена, он то и дело оглядывался и вдруг с ужасом увидел погоню. Перепугавшийся до смерти воришка растерялся, не зная, что делать. Он хотел было остановиться и отдать украденное, однако страх удержал его. Тогда он решил поскорее добраться до дома и укрыться там, надеясь все же оставить драгоценность себе или предложить Филиппу более выгодные условия.
Итак, Путс бросился бежать. Его тонкие ноги замелькали по земле, как лапки трясогузки. Это лишь убедило Филиппа, что вор именно доктор, и он, ускорив шаги, стал догонять его.
Когда до дома оставалось около сотни шагов, Путс услышал за спиной дыхание юноши. Доктор походил на зайца, которого вот-вот нагонят охотничьи собаки. Филипп был уже в двух шагах от вора и вытянул было руку, чтобы схватить его, но тот неожиданно упал. Юноша с разбегу споткнулся о него и, не удержавшись, кубарем полетел на землю. Это спасло щуплого минхера Путса. Доктор, подгоняемый страхом, проворно поднялся на ноги, вбежал в дом и запер за собой дверь на засов.
Филипп решил во что бы то ни стало отобрать свою драгоценность. Тяжело дыша, он осматривался вокруг, пытаясь отыскать какой-либо предмет, который помог бы ему взломать дверь и попасть в дом. Но домишко доктора стоял в отдалении от других домов, и Путс позаботился о безопасности своего жилища: окна первого этажа были забраны толстыми железными решетками. Второй же этаж был слишком высок, чтобы можно было легко забраться туда.
Медицинские познания Путса были весьма обширны, и больные охотно пользовались его услугами. Но жадность и жестокость создали доктору плохую репутацию. Он не пускал никого на порог, да и никто особенно и не стремился навещать его. Доктор как бы отгородился от людей, и Путса чаще видели в покоях больных и умерших. Когда он впервые появился в округе, одна дряхлая старушка приютила его. Вскоре ее похоронили, и с тех пор дверь всегда открывал сам Путс. Когда его не было дома, никто не откликался, даже на самый настойчивый стук. Поэтому все считали, что приезжий живет один и слишком скуп, чтобы нанять служанку. Филипп тоже так думал. Теперь же, переведя дыхание, он стал размышлять не только над тем, как получить назад свою собственность, но и как отомстить вору.
Дверь была прочной, а Филипп так и не нашел орудия, чтобы взломать ее. Пыл его чуть поостыл, и он уже был готов простить Путса, лишь бы тот вернул ему драгоценность. Поэтому он громко закричал:
— Минхер Путс! Я знаю, что вы слышите меня! Отдайте мне то, что вы взяли, и я не причиню вам зла! Если вы не вернете мне мою вещь, то поплатитесь жизнью за ваше злодеяние!
Вороватый скряга слышал его. Он успел отдышаться и считал, что уже находится в безопасности, и поэтому решил не расставаться с драгоценностью. Он и не думал отвечать Филиппу, надеясь, что тот успокоится и украденная вещь останется у него, ведь у парня не было наличных денег.
Не дождавшись ответа, Филипп разразился бранью. Жажда мести, от которой он хотел было отказаться, вновь охватила его. Недалеко от дома стоял сарай с сеном, у его стены были сложены дрова. Филипп решил поджечь дом доктора, если реликвия не будет возвращена ему. Он притащил охапку сена, разложил его перед дверью, свалил на сено дрова, затем, как подобает истинному голландцу, высек, ударив кремнем по огниву, искру и зажег трут. Вскоре пламя взметнулось ввысь. Дверь загорелась, огонь набирал силу, и Филипп радовался своей затее.
— Теперь, жалкий грабитель и бесстыжий вор, ты испытаешь мою месть!—закричал молодой человек.— Если ты останешься в доме, то сгоришь в огне, а рискнешь выскочить наружу — умрешь от моей руки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Биллем, Биллем! — воскликнула я.— Ну скажи хоть одно слово своей любимой Катарине!
— Я готов,— отвечал он,— но у меня мало времени.
— Нет, нет! Ты не пойдешь больше в море! Ты потерял свой корабль, но сам-то ты спасся! Разве не так?
— Да нет же, нет! Не волнуйся и выслушай меня. Я сохранил свой корабль, Кэте, но я потерял ВСЕ! Не перебивай меня, а выслушай до конца! Я не мертвый, но я и не живой! Я блуждаю между этим миром и миром духов! Девять недель подряд я боролся со штормом, пытаясь обойти под парусами Мыс, но безуспешно! Я сквернословил. Еще девять недель я нес паруса, борясь со встречным ветром и течением, но так и не продвинулся вперед. И тогда я стал богохульствовать, ужасно богохульствовать! И все же не сдавался! Изможденная команда настаивала, чтобы мы вернулись в гавань, но я стоял на своем. Более того, я стал убийцей! Разумеется, я сделал это непреднамеренно, и тем не менее я — убийца! Боцман отказался подчиняться и попытался связать меня. Он схватил меня за ворот, но я отбросил его. В этот миг корабль накренился, и бедняга полетел за борт. Даже эта ужасная смерть не охладила моей ярости, и я поклялся на осколке Святого Креста, хранящегося в капсуле, которую ты носишь на шее, что обогну Мыс, несмотря ни "на что, даже если бы пришлось трудиться до Страшного суда!
Моя клятва была начертана под раскаты грома на появившемся облаке сернистого газа. Ревел ураган, паруса были изорваны в клочья, горы вода перекатывались через корабль, и вдруг в центре плотного, окутывавшего нас облака возникли полыхавшие огнем слова? «ДО СТРАШНОГО СУДА!»
— Дослушай до конца, Кэте. У меня всего несколько минут.
Осталась ЕДИНСТВЕННАЯ надежда! Вот почему мне дозволено явиться сюда. Вот письмо.— Он положил запечатанный конверт на стол.— Прочти его, Кэте, и постарайся помочь мне. Прости. И прощай! Мне пора!
Снова распахнулось окно, вновь погас свет, и фигура твоего отца, казалось, уплыла в темноту. Я вскочила с намерением удержать его, но он уже выскользнул в окно. Застывшим взглядом я следила, как его с быстротой молнии несло на диких крыльях шторма, покуда он, как искорка, не затерялся во мгле. Окно захлопнулось, свет вспыхнул, и я осталась одна.
Помоги, о, Боже! Что со мной? Моя голова... Филипп, Филипп, сын мой, не покидай меня!
С этими словами несчастная вдова приподнялась, а затем рухнула на руки сыну и замерла. Придя в себя, Филипп стал укладывать мать поудобней и тут увидел, что голова ее безжизненно свисает на грудь, а взгляд угас. Вдова Вандердекен отошла в мир иной.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Филипп Вандердекен был смелым и отважным юношей, но все же ужас сковал его, и он замер у постели матери, устремив взор на бездыханное тело. В голове у него какое-то время не было ни единой мысли. Постепенно он все же пришел в себя, поправил подушку покойницы, закрыл ей глаза, сложил руки и дал волю слезам. Затем он запечатлел прощальный поцелуй на посеревшем материнском лбу и задернул занавески.
«Бедная мама,— подумал он,— наконец-то ты обрела вечный покой, а сыну оставила слишком горькое завещание».
Филиппу вспомнилось все, что произошло. Страшный рассказ матери вихрем пронесся в его мозгу и почти лишил рассудка. Он с силой сдавил виски ладонями и попытался сосредоточиться: какое же решение принять, что делать? Он чувствовал, что у него нет времени, чтобы предаваться горю. Мать умерла, но где его отец? Где же ОТЕЦ? Всплыли слова, произнесенные матерью: «Осталась ЕДИНСТВЕННАЯ надежда!» Да, тогда надежда была: отец оставил письмо на столе. Но там ли оно сейчас? У матери не хватило мужества забрать его. Надежда была в том письме, а оно пролежало нераспечатанным целых семнадцать лет!
Филипп стал размышлять, как вскрыть, роковую комнату, поскольку ему не терпелось узнать все. А не стоит ли подождать наступления утра? И где ключ? Где же ключ? Его взгляд остановился на ларе. Филипп никогда не видел, чтобы мать открывала его, и поэтому предположил, что ключ находится там. Привыкший к быстрым решениям, он взял лампу и осмотрел ларь. Была ли дверца не заперта или просто поддалась нажиму, но она тут же открылась. Филипп осмотрел каждую полочку, каждый ящичек, но ключа так и не нашел. Тогда он решил, что тот находится в каком-то тайнике. Он попытался отыскать его, но ничего не обнаружил. Тогда он вытащил из ларя все ящички, обшарил все изнутри и даже покачал его. Слабое поскрипывание в углу ларя подсказало, что ключ находится там.
За окном забрезжил рассвет, а ларь все еще не поддавался. Филипп решил вскрыть заднюю стенку. Он сходил на кухню, принес сечку и молоток. Стоя на коленях, Филипп отрывал от стенки первую дощечку, когда почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Он вздрогнул. Увлеченный работой, юноша не услышал, как кто-то вошел в комнату. Подняв голову, он увидел патера Сайзена, священника их общины: тот строго смотрел на него. Добряк узнал о несчастье, постигшем вдову, и явился, чтобы утешить ее.
— Что же это такое, сын мой? И ты не боишься нарушить покой матери? Или, может быть, ты хочешь обокрасть ее, хотя она еще не в могиле? — спросил священник.
— Я не боюсь потревожить покой матери, святой отец, поскольку она теперь на небесах!—отвечал Филипп, поднимаясь на ноги.— Я не способен обокрасть ни мать, ни кого-либо другого.
Я не ищу золото, хотя будь оно здесь, то стало бы теперь моим. Я разыскиваю ключ, который, как мне кажется, спрятан в этом ларе с секретом, раскрыть который мне пока не удалось.
— Так ты говоришь, что твоей матери больше нет, сын мой? Она умерла, не приняв соборования нашей святой церкви? Почему же ты не послал за мной?
— Патер, она умерла внезапно, совсем неожиданно у меня на руках примерно три часа назад. И все же я не беспокоюсь за ее душу, хотя и очень сожалею, что при этом вас не было рядом с ней.
Священник осторожно раздвинул занавески и взглянул на усопшую. Затем он окропил тело святой водой и стал негромко читать молитву. Закончив, он обратился к Филиппу:
— Чем ты так озабочен? Почему с таким усердием разыскиваешь какой-то ключ? Смерть матери должна вызывать лишь слезы и желание страстно молиться за вечный упокой ее души, а твои глаза остаются сухи, а сам ты занят поисками какого-то ничтожного ключа, когда тело покойной еще тепло и дух только покидает его. Такое не пристало человеку, Филипп Вандердекен! Что за ключ ты ищешь?
— Ваше преподобие! У меня нет времени ни плакать, ни скорбеть, ни жаловаться на судьбу. Мне нужно многое успеть и, пожалуй, еще больше обдумать. Я любил мать, и вам это, наверное, известно.
— Но при чем тут ключ, Филипп?
— Патер, я ищу ключ от комнаты, которую долгое время никто не отпирал и которую я должен открыть, и открою, даже если...
— Что за «даже если», сын мой?
— Я чуть было не сказал непристойность. Простите меня, преподобный отец. Я хочу сказать, что должен осмотреть ту комнату.
— То, что эта комната заперта давно, мне известно. Я знаю также, что твоя мать никогда не объясняла почему, хотя я неоднократно спрашивал ее об этом. Но каждый раз я получал уклончивые ответы. Когда же по долгу своему я попытался расспросить ее хорошенько, то сразу понял, что она страдает расстройством рассудка, и поэтому перестал беспокоить ее. Груз какой-то тайны тяготил ее, сын мой, однако она никогда не пыталась исповедаться. Скажи мне, мать рассказывала тебе что-нибудь перед смертью?
— Да, святой отец.
— Не послужит ли тебе утешением, сын мой, если ты доверишься мне? Может быть, я смогу дать совет или оказать помощь.
— Патер, я хотел бы довериться вам, поскольку не ради праздного любопытства вы предлагаете помощь мне. Однако то, что я узнал, пока не доказано. Я не уверен, была ли мать в здравом уме. Если то, что она сказала, правда, я охотно разделю с вами это бремя, хотя даже половина его будет слишком тяжела для вас. Но, по крайней мере сейчас, я не могу говорить с вами. Я должен отыскать ключ и один проникнуть в ту комнату.
— А тебе не страшно?
— Ваше преподобие, я не боюсь ничего на свете! И мне предстоит выполнить свой долг, жуткий долг, если можно так выразиться. Но не расспрашивайте меня ни о чем, поскольку расспросы ранят мое сердце, и я боюсь потерять разум, как моя мать.
— Я оставлю тебя в покое, Филипп. Возможно, еще не пришло время помочь тебе. Прощай, сын мой! Но я прошу тебя повременить со своим делом: сейчас я пришлю сюда соседей, которые отдадут покойной последний долг.
Тут священник пристально посмотрел на юношу и понял, что мысли его блуждают где-то далеко. Покачав головой, он ушел, а Филипп остался наедине со своими раздумьями.
— Он прав,— пробормотал Филипп.— Несколько часов тут ничего не изменят. Пожалуй, надо прилечь, а то меня уже шатает от усталости.
Он лег не раздеваясь на кровать в соседней спальне и уже через несколько минут забылся крепким сном. Пока он спал, пришли соседки и подготовили все необходимое для похорон вдовы Вандердекен. Ее сына они не будили.
Днем среди пришедших проститься с вдовой был и минхер Путс. Хотя теперь он лишился пациента, но, придя сюда, надеялся заработать еще один золотой гульден. Сначала Путс поднялся в спальню, где лежала покойница, а оттуда попал в комнату, где спал Филипп. Он потряс его за плечи.
Филипп проснулся и увидел перед собой доктора.
— Ну, минхер Вандердекен,— начал бездушный человечек,— вот все и кончено. Я знал, что так будет, и хочу напомнить, что вы обещали заплатить мне один золотой гульден. Однако вместе с лекарством счет составляет три с половиной золотых гульдена. Разумеется, если вы вернете флакончик.
Филипп с недоумением смотрел на него, постепенно собираясь с мыслями.
— Вы получите четыре с половиной золотых гульдена, доктор. И флакончик в придачу!—отвечал он, поднимаясь с кровати.
— Да, да, я знаю, вы обязательно заплатите, то есть когда сможете, минхер Филипп. Но видите ли, это может затянуться до тех пор, пока вы не продадите дом. Может быть, не сразу найдется и покупатель. Я никогда не стремлюсь причинять неудобств людям, у которых нет денег, а поэтому послушайте, что я предложу вам. На шее вашей матери есть одна вещица. Она стоит немного. Да, совсем немного, поскольку имеет цену только для истинного католика. Стремясь помочь в вашем стесненном положении, я хочу лишь заполучить эту вещицу, и тогда вы ничего не будете мне должны.
Филипп тут же сообразил, о чем доктор ведет речь: он говорил о капсуле, которая была на шее матери, о реликвии, над которой отец дал свою роковую клятву. Его охватила ярость — даже за миллион золотых гульденов он не расстанется с ней!
— Немедленно покиньте этот дом! — закричал Филипп.— Удалитесь! Вам заплатят!
Однако Путс уже догадался, что капсула сделана из чистого золота и стоит значительно больше того, что был должен ему Филипп. Доктор не сомневался, что, перепродав ее, прилично заработает. Завороженный блеском золота, он успел снять украшение с шеи покойницы и спрятал в нагрудном кармане.
— Мое предложение не так уж плохо, минхер Филипп. Соблаговолите его принять. Кому нужен этот хлам?
— Я сказал, нет!— еще пуще рассердился Филипп.
— Ну, хорошо. Тогда оставьте мне эту вещицу в залог, покуда не заплатите, минхер Вандердекен. Это более чем дешево. Я не желаю терять свои деньги. Как только вы принесете четыре с половиной золотых гульдена и флакончик, я верну вам капсулу.
Терпение молодого человека лопнуло. Он схватил Путса за шиворот и вытолкал за дверь со словами:
— Убирайся, или...
Филипп не успел закончить фразу, поскольку доктор пустился наутек, преодолев половину лестницы одним прыжком и вихрем помчавшись к мостику.
Мошенник вовсе не собирался оставлять капсулу у себя, но обстоятельства не позволили ему возвратить драгоценность, даже если бы он и захотел.
Этот разговор напомнил Филиппу о реликвии, и он пошел в спальню, чтобы забрать драгоценность, но она исчезла.
— Реликвии нет! — воскликнул Филипп.— Где же она? Неужели соседки? Нет, нет! Они не способны на это! Конечно, этот мошенник доктор! Либо он вернет ее, либо я разорву его на куски!
Филипп мигом очутился внизу и, без куртки и шляпы, выбежал из дома. Одним махом он преодолел ров и припустился по дороге, ведущей к дому Путса. Соседи, мимо которых он пронесся со скоростью ветра, удивленно покачали головами.
Минхер Путс прошел лишь половину пути, поскольку, спускаясь с лестницы, подвернул ногу. Догадываясь, что ему грозит, если кража будет обнаружена, он то и дело оглядывался и вдруг с ужасом увидел погоню. Перепугавшийся до смерти воришка растерялся, не зная, что делать. Он хотел было остановиться и отдать украденное, однако страх удержал его. Тогда он решил поскорее добраться до дома и укрыться там, надеясь все же оставить драгоценность себе или предложить Филиппу более выгодные условия.
Итак, Путс бросился бежать. Его тонкие ноги замелькали по земле, как лапки трясогузки. Это лишь убедило Филиппа, что вор именно доктор, и он, ускорив шаги, стал догонять его.
Когда до дома оставалось около сотни шагов, Путс услышал за спиной дыхание юноши. Доктор походил на зайца, которого вот-вот нагонят охотничьи собаки. Филипп был уже в двух шагах от вора и вытянул было руку, чтобы схватить его, но тот неожиданно упал. Юноша с разбегу споткнулся о него и, не удержавшись, кубарем полетел на землю. Это спасло щуплого минхера Путса. Доктор, подгоняемый страхом, проворно поднялся на ноги, вбежал в дом и запер за собой дверь на засов.
Филипп решил во что бы то ни стало отобрать свою драгоценность. Тяжело дыша, он осматривался вокруг, пытаясь отыскать какой-либо предмет, который помог бы ему взломать дверь и попасть в дом. Но домишко доктора стоял в отдалении от других домов, и Путс позаботился о безопасности своего жилища: окна первого этажа были забраны толстыми железными решетками. Второй же этаж был слишком высок, чтобы можно было легко забраться туда.
Медицинские познания Путса были весьма обширны, и больные охотно пользовались его услугами. Но жадность и жестокость создали доктору плохую репутацию. Он не пускал никого на порог, да и никто особенно и не стремился навещать его. Доктор как бы отгородился от людей, и Путса чаще видели в покоях больных и умерших. Когда он впервые появился в округе, одна дряхлая старушка приютила его. Вскоре ее похоронили, и с тех пор дверь всегда открывал сам Путс. Когда его не было дома, никто не откликался, даже на самый настойчивый стук. Поэтому все считали, что приезжий живет один и слишком скуп, чтобы нанять служанку. Филипп тоже так думал. Теперь же, переведя дыхание, он стал размышлять не только над тем, как получить назад свою собственность, но и как отомстить вору.
Дверь была прочной, а Филипп так и не нашел орудия, чтобы взломать ее. Пыл его чуть поостыл, и он уже был готов простить Путса, лишь бы тот вернул ему драгоценность. Поэтому он громко закричал:
— Минхер Путс! Я знаю, что вы слышите меня! Отдайте мне то, что вы взяли, и я не причиню вам зла! Если вы не вернете мне мою вещь, то поплатитесь жизнью за ваше злодеяние!
Вороватый скряга слышал его. Он успел отдышаться и считал, что уже находится в безопасности, и поэтому решил не расставаться с драгоценностью. Он и не думал отвечать Филиппу, надеясь, что тот успокоится и украденная вещь останется у него, ведь у парня не было наличных денег.
Не дождавшись ответа, Филипп разразился бранью. Жажда мести, от которой он хотел было отказаться, вновь охватила его. Недалеко от дома стоял сарай с сеном, у его стены были сложены дрова. Филипп решил поджечь дом доктора, если реликвия не будет возвращена ему. Он притащил охапку сена, разложил его перед дверью, свалил на сено дрова, затем, как подобает истинному голландцу, высек, ударив кремнем по огниву, искру и зажег трут. Вскоре пламя взметнулось ввысь. Дверь загорелась, огонь набирал силу, и Филипп радовался своей затее.
— Теперь, жалкий грабитель и бесстыжий вор, ты испытаешь мою месть!—закричал молодой человек.— Если ты останешься в доме, то сгоришь в огне, а рискнешь выскочить наружу — умрешь от моей руки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34