Я помню, ты радовалась, что тебя удочерили Жутаутасы, видать, хозяйкой стать надеялась. Потом говорила, что мечтаешь об Америке. Эти твои желания не исполнились?
— И эти, и другие. Только покажется, что счастье рядом, как сразу оно превращается в дым, — ответила глубоко взволнованная Агне.
— Пустые это были желания. Не было у них основы. О гаком вообще не стоит мечтать.
— Откуда человеку знать, что стоит, а что не стоит...
— В наши времена людям не нужны пустые мечты: как свить уютное гнездо или завладеть чужим, вытолкав из него слабого. Нам нужны дела, дружок, большие дела, жертвенные, такие дела, которые разрушили бы до основания старый мир и на его руинах построили новый. Разве не хотела бы ты вместо этой лачуги увидеть просторную, красивую избу? — Лапенис положил женщине на голову руку. — Разве тебе не приятно было бы хозяйничать в ней и знать, что на твоей шее нет никакого барина?
Агне ощущала успокоительное тепло его ладони; поток воспоминаний подхватил ее и унес в дни детства, когда она еще пасла свиней, а дядя Лапенис заходил к Жутаутасам и, усадив ее рядом, нежно гладил растрепанную головку. Горячий комок подкатился к горлу, выдавил слезы, и вдруг ее охватила такая слабость, что она хотела упасть дяде Лапенису на грудь и вылить всю боль, которая скопилась за долгие годы. «Меня бог жестоко покарал! — кричала Агне в мыслях. — Я потеряла любимого человека, девичью честь, но за это господь мстит моим детям? Как несправедливо, как несправедливо!»
— Что с тобой? — забеспокоился Лапенис, увидев ее изменившееся лицо.
— Ничего. Вспомнила всякое. — «Он такой же, как Антанас, — подумала она со злостью.—Не надо... Все равно не поймет...»
. — Воспоминания, воспоминания...—загудел Лапенис—Все равно, что жвачку жевать...—Он ущипнул двумя пальцами густую бровь и неожиданно добавил : — Тебе бы радоваться, что не стала хозяйкой, мой дружок.
Она ничего не ответила.
— Кулаки кончают век, а перед нашими глазами вся жизнь. Придет время, когда Жутаутасы будут завидовать тебе, этой прогнившей лачуге больше, чем ты завидуешь Сикорскисам, их дворцам.
— Муж тоже так говорит.
— Правильно говорит. Твой муж умный человек.
— Никак я не пойму, чего вы суетитесь, словно пчелы перед роем? Что вам нужно? Чего вы добьетесь
пустой своей болтовней? Лучше будет, лучше будет! Сорок лет я это слышу, а хорошего как не видали, так и не видим. Собираетесь, языками мелете,— от этого, может, у вас на душе легчает. Но серьезным хозяевам не нравится эта болтовня, дядя Лапенис.
— Я хочу тебя попросить. — Лапенис собрал в горсть бородку. — Хочу попросить, чтобы ты забыла мою фамилию. Думаю, тебе неважно, почему мне больше нравится называть себя Дундулисом? Ведь ты не желаешь мне зла?
— Что вы!..—перепугалась Агне. Вдруг в ее воображении промелькнула телега, мужик на козлах, жандармы, между ними плечистый рябой парень, закованный в кандалы. Она вспомнила последний обыск, угрозы полицейских, и на лбу выступил холодный пот. Ее давно пугали бунтарские разговоры мужа, но она не знала, что он так глубоко втянулся в опасную игру, даже связался с человеком, который прячется от гнева властей под чужим именем. — Хоть бы детей пожалел!—с дрожью в голосе сказала она.—Разве он вам ничего не говорил про детей?
— Говорил. Знаю, что растите двух молодцов.
— Вы понимаете, что будет, если его посадят в тюрьму? — зло спросила Агне.— Бенюса вышвырнут из гимназии, а мы с Шарунасом по миру пойдем.
— В юности мне довелось прочесть очень правильные стихи. Я запомнил одну строку. Угнетенные должны бы написать ее на своем знамени: «Борьба требует жертв!» — язвительно заметил Лапенис-Дундулис.
— Пускай борется тот, кто один, как перст, дядя... Дундулис!
— У меня была жена. — В голосе Лапениса Агне почувствовала упрек. — Когда я вернулся с каторги, она уже умерла. Помнишь моего сынишку? Он тогда еще малышом был. Белые взяли его в армию, и больше я его не видел. Убили. Под Вильнюсом. В бою с поляками...
— Я же не говорю... У каждого свое горе...— устыдилась Агне.
Бенюс с минуту стоял во дворе, не осмеливаясь войти в дом. Пес, узнав своего, радостно повизгивал, махал хвостом, прижимался к ногам. «Вот кто бы дал
денег, если бы у него были», — горько подумал Бенюс и снова принялся ругать себя за легкомыслие. Почему он не поверил Альбертасу? Надо было отказать старику Сикорскису и вернуться домой до темноты. Но куда уж там! Ведь господин Сикорскис богат! Что для него значат семьдесят пять литов? За игрой его сердце смягчится, Бенюс улучит удобную минуту, попросит, старик раскошелится... Так и просидели за шахматами допоздна. Нарочно проигрывал, угодничал, сладко улыбался, а дошло до дела — еле-еле пять литов выпросил... Бенюс с омерзением плюнул. «Теперь придется людей со сна поднимать. Отчим и так уж волком смотрит... Глупо, до чего глупо вышло...» Бенюс посмотрел на стоящую в темноте избушку с наглухо закрытыми ставнями, стряхнул с воротника снег и пошел к двери. Вдруг он вспомнил о ключе, которым отпирали дверь снаружи. Ключ был примитивный — шило с загнутым кончиком; это шило надо было всунуть в маленькую дырку, вырезанную в дверях, и отодвинуть засов. Бенюс пошарил под крышей, где прятали это нехитрое приспособление, и действительно за решетиной нашел «ключ». Через минуту он уже был в сенях. Хотел задвинуть засов, но увидел, что из-под двери сочится свет. В сенях остро пахло самосадом. «Отчим не курит. У них гости, — подумал Бенюс с облегчением. — Интересно, с кем я буду иметь честь встретиться?..» Сев на корточки, он приник к замочной скважине, но никого не мог разглядеть. Видел только чью-то спину и руки, лежащие на столе. Кто-то говорил спокойным, ровным голосом, но поднявшийся ветер так завывал и хлопал наружной дверью, что ничего нельзя было разобрать. Бенюс прислонился к косяку и прижал ухо к дверной щели. Теперь говорил другой. По грубому, прерывистому голосу, Бенюс узнал кузнеца Гаудилу.
— Какого дьявола мы позволяем у нас на шее сидеть? — ясно расслышал Бенюс.— Надо было вместе с сувалкийцами пойти. Сбросили бы власть и...
— Все задним умом крепки...
«Пятрайтис! — узнал Бенюс. — И тот пришел к отчиму поутешаться...»
Вмешался первый голос, но Бенюс ничего не разобрал. Потом кто-то откликнулся и послышался визгливый тенорок бедняка Грикениса:
— Хуже! Не всем хуже, уважаемый. Это я могу жаловаться, должен жаловаться — меня с земли сгоняют, а наш Сикорскис, как сыр в масле...
Порыв ветра потряс избу, и дальше Бенюс ничего не понял. Мужики спорили, доказывали что-то друг другу, но до Бенюса долетали только обрывки фраз.
Потом снова заговорил незнакомец, которого Бенюс никак не мог узнать:
— Да, в руках буржуазии полиция, армия, оружейные склады. Но на нашей стороне — правда. И она, рано или поздно, победит. Надо только быть всем заодно. Литовцы, евреи, поляки, русские, немцы, если их эксплуатируют, — наши братья. Мы должны протянуть друг к другу руку помощи и объединиться в общей борьбе против эксплуататоров.
«По выговору он не здешний. Интересно, что это за личность... Наверно, какой-нибудь проходимец-агитатор. Правильно говорил Мингайла, что в Литве развелись всякие паразиты. Рак нации! Войду и разгоню всех!»
Но вспомнив, зачем пришел, Бенюс остыл. Он нерешительно постучал в дверь.
За столом сидело шестеро и играли в карты. У окна, заткнутого подушкой, Бенюс увидел обладателя незнакомого голоса — крепкого старика с всклокоченной козлиной бородкой. Он держал перед собой карты веером и, казалось, так углубился в игру, что не заметил вошедшего.
— Пожалуйте в масть! —объявил бородач, энергично припечатывая карту ладонью.—Забирай!
— Завтра! — Ронкис сбросил последнюю карту и тыльной стороной руки оттолкнул кучу подальше от себя.
— Выскочил черт! — пискнул Грикенис.
— Хорошо, что попался валет, а не фараон,—откликнулся Гаудила, многозначительно оглядев игроков. — Черт подери, мужики! Глядите-ка, кто у двери стоит! — кузнец изобразил на лице радостное удивление.—Еще один игрок! Примем его в компанию?
— Благодарю.— Бенюс со злым любопытством посмотрел на рябого бородача.— И без меня у вас ловких игроков хватает... Мама дома?
Отчим молча махнул рукой в сторону печки.
Бенюс заглянул за печь и увидел мать, которая стояла, приподняв занавеску. На ее бледном лице отражались и тоскливая радость, и беспокойство, и страх.
— Как ты вошел? — прошептала она, опуская занавеску.
— Дай сперва поздороваться. — Бенюс склонился к ее руке, потом обнял за плечи и поспешно поцеловал в щеку. — Я нашел крюк под крышей и отодвинул засов. Думал, что спите, не хотел будить.
— Все равно надо было постучаться. — Агне подняла с полу вязанье, которое выронила, побежав навстречу сыну.
— Они и тебя, мама, уже вовлекли в свое общество? — желчно поинтересовался Бенюс.
— Разве закроешься от всего света...
— От такого света можно и надо закрываться. Откуда отчим этого старика выкопал?
— Не знаю...—Агне потупила глаза. — Говорит, путник. Гаудила принял его переночевать. Пришли вместе посидеть, вот и играют все в карты.
— Я слушал за дверью, как они играют. Не кончится, ой, не кончится добром эта игра. Прищемят однажды отчиму хвост, помяни мое слово...
— А что я с ним сделаю...
— Другая бы женщина на твоем месте не пускала к себе таких «игроков». Пускай идут курить и плеваться в другое место. Тут не место нападать на бога и ругать власти.
— А ты что пришел в полночь? — поинтересовалась Агне, стараясь уйти от неприятного разговора.
— Я приехал на автомобиле вместе с Сикорскиса-ми. В поместье задержался, барин за шахматы посадил. — Бенюс на минуту задумался, прислушиваясь к шепоту мужиков в избе. — Хотел получить у Сикор-скиса аванс за уроки. Мне деньги нужны, мама. В понедельник последний день платы за второе полугодие,— солгал он.— Если не принесу, исключат из гимназии.
— Боже мой...—испугалась Агне.— Ты же освобожден от платы!
— Был...—Бенюс отвернулся. Его плечи задергались, как будто он тихо смеялся. — Пока не было тройки с минусом. Ох, эти проклятые заработки...
— Сколько тебе надо?
— Семьдесят... Сикорскис дал только пять литов.
— Семьдесят! — она подавилась этим словом и, лишившись дара речи, некоторое время смотрела на сына, словно впервые видела его новые туфли и форму из бостона.—Семьдесят...—повторила она шепотом, и на мгновение в ее глазах мелькнул злой огонек.—У меня нет... Не могу... Не знаю, откуда взять столько денег.
— Раньше у вас было чем заплатить за учебу, — с упреком бросил Бенюс.
— Раньше...—Она все еще не хотела признаться, что деньги теперь у Антанаса. — Раньше ты был мал, а теперь — мужчина, из своего заработка летом новую форму справил...
— Не знал же я, что так получится.
— Тебе надо было про дом подумать, — с упреком сказала Агне.
— Хочешь сказать, что заработанные деньги надо было отдать отчиму?
В его голосе прозвучала насмешка, которая еще больше рассердила Агне.
— Конечно, оно было бы лучше, — ответила она грубо.— Сегодня ты бы их получил назад. Ах, сынок, сынок... Надо было тебе быть поуступчивее. Все бы иначе сложилось...
Бенюс встал.
— Я напрасно пришел. — Он запахнул пальто и длинными белыми пальцами принялся застегивать пуговицы. — Я знал, что дома у тебя нет голоса, мама, но... — Он дернул плечами и жалобно улыбнулся.
Агне попятилась от окна, загораживая сыну дорогу, хотя в душе даже хотела, чтобы он ушел, ушел сейчас же, пока отчим не остался один. Она слышала, как в избе, расходясь по домам, гудели люди. Потом шум смолк, только за столом еще шептались Антанас с Ла-пенисом, а посредине избы вертелся кузнец Гаудила и насвистывал сквозь зубы какую-то веселую мелодию.
Бенюс чего-то ждал, стоя напротив матери, и, всматриваясь в ее башмаки на деревянной подошве, машинально притопывал в такт кузнецу.
— Куда пойдешь ночью?..—зашептала Агне.— Спятил ты, что ли... Тут тепло. Постелю возле печки...
— Не надо! В деревне есть добрые люди. Переночую.
— Бенюс, сынушка...—Она подняла руки ему на плечи и привлекла к себе. — Будь добр, помирись с отчимом, уступи. Тогда он, может, наскребет семьдесят литов...
— Мама, — Бенюс осторожно оттолкнул мать, стесняясь ее объятий. — Ничего из этого не получится. Нам нельзя помириться. Он скажет, что мы не ссорились. Вот и все.
— Пообещай, что уйдешь из этих скаутов...
— Ты ничего не понимаешь, мама...
— У него все деньги, — безнадежно застонала Агне. — Я ничего не смогу сделать.
— Может, ты знаешь, где он деньги прячет? Слова сына, словно обухом, ударили ее по голове.
— Сынушка! Что ты?!
В это время зашевелилась занавеска и в просвете показался Антанас.
— Собирай на стол.
Кузнец с Лапенисом уже ушли. Только закоптевшая лампа, табачный дух да заплеванный и усеянный окурками пол напоминали про гостей.
— Бенюс пришел...—Агне посреди избы догнала мужа, схватила за руку и впилась в него умоляющим взглядом.
— Видел. — Антанас отвернулся. — С каждым днем умнеет.
— Антанас, зачем ты так...—она снова забежала вперед и прерывающимся голосом стала объяснять, какая беда постигла сына.
Бенюс слушал, приоткрыв занавеску, и весь кипел от гнева, видя, как унижается мать перед отчимом.
— Нет. Не могу. Отстань.
— Антанас...
— Говорю, нет. Сама посчитай, — защищался Антанас, отмахиваясь от Агне, которая все забегала вперед, хватая мужа за руку.
— Должны быть, должны... Поищи, Антанас...
— Хватит, мама! — вдруг крикнул Бенюс. — Мне не нужны деньги этого вонючего калеки! — он очертя голову кинулся в избу. Угол занавески застрял у него под мышкой, тряпка слетела и смахнула с печи коптилку, которая покатилась по полу. — Не надо! Пускай он воткнет эти семьдесят литов себе в глотку! — Решительным взмахом он надел фуражку, толкнул ногой дверь. В сенях остановился и швырнул через плечо: — Он завидует людям. Мог бы, всех бы загнал в такие же смердящие норы, как эта лачуга. Но мне он ничего не сделает! Я и без гимназии не пропаду. А он... А он... Так и до тюрьмы недалеко...
С грохотом захлопнулась дверь, задребезжали стекла, из щелей потолка посыпались очески. Агне схватилась руками за голову, словно закрываясь от обвала, и чуть было не грохнулась на пол, но Антанас подхватил ее.
— Радуйся... Довел... Радуйся...—шипела она, не помня себя, изо всех сил отталкивая его.
— Агняле...
— Отстань!
— Выслушай меня...
— Вон! — она вырвалась из рук мужа и толкнула его. Толкнула так сильно и неожиданно, что Антанас отлетел назад и ударился затылком о печку. Смешно царапая пальцами стену, он несколько мгновений, ничего не соображая, глядел на жену. Его лицо стало серым, будто подернулось пеплом, щеки тряслись, и Агне показалось, что он вот-вот рассмеется. А когда он рассмеется, то она уж точно не выдержит и запустит башмаком ему в голову.
В эту ночь они легли без ужина, не сказав друг другу ни слова. Агне постелила мужу на кровати, а себе положила мешок за печкой, рядом с овцой, которая, на радость хозяевам, принесла трех ягнят и за это получила теплый угол в кухне. Привычный дух сыворотки и свиного пойла, с примесью вони, что просачивалась из хлева сквозь истлевшие, изъеденные жучком бревна, теперь был забит острым запахом овечьего помета, мочи и шерсти. Скорчившись под полушубком, Агне глядела на замерзшее окошко, посеребренное полной луной, и в ее памяти снова и снова вставала та ночь, когда она, потеряв всякую надежду, думала, что живет на свете последние часы. Она обошла много богатых усадеб; над ней грубо потешались («грех сладок, да плоды горьки...»), ею возмущались («вот распустился свет!»), ее провожали равнодушным, очень редко — сочувствующим взглядом («вот беда, у девки-то... Ну, слава богу, нам-то уж не придется так таскаться»). И каждый отталкивал ее, показывал на следующий двор. Хозяева нуждались в ее руках, но у нее под сердцем билась новая жизнь, которая должна вот-вот явиться на свет. И в этот критический час, когда Агне решила кончить свои скитания на дне Вешинты, судьба занесла ее в убогую избушку Ронкисов, где она нашла приют и доброе слово... Кто мог подумать, что хозяйка этого нищего гнезда, гак сердечно принявшая несчастную нугницу, вскоре умрет от скоротечной чахотки и Агне займет ее место в постели мужа... Лежа за печкой, на снопе соломы, она слышала тогда шепот хозяев, часто прерываемый сухим кашлем Аготы. Агне жалела этих несчастных людей и была им бесконечно благодарна. Благодарна за место на полу около печки, за скудный ужин, а больше всего за то, что они не осудили ее. Тогда точно так же светила луна, просеивая серебристую пыль на залатанную, закопченную занавеску, где-то в деревне лаяли собаки, терлась о стену свинья. Правда, тогда была осень, в окошко отчетливо был виден холодный серп луны, на которой Агне, как она тогда думала, смотрела в последний раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— И эти, и другие. Только покажется, что счастье рядом, как сразу оно превращается в дым, — ответила глубоко взволнованная Агне.
— Пустые это были желания. Не было у них основы. О гаком вообще не стоит мечтать.
— Откуда человеку знать, что стоит, а что не стоит...
— В наши времена людям не нужны пустые мечты: как свить уютное гнездо или завладеть чужим, вытолкав из него слабого. Нам нужны дела, дружок, большие дела, жертвенные, такие дела, которые разрушили бы до основания старый мир и на его руинах построили новый. Разве не хотела бы ты вместо этой лачуги увидеть просторную, красивую избу? — Лапенис положил женщине на голову руку. — Разве тебе не приятно было бы хозяйничать в ней и знать, что на твоей шее нет никакого барина?
Агне ощущала успокоительное тепло его ладони; поток воспоминаний подхватил ее и унес в дни детства, когда она еще пасла свиней, а дядя Лапенис заходил к Жутаутасам и, усадив ее рядом, нежно гладил растрепанную головку. Горячий комок подкатился к горлу, выдавил слезы, и вдруг ее охватила такая слабость, что она хотела упасть дяде Лапенису на грудь и вылить всю боль, которая скопилась за долгие годы. «Меня бог жестоко покарал! — кричала Агне в мыслях. — Я потеряла любимого человека, девичью честь, но за это господь мстит моим детям? Как несправедливо, как несправедливо!»
— Что с тобой? — забеспокоился Лапенис, увидев ее изменившееся лицо.
— Ничего. Вспомнила всякое. — «Он такой же, как Антанас, — подумала она со злостью.—Не надо... Все равно не поймет...»
. — Воспоминания, воспоминания...—загудел Лапенис—Все равно, что жвачку жевать...—Он ущипнул двумя пальцами густую бровь и неожиданно добавил : — Тебе бы радоваться, что не стала хозяйкой, мой дружок.
Она ничего не ответила.
— Кулаки кончают век, а перед нашими глазами вся жизнь. Придет время, когда Жутаутасы будут завидовать тебе, этой прогнившей лачуге больше, чем ты завидуешь Сикорскисам, их дворцам.
— Муж тоже так говорит.
— Правильно говорит. Твой муж умный человек.
— Никак я не пойму, чего вы суетитесь, словно пчелы перед роем? Что вам нужно? Чего вы добьетесь
пустой своей болтовней? Лучше будет, лучше будет! Сорок лет я это слышу, а хорошего как не видали, так и не видим. Собираетесь, языками мелете,— от этого, может, у вас на душе легчает. Но серьезным хозяевам не нравится эта болтовня, дядя Лапенис.
— Я хочу тебя попросить. — Лапенис собрал в горсть бородку. — Хочу попросить, чтобы ты забыла мою фамилию. Думаю, тебе неважно, почему мне больше нравится называть себя Дундулисом? Ведь ты не желаешь мне зла?
— Что вы!..—перепугалась Агне. Вдруг в ее воображении промелькнула телега, мужик на козлах, жандармы, между ними плечистый рябой парень, закованный в кандалы. Она вспомнила последний обыск, угрозы полицейских, и на лбу выступил холодный пот. Ее давно пугали бунтарские разговоры мужа, но она не знала, что он так глубоко втянулся в опасную игру, даже связался с человеком, который прячется от гнева властей под чужим именем. — Хоть бы детей пожалел!—с дрожью в голосе сказала она.—Разве он вам ничего не говорил про детей?
— Говорил. Знаю, что растите двух молодцов.
— Вы понимаете, что будет, если его посадят в тюрьму? — зло спросила Агне.— Бенюса вышвырнут из гимназии, а мы с Шарунасом по миру пойдем.
— В юности мне довелось прочесть очень правильные стихи. Я запомнил одну строку. Угнетенные должны бы написать ее на своем знамени: «Борьба требует жертв!» — язвительно заметил Лапенис-Дундулис.
— Пускай борется тот, кто один, как перст, дядя... Дундулис!
— У меня была жена. — В голосе Лапениса Агне почувствовала упрек. — Когда я вернулся с каторги, она уже умерла. Помнишь моего сынишку? Он тогда еще малышом был. Белые взяли его в армию, и больше я его не видел. Убили. Под Вильнюсом. В бою с поляками...
— Я же не говорю... У каждого свое горе...— устыдилась Агне.
Бенюс с минуту стоял во дворе, не осмеливаясь войти в дом. Пес, узнав своего, радостно повизгивал, махал хвостом, прижимался к ногам. «Вот кто бы дал
денег, если бы у него были», — горько подумал Бенюс и снова принялся ругать себя за легкомыслие. Почему он не поверил Альбертасу? Надо было отказать старику Сикорскису и вернуться домой до темноты. Но куда уж там! Ведь господин Сикорскис богат! Что для него значат семьдесят пять литов? За игрой его сердце смягчится, Бенюс улучит удобную минуту, попросит, старик раскошелится... Так и просидели за шахматами допоздна. Нарочно проигрывал, угодничал, сладко улыбался, а дошло до дела — еле-еле пять литов выпросил... Бенюс с омерзением плюнул. «Теперь придется людей со сна поднимать. Отчим и так уж волком смотрит... Глупо, до чего глупо вышло...» Бенюс посмотрел на стоящую в темноте избушку с наглухо закрытыми ставнями, стряхнул с воротника снег и пошел к двери. Вдруг он вспомнил о ключе, которым отпирали дверь снаружи. Ключ был примитивный — шило с загнутым кончиком; это шило надо было всунуть в маленькую дырку, вырезанную в дверях, и отодвинуть засов. Бенюс пошарил под крышей, где прятали это нехитрое приспособление, и действительно за решетиной нашел «ключ». Через минуту он уже был в сенях. Хотел задвинуть засов, но увидел, что из-под двери сочится свет. В сенях остро пахло самосадом. «Отчим не курит. У них гости, — подумал Бенюс с облегчением. — Интересно, с кем я буду иметь честь встретиться?..» Сев на корточки, он приник к замочной скважине, но никого не мог разглядеть. Видел только чью-то спину и руки, лежащие на столе. Кто-то говорил спокойным, ровным голосом, но поднявшийся ветер так завывал и хлопал наружной дверью, что ничего нельзя было разобрать. Бенюс прислонился к косяку и прижал ухо к дверной щели. Теперь говорил другой. По грубому, прерывистому голосу, Бенюс узнал кузнеца Гаудилу.
— Какого дьявола мы позволяем у нас на шее сидеть? — ясно расслышал Бенюс.— Надо было вместе с сувалкийцами пойти. Сбросили бы власть и...
— Все задним умом крепки...
«Пятрайтис! — узнал Бенюс. — И тот пришел к отчиму поутешаться...»
Вмешался первый голос, но Бенюс ничего не разобрал. Потом кто-то откликнулся и послышался визгливый тенорок бедняка Грикениса:
— Хуже! Не всем хуже, уважаемый. Это я могу жаловаться, должен жаловаться — меня с земли сгоняют, а наш Сикорскис, как сыр в масле...
Порыв ветра потряс избу, и дальше Бенюс ничего не понял. Мужики спорили, доказывали что-то друг другу, но до Бенюса долетали только обрывки фраз.
Потом снова заговорил незнакомец, которого Бенюс никак не мог узнать:
— Да, в руках буржуазии полиция, армия, оружейные склады. Но на нашей стороне — правда. И она, рано или поздно, победит. Надо только быть всем заодно. Литовцы, евреи, поляки, русские, немцы, если их эксплуатируют, — наши братья. Мы должны протянуть друг к другу руку помощи и объединиться в общей борьбе против эксплуататоров.
«По выговору он не здешний. Интересно, что это за личность... Наверно, какой-нибудь проходимец-агитатор. Правильно говорил Мингайла, что в Литве развелись всякие паразиты. Рак нации! Войду и разгоню всех!»
Но вспомнив, зачем пришел, Бенюс остыл. Он нерешительно постучал в дверь.
За столом сидело шестеро и играли в карты. У окна, заткнутого подушкой, Бенюс увидел обладателя незнакомого голоса — крепкого старика с всклокоченной козлиной бородкой. Он держал перед собой карты веером и, казалось, так углубился в игру, что не заметил вошедшего.
— Пожалуйте в масть! —объявил бородач, энергично припечатывая карту ладонью.—Забирай!
— Завтра! — Ронкис сбросил последнюю карту и тыльной стороной руки оттолкнул кучу подальше от себя.
— Выскочил черт! — пискнул Грикенис.
— Хорошо, что попался валет, а не фараон,—откликнулся Гаудила, многозначительно оглядев игроков. — Черт подери, мужики! Глядите-ка, кто у двери стоит! — кузнец изобразил на лице радостное удивление.—Еще один игрок! Примем его в компанию?
— Благодарю.— Бенюс со злым любопытством посмотрел на рябого бородача.— И без меня у вас ловких игроков хватает... Мама дома?
Отчим молча махнул рукой в сторону печки.
Бенюс заглянул за печь и увидел мать, которая стояла, приподняв занавеску. На ее бледном лице отражались и тоскливая радость, и беспокойство, и страх.
— Как ты вошел? — прошептала она, опуская занавеску.
— Дай сперва поздороваться. — Бенюс склонился к ее руке, потом обнял за плечи и поспешно поцеловал в щеку. — Я нашел крюк под крышей и отодвинул засов. Думал, что спите, не хотел будить.
— Все равно надо было постучаться. — Агне подняла с полу вязанье, которое выронила, побежав навстречу сыну.
— Они и тебя, мама, уже вовлекли в свое общество? — желчно поинтересовался Бенюс.
— Разве закроешься от всего света...
— От такого света можно и надо закрываться. Откуда отчим этого старика выкопал?
— Не знаю...—Агне потупила глаза. — Говорит, путник. Гаудила принял его переночевать. Пришли вместе посидеть, вот и играют все в карты.
— Я слушал за дверью, как они играют. Не кончится, ой, не кончится добром эта игра. Прищемят однажды отчиму хвост, помяни мое слово...
— А что я с ним сделаю...
— Другая бы женщина на твоем месте не пускала к себе таких «игроков». Пускай идут курить и плеваться в другое место. Тут не место нападать на бога и ругать власти.
— А ты что пришел в полночь? — поинтересовалась Агне, стараясь уйти от неприятного разговора.
— Я приехал на автомобиле вместе с Сикорскиса-ми. В поместье задержался, барин за шахматы посадил. — Бенюс на минуту задумался, прислушиваясь к шепоту мужиков в избе. — Хотел получить у Сикор-скиса аванс за уроки. Мне деньги нужны, мама. В понедельник последний день платы за второе полугодие,— солгал он.— Если не принесу, исключат из гимназии.
— Боже мой...—испугалась Агне.— Ты же освобожден от платы!
— Был...—Бенюс отвернулся. Его плечи задергались, как будто он тихо смеялся. — Пока не было тройки с минусом. Ох, эти проклятые заработки...
— Сколько тебе надо?
— Семьдесят... Сикорскис дал только пять литов.
— Семьдесят! — она подавилась этим словом и, лишившись дара речи, некоторое время смотрела на сына, словно впервые видела его новые туфли и форму из бостона.—Семьдесят...—повторила она шепотом, и на мгновение в ее глазах мелькнул злой огонек.—У меня нет... Не могу... Не знаю, откуда взять столько денег.
— Раньше у вас было чем заплатить за учебу, — с упреком бросил Бенюс.
— Раньше...—Она все еще не хотела признаться, что деньги теперь у Антанаса. — Раньше ты был мал, а теперь — мужчина, из своего заработка летом новую форму справил...
— Не знал же я, что так получится.
— Тебе надо было про дом подумать, — с упреком сказала Агне.
— Хочешь сказать, что заработанные деньги надо было отдать отчиму?
В его голосе прозвучала насмешка, которая еще больше рассердила Агне.
— Конечно, оно было бы лучше, — ответила она грубо.— Сегодня ты бы их получил назад. Ах, сынок, сынок... Надо было тебе быть поуступчивее. Все бы иначе сложилось...
Бенюс встал.
— Я напрасно пришел. — Он запахнул пальто и длинными белыми пальцами принялся застегивать пуговицы. — Я знал, что дома у тебя нет голоса, мама, но... — Он дернул плечами и жалобно улыбнулся.
Агне попятилась от окна, загораживая сыну дорогу, хотя в душе даже хотела, чтобы он ушел, ушел сейчас же, пока отчим не остался один. Она слышала, как в избе, расходясь по домам, гудели люди. Потом шум смолк, только за столом еще шептались Антанас с Ла-пенисом, а посредине избы вертелся кузнец Гаудила и насвистывал сквозь зубы какую-то веселую мелодию.
Бенюс чего-то ждал, стоя напротив матери, и, всматриваясь в ее башмаки на деревянной подошве, машинально притопывал в такт кузнецу.
— Куда пойдешь ночью?..—зашептала Агне.— Спятил ты, что ли... Тут тепло. Постелю возле печки...
— Не надо! В деревне есть добрые люди. Переночую.
— Бенюс, сынушка...—Она подняла руки ему на плечи и привлекла к себе. — Будь добр, помирись с отчимом, уступи. Тогда он, может, наскребет семьдесят литов...
— Мама, — Бенюс осторожно оттолкнул мать, стесняясь ее объятий. — Ничего из этого не получится. Нам нельзя помириться. Он скажет, что мы не ссорились. Вот и все.
— Пообещай, что уйдешь из этих скаутов...
— Ты ничего не понимаешь, мама...
— У него все деньги, — безнадежно застонала Агне. — Я ничего не смогу сделать.
— Может, ты знаешь, где он деньги прячет? Слова сына, словно обухом, ударили ее по голове.
— Сынушка! Что ты?!
В это время зашевелилась занавеска и в просвете показался Антанас.
— Собирай на стол.
Кузнец с Лапенисом уже ушли. Только закоптевшая лампа, табачный дух да заплеванный и усеянный окурками пол напоминали про гостей.
— Бенюс пришел...—Агне посреди избы догнала мужа, схватила за руку и впилась в него умоляющим взглядом.
— Видел. — Антанас отвернулся. — С каждым днем умнеет.
— Антанас, зачем ты так...—она снова забежала вперед и прерывающимся голосом стала объяснять, какая беда постигла сына.
Бенюс слушал, приоткрыв занавеску, и весь кипел от гнева, видя, как унижается мать перед отчимом.
— Нет. Не могу. Отстань.
— Антанас...
— Говорю, нет. Сама посчитай, — защищался Антанас, отмахиваясь от Агне, которая все забегала вперед, хватая мужа за руку.
— Должны быть, должны... Поищи, Антанас...
— Хватит, мама! — вдруг крикнул Бенюс. — Мне не нужны деньги этого вонючего калеки! — он очертя голову кинулся в избу. Угол занавески застрял у него под мышкой, тряпка слетела и смахнула с печи коптилку, которая покатилась по полу. — Не надо! Пускай он воткнет эти семьдесят литов себе в глотку! — Решительным взмахом он надел фуражку, толкнул ногой дверь. В сенях остановился и швырнул через плечо: — Он завидует людям. Мог бы, всех бы загнал в такие же смердящие норы, как эта лачуга. Но мне он ничего не сделает! Я и без гимназии не пропаду. А он... А он... Так и до тюрьмы недалеко...
С грохотом захлопнулась дверь, задребезжали стекла, из щелей потолка посыпались очески. Агне схватилась руками за голову, словно закрываясь от обвала, и чуть было не грохнулась на пол, но Антанас подхватил ее.
— Радуйся... Довел... Радуйся...—шипела она, не помня себя, изо всех сил отталкивая его.
— Агняле...
— Отстань!
— Выслушай меня...
— Вон! — она вырвалась из рук мужа и толкнула его. Толкнула так сильно и неожиданно, что Антанас отлетел назад и ударился затылком о печку. Смешно царапая пальцами стену, он несколько мгновений, ничего не соображая, глядел на жену. Его лицо стало серым, будто подернулось пеплом, щеки тряслись, и Агне показалось, что он вот-вот рассмеется. А когда он рассмеется, то она уж точно не выдержит и запустит башмаком ему в голову.
В эту ночь они легли без ужина, не сказав друг другу ни слова. Агне постелила мужу на кровати, а себе положила мешок за печкой, рядом с овцой, которая, на радость хозяевам, принесла трех ягнят и за это получила теплый угол в кухне. Привычный дух сыворотки и свиного пойла, с примесью вони, что просачивалась из хлева сквозь истлевшие, изъеденные жучком бревна, теперь был забит острым запахом овечьего помета, мочи и шерсти. Скорчившись под полушубком, Агне глядела на замерзшее окошко, посеребренное полной луной, и в ее памяти снова и снова вставала та ночь, когда она, потеряв всякую надежду, думала, что живет на свете последние часы. Она обошла много богатых усадеб; над ней грубо потешались («грех сладок, да плоды горьки...»), ею возмущались («вот распустился свет!»), ее провожали равнодушным, очень редко — сочувствующим взглядом («вот беда, у девки-то... Ну, слава богу, нам-то уж не придется так таскаться»). И каждый отталкивал ее, показывал на следующий двор. Хозяева нуждались в ее руках, но у нее под сердцем билась новая жизнь, которая должна вот-вот явиться на свет. И в этот критический час, когда Агне решила кончить свои скитания на дне Вешинты, судьба занесла ее в убогую избушку Ронкисов, где она нашла приют и доброе слово... Кто мог подумать, что хозяйка этого нищего гнезда, гак сердечно принявшая несчастную нугницу, вскоре умрет от скоротечной чахотки и Агне займет ее место в постели мужа... Лежа за печкой, на снопе соломы, она слышала тогда шепот хозяев, часто прерываемый сухим кашлем Аготы. Агне жалела этих несчастных людей и была им бесконечно благодарна. Благодарна за место на полу около печки, за скудный ужин, а больше всего за то, что они не осудили ее. Тогда точно так же светила луна, просеивая серебристую пыль на залатанную, закопченную занавеску, где-то в деревне лаяли собаки, терлась о стену свинья. Правда, тогда была осень, в окошко отчетливо был виден холодный серп луны, на которой Агне, как она тогда думала, смотрела в последний раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40