Разговор с Альбертасом подействовал на Бенюса больше, чем угрозы директора. До сих пор он слепо верил в товарищей и в ту невидимую силу, которая, стоя за спиной Сикорскиса, опекала газету и членов клуба. Под его ногами была твердая почва. Он может поскользнуться, но упасть не дадут друзья. Они сильны, у них есть влияние; им ничего не стоит протянуть руку помощи товарищу по идее. Но откровенность, с которой Альбертас изложил свою теорию, сильно разочаровала Бенюса. «Конечно, они постараются мне помочь, чтобы не доводить дело до педагогического совета, — размышлял Бенюс. — По «сикор-скизму», это называется помощь на идейном фронте. А моя личная судьба их не волнует. Если по письменной я схвачу двойку, Сикорскис скажет, что надо смело принять вызов судьбы и вступить в поединок. Будешь достаточно сильным — победишь, нет — вон из гимназии. Семьдесят пять литов тут не играют никакой роли. Иди мыть лавку, как Аницетас, а потом посмотрим, сколько стоит твоя закалка...» Бенюс не чувствовал злобы, ему было лишь больно, когда он думал, что его товарищи принадлежат к сильным, а он — нет... «Бороться, надо бороться!..—повторил он про себя. — Я должен во что бы то ни стало найти деньги. Глупо было бы бросить гимназию, когда остались только два триместра».
Оставленный в наказание после уроков, Бенюс на досуге предался воспоминаниям о доме, о деревне... Стало грустно. «Нехорошо, нехорошо... С летних каникул не был там ни разу. Совсем забыл мать. А она каждое воскресенье бежит с узелком...»
«Надо побывать, — решил он, не испытывая при этом особенных угрызений совести, а лишь легкое недовольство собой.— Я обижаю мать... В следующее воскресенье обязательно схожу к ней». Но и от этого
не полегчало. Когда, отсидев положенное, он вышел во двор, что-то подсказывало ему — впереди ждут большие неприятности.
У ворот Бенюса поджидала Виле.
— Я слышала, тебе не удалась письменная, — сказала она сочувственно.
— Зато вам с Аницетасом удалась, — отрезал Бенюс, даже не посмотрев на девушку.
— Что ты? Я не понимаю...
— И не поймешь. Зато я знаю, кому должен быть благодарен за двойку.
— И зачем ты спутался с этой газетой, Бенюс. — В ее глазах была горячая мольба. — Уходи от них, пока не поздно. Они тебя погубят...
— Ну и пускай! — со злорадством выкрикнул Бенюс. — Вы постарались устроить мне пакость перед письменной. Я получу кол. Колун выведет три с минусом. Меня не освободят от платы за учебу. Я должен буду бросить гимназию. Вы победили! Можешь это сказать своему Аницетасу. Торжествуйте!
— Бенюс...
— Торжествуйте, торжествуйте! Ваша взяла!
И, не оглянувшись на Виле, он поспешил по обледенелому тротуару.
На следующий день принесли письменные по тригонометрии.
— Жутаутас, вам известно, за что вы получили единицу? — спросил Габренас, не поднимая глаз от журнала.
Бенюс, по примеру Сикорскиса, передернул плечами.
— В триместре у вас выходит только тройка,— добавил учитель и записал отметку. — Вы идете назад, юноша. А назад идти нельзя, особенно в последний год. Подумайте как следует, юноша, и с умом используйте последние два триместра.
— Благодарю, господин Колун, — не выдержал Бенюс.
Учитель поморщился и, под веселое фырканье учеников, черкнул рядом с тройкой минус, который забыл дописать...
Несколько дней спустя Виле записала в своем дневнике:
12 декабря 1937 года, суббота. Со среды, кажется, целый год прошел. Гнев Бенюса преследует меня даже во сне.
«Радуйтесь! Торжествуйте!» — эти слова каленым железом жгут мое сердце. Разве я этого хотела? Разве я виновата, что у Бенюса нашли эту гнусную газетенку, что плохие товарищи отвлекли его от учебы, а Габренас вывел ему в триместре тройку с минусом? Я его предупреждала, но он не послушался. Он просто не поверил моим словам, и все. Почему? Разве друзья ему дороже меня? Я помню, в ту зиму (тогда мы учились в пятом классе) он похвастался, что убил кошку. Кошка была коварная воровка, она всюду гадила. Мать попросила, чтобы он утопил негодное животное. Но такая смерть показалась Бенюсу слишком простой... В том учебном году половина пятиклассников заразилась болезнью Гряужиниса: наделали копий, луков и, изображая индейцев, стреляли в цель. От острых стрел и железных наконечников страдали многие живые твари, а больше всего попадало птичкам. Но хуже всех придумал Бенюс. Он привязал кошку к дереву и стрелял в эту живую мишень, пока не исчерпал весь запас стрел. Кошка скончалась, но сколько бедное животное должно было выстрадать! Я попросила его больше так не поступать, и он обещал. Нет, он поступил еще благороднее: он сломал лук, сжег свои стрелы и после этого всегда соглашался со мной, когда я осуждала жестокие проказы мальчиков. Так было три года назад. Тогда он ценил мое мнение, а теперь для него свято только слово его плохих друзей.
...Сейчас проводила Аницетаса. Он принес хрестоматию, которую вчера брал. Кажется, он знает, что мы с Бенюсом «на военном положении», и сочувствует мне.
Прощаясь, Аницетас сказал, что сегодня Бенюс ушел в деревню. Слава богу! Я радуюсь вместе с его бедной матерью, которая, тоскуя, ждет своего сына. Может, даст бог, он помирится с отчимом. Ронкис, говорят, хороший человек. Он найдет деньги на учебу. Прости меня, невидимый господь, я не верю, чтобы молитва помогла, но молюсь, горячо молюсь: сделай так, чтобы все повернулось к лучшему.
У матери сердце разрывалось от боли: она видела, что сын день ото дня становится все более чужим ей, дому... Раньше в хорошую погоду он все-таки иногда приходил по субботам. Правда, и тогда Агне чувствовала, что Бенюса гонит домой не тоска, а дело, но старалась об этом не думать. Ей было приятно, что она все-таки нужна сыну, и вместо лита-двух, из-за которых он собирался в дорогу, Агне всегда наскребала на десяток центов больше. Бенюс, тронутый добротой матери, целовал ей руку, и короткая благодарность сына с лихвой вознаграждала Агне.
А после памятной ссоры с отчимом Бенюс словно забыл дорогу домой. Правда, как и раньше, он приезжал на каникулы, но с его появлением небо не прояснялось, а еще больше затягивалось тучами. Куда исчезли прежние беседы за едой? Где вечные вопросы Антанаса, которыми он обычно засыпал пасынка? Где его насмешливые поучения, иногда странные, своеобразные, но все-таки доказывающие, что он озабочен судьбой ребенка? Ничего не осталось.
Когда Бенюс уезжал после каникул, напряжение в доме спадало. Антанас становился мягче, веселей. В субботние вечера изба снова заполнялась мужиками, которые в дни приезда сына не приходили. Снова до полуночи бурлили жаркие споры, а от табачного дыма, запаха пота и овчины воздух до того тяжелел, что приходилось открывать дверь.
Пользуясь тем, что никто не обращает на нее внимания, Агне собирала сыну корзинку с продуктами, а утром, улучив минутку, когда муж уходил кормить корову, вынимала из сундука лит-другой на книги. Это было похоже на воровство, потому что она не говорила Антанасу, что берет деньги, а он в свою очередь тоже притворялся, что ничего не знает, хотя прекрасно все понимал. Между ними велась своеобразная игра. Однажды Агне выдавила сыр, занесла на чердак посушить, но когда несколько дней спустя собралась его взять, чтобы отнести Бенюсу, нашла только пустую досочку. Вскоре та же судьба постигла и последний кружок колбасы, который она оставила Бенюкасу.
Она накинулась было на Шарунаса, но Антанас успокоил жену, сказав, что ни сыр, ни колбаса никуда не могли исчезнуть и, несомненно, найдутся. И правда, когда трепали лен, Антанас откуда-то вытащил сыр, за это время превратившийся в камень. Он отламывал куски, угощал жену, сына и хитро улыбался, приговаривая :
— Я вроде Иисуса Христа — крошками толпу голодных накормлю.
А еще немного спустя, когда Шарунас обмолвился, что соскучился по колбасе, а Агне только слюнки проглотила — этого лакомства она не пробовала со дня всех святых, — Антанас похвастался, что получил от Сикорскене в подарок кружок колбасы.
— Знает барыня, что и рабочий человек любит полакомиться, — сказал он, значительно посмотрев на покрасневшую Агне. Потом полез на чердак, принес три куска колбасы, роздал всем, а себе взял самый маленький.
Вот и недавно, в воскресенье, открыв старый сундук, Агне нашла в нем ровно столько денег, сколько надо Шарунасу на ботинки, которые они собирались ему купить. В местечко она ушла печальная, и хотя сын встретил ее теплей, чем обычно, его озабоченное лицо еще больше огорчило мать.
— Что с тобой? — спросила Агне,— Может, еды не хватает?
Нет, он сыт. Спасибо. Но под конец триместра очень устал. Все это было бы еще ничего. Вот только, подрабатывая уроками, он запустил свои, и в этом триместре ему вывели тройку с минусом.
— До конца года много времени,—успокоила Агне. — Исправишь.
Он поднял голову и уже готовился что-то сказать, но мать вдруг спросила:
— Я слыхала, ты этими уроками не больно-то много подрабатываешь?
Он кивнул и потупил глаза. Агне, не понимая причины его смущения, минуту ласкала нежным взглядом каштановые кудри, непослушно падающие на красивый лоб, на беспокойно бегающие серые глаза и вспоминала тринадцатилетнего мальчугана, впервые надевшего форменную фуражку. Ей не хотелось верить, что с того дня прошло шесть лет — но перед ней сидел юноша — живое тому доказательство, и Агне было странно, неловко, а вместе с тем и радостно видеть черты его возмужалого лица, слушать его огрубевший голос.
Прощаясь, она вынула из кармана пол-лита, которые выторговала на рынке, и протянула сыну. Он отвернулся к окну, даже не поблагодарив мать. Она поняла: ему нужно больше. Хотела оправдаться, но не посмела обвинить отчима, потому что в глубине души продолжала верить, что они помирятся.
Следующая неделя показалась ей необыкновенно длинной. В субботу она сняла с чердака белье Бенюса, которое вчера выстирала, выкатала, залатала, а из головы все не выходил неразрешенный вопрос: откуда взять деньги? С мужем давно без слов было уговорено, что весь заработок он отдает на хранение ей. Но теперь, сколько она ни открывала сундук, в нем не оказывалось ни цента. «Пойти, что ли, к Сикорскису, одолжить лит-другой? — рассуждала Агне. — Все рагно придется отработать. Нет, уж лучше раз поговорить откровенно с Антанасом».
И когда он пришел обедать, она осторожно навела разговор на Бенюса.
— Видишь, какое белье? — со вздохом подняла она к свету кальсоны. — Одни латки. И верхнюю рубашку нужно бы...
— Ты же выткала, — неохотно буркнул муж.
— Для него этот холст грубый, в городе нужен покупной.
— Сам пусть купит. Уроки дает. Зарабатывает.
— Зарабатывает, зато и тратить приходится.
— С Бенюсом кончено. Он уже прочно встал на ноги. Теперь хочу поставить Шарунаса. Он-то не станет отступником, как Бенюс.
— Должен же Бенюс кончить гимназию!
— Знаешь, Агне, старую поговорку про змею? — Антанас подошел к жене, и ей стало жутко, когда она встретилась с ним взглядом. — Так вот, мне кажется, что я пригрел за пазухой гадюку. У нее еще нет жала и, дай бог, чтоб не выросло, но, кто знает, исполнится ли это мое пожелание. Кто начал так, как твой Бенюс, от того добра не жди.
— Ты его с малых лет не любил, — с упреком заметила Агне.
Антанас спрятал за спину культю, словно устыдившись своего увечья.
— Не любил Возможно.. И не потому, что он не мой, нет, Агне. Меня сердило твое потакание ребенку. Ты подсовывала ему лучший кусок, а он жрал и не чувствовал, что обижает других. За восемнадцать с лишним лет я ни разу не видел, чтобы он с кем-нибудь из нас поделился, не слышал, чтобы он спросил, может, нам чего-нибудь не хватает. Я не терплю таких людей, хотя Бенюс тут, быть может, менее всего виноват: ты его испортила.
— Врешь! — крикнула Агне, тяжело оскорбленная обвинением мужа. — Ты его ненавидишь, давно ищешь случая с ним рассчитаться! А что он скаут — для тебя только предлог!
Антанас побледнел.
— Сегодня он скаут, завтра будет младолитовцем, а послезавтра таутининком. — Ронкис из последних сил старался говорить спокойно.—Я не хочу растить на свою голову ученого живодера.
— Ну так бери нож и зарежь! — Агне окончательно вышла из себя.— Хоть будет знать, кого благодарить!
— Пускай режет тот, кто его сделал, — огрызнулся Антанас и испуганно замолчал.
Агне уцепилась за край стола и уткнулась лицом в кучу белья. Впервые она услышала такой упрек из уст мужа.
— Зарежь, зарежь, — шептала она, всхлипывая, дрожащими пальцами перебирая белье, пахнувшее домашним мылом и, казалось ей, еще хранившее тепло сыновнего тела.
— Я радуюсь, что за Бенюсом ты не замечаешь Шарунаса, — словно издалека доносился приглушенный голос мужа. — Я его человеком сделаю. Да, да. Этот ребенок другого покроя. Гимназия его не испортит.
Она все еще плакала, навалившись на стол. Как из-под земли слышала она нервные шаги; потом хлопнула и снова открылась дверь.
— Тут один человек меня будет спрашивать, — напомнил Антанас. — Пускай не волнуется, если я не успею вернуться. Пусть подождет.
Когда муж ушел, Агне долго сидела у окна, устремив усталый взгляд на большак, по обеим сторонам которого, съежившись под белыми шапками снега, стояли ветхие крестьянские избы. Стекло покрылось изморозью, виднелись только смутные очертания
предметов, и Агне подумала, что вот так всю жизнь она словно глядела в замерзшее окно. Там, за стенами, люди жили, любовались настоящими деревьями, домами, свободно дышали чистым воздухом, а она видела одни мертвые тени. Иногда ей удавалось отогреть маленький глазок, и на минуту перед ее глазами открывался мир во всей своей красе. Но сколько было таких минут? И на что они? «Обман, все обман»,— шептала Агне, и по ее впалым щекам струились слезы. В сумерках действительно пришел человек, о котором говорил Антанас. Переступив порог, он окинул быстрым взглядом избу и сунул Агне широкую холодную ладонь.
— Дундулис, — представился он неясным баском. — Вы жена Антанаса?
Она склонила голову и попросила гостя раздеться.
Пока он снимал короткий, сильно потертый бараний полушубок, Агне с любопытством разглядывала его низкорослую, широкоплечую фигуру и никак не могла отделаться от мысли, что этот неповоротливый человек с широким рябым лицом давно знаком ей.
— Что вы так смотрите? — заинтересовался Дундулис, поймав ее любопытный взгляд.
— Я, кажется, вас где-то видела...
— Могли видеть, — гость сел, вытянул ноги и, сунув ладони в валенки, принялся растирать икры. — Я на государственной бойне работаю. С ноября.
— Вы не здешний?
Он по-птичьи склонил набок голову и посмотрел на нее. Это движение снова кого-то напомнило Агне. Она, и вправду, встречала этого старика, только не могла вспомнить, где. Женщину охватило такое чувство, словно неожиданно вернулся человек, которого давно считали умершим. Она тихо спросила:
— А вы давно в наших краях?
Он наморщил лоб и, схватив в горсть седую бороду клинышком, оглядел Агне пронизывающим испытующим взором.
А она, на мгновение увидав его безбородое лицо, вдруг вздрогнула.
— Вы знали Жутаутасов? — прошептала она, не в силах отвести глаз от подозрительного взгляда.— Я Агне, их воспитанница...
Он вдруг выпустил бородку, будто хотел спрятаться за ней.
— Агне, — буркнул он, ладонью прикрыв глаза от света, словно смотрел на солнце.—Агне...
— Вы хотели научить меня грамоте, — она опустила голову, погрузившись в воспоминания.— Потом вас увезли жандармы, но я почему-то думала, что еще увижу вас...
— Агне... Та самая девочка растрепанная.— Лапе-нис невесело рассмеялся. — Помню, очень хорошо помню. Как ты здесь очутилась?
— Длинная сказка...
— Да. — Он покачал головой. — Жизнь — океан, как говорится, а мы — корабли. Плывем к своей пристани и иногда встречаемся в пути. Помнишь Юргиса?
«Как не помнить! Ведь у Жутаутасов батрачил! Добрый был Юргис, всегда за меня заступался, не то, что другие».
— Я мечтала с ним поехать в Америку.— Агне печально улыбнулась.
— В тридцатом я получил письмо от одного друга. Юргиса засыпало в угольных копях.
— Вечная память. Счастье искал, смерть нашел.
— Я рад, что тебя встретил.—Лапенис протянул через стол руку. Он смотрел на женщину, словно искал хоть одну знакомую черту, которая бы напомнила ему бойкую девочку тех времен, и на его лице отражалось нескрываемое разочарование. Что делает горе с человеком! Ведь ей сорока нет, а она поседела, щеки выцвели, вокруг рта залегли морщинки...
— Я очень постарела, дядя Лапенис,— сказала Агне, отгадав его мысли.—Жизнь...
— Да, жизнь несправедлива. — Лапенис подошел поближе. — Но надо надеяться, мы еще дождемся лучших времен.
— Куда там. В своей жизни я верила во многое, да мои мечты ни разу не исполнились. Лучше уж довольствоваться тем, что есть, и не мечтать о райских птицах.
— Я не знаю, во что ты верила и в чем разочаровалась, девочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40