Часть 1
ПЕРВОЕ ДЕЛО
***
К ВРАЧУ
Ванечка схватился за живот и застонал.
За столом затихли, хотя только что хохотали до слез. Нет, Ванечка не дурил. У него действительно болел живот. Но все знали, что Юм терпеть не может, когда люди жалуются, что у них что-нибудь болит, и тем более, когда они стонут.
Ванечка, конечно, не виноват. Но разве Юму объяснишь... Поэтому Ванечка стонал и испуганно поглядывал на Юма.
Все пятеро — Грузин, Мент, Склифосовский, Ванечка и Целков — Юма уважали по жизни. Как он скажет, так и выйдет. Вот теперь смотрели на него испуганно и ждали, что он скажет.
Юм медленно дожевал кусок мяса, запил пивом, оскалился несколько раз, очищая зубы от остатков мяса, поцокал и сказал:
— К врачу надо, а, Ванечка?
И в ту же секунду все снова заржали.
Во-первых, потому, что Юм не рассердился, а во-вторых — все поняли сразу, о каком враче сказал Юм. О Венцеле.
Нет, в городке были еще врачи, но тех как-то не замечали, а если говорили «врач», чеховцы сразу понимали — Венцель.
— А, ништяк! — подмигивал бледному Ванечке Грузин. На самом деле он был никакой не грузин, а хохол. Почему его так прозвали — черт знает.
Целков задвигался. Он был непоседа — мелькал, как мультик. Вот он здесь, и раз — уже там. Юм однажды попробовал в шутку с Целковым подраться. И ничего не получилось, хотя Юм ведь был кандидат в мастера по карате. Целков мелькал-мелькал, не ухватишь. Ну, одно слово — Целка.
Склифосовский хихикал. У него и вправду была такая фамилия. И за это он своих родителей ненавидел. Удумали, придурки, в честь больницы фамилию взять! Из-за этой фамилии, может быть, вся жизнь Склифа наперекосяк пошла.
Мент засопел. Он был здесь самый старый. И действительно был милиционером когда-то. Даже в звании капитана. Потом надавал от души одному водиле, а тот оказался следователем Генпрокуратуры. Нет бы сразу сказал. Молчал, гад, только зубы выплевывал. Потом, сука, отомстил — турнули Мента из органов.
И вот теперь он засопел:
— Не, Юм, кончай, несолидно.
— Что, Ванечка, надо к врачу? — даже не повернулся к Менту Юм.
— Надо, — слабо улыбнулся Ванечка.
— Понял, Мент, к врачу. Или ты не хочешь помочь товарищу?
Мент всегда сопел, когда злился или был чем-то не доволен. Но все знали: как Юм скажет, так и будет, сопи там Мент или не сопи.
Так и сейчас. Мент сопел, а Юм хохмил на всю катушку. Даже Ванечка чуть порозовел, уже улыбался.
— Мы что, не в Советском Союзе живем? У нас медицина бесплатная, нет? Мы сейчас Ванечку к врачу заведем, пусть лечит нашего друга.
Ну покатывались все, животики надрывали.
— Юм, несолидно, — сопел Мент.
— Заткнись, Ментяра, — добродушно улыбнулся Юм. — Мы тебе кто — дети?
Мент махнул рукой. Он там, в своих органах, привык все по плану, по уму строить. А здесь веселые люди собрались. Разве можно веселиться по плану?
Официанты боялись подходить к этому веселому столу. Юм не любил, когда мешают отдыхать. Но расплачивался всегда сполна. Поэтому, как только он поднял палец, к столу бросился юркий паренек и, заранее виновато улыбаясь, положил на стол счет.
— Ну что, орел? — улыбнулся ему Юм. — Как думаешь, другана надо лечить?
Официант как-то неопределенно, но очень убедительно замотал головой — пойди пойми, надо или нет.
Ну, все просто покатились!..
ВОЛЬНАЯ
— Толмача! Толмача!!! — послышались несколько хриплых голосов.
Наташа выглянула из раскопа и увидела Андрея, который торжественно нес к палатке Графа мраморный список.
Наташа подпрыгнула от радости и тоже включилась в общий гам:
— Тол-ма-ча! Тол-ма-ча!
Толмачом, переводчиком с древнегреческого, здесь, на острове, мог быть каждый. Наташа тоже отлично знала язык. Да все знали по нескольку — древнегреческий, арамейский, латинский, не говоря уж о современных английском, немецком, итальянском, французском... Но каждый раз, когда в раскопах Ольвии находили хоть что-нибудь, на чем проглядывали буквы, все кричали дурными голосами: «Толмача!» — имея в виду Графа.
Потому что Граф не только знал языки, он мог с точностью в один-два десятка лет определить, в какой год до рождества Христова была сделана запись, в каком полисе, даже каким семейством или ведомством.
Но детский энтузиазм бородатых мужчин и одной красивой девушки имел еще одну немаловажную подоплеку. Дело в том, что Граф обычно спал до обеда.
Тому были веские причины. По вечерам, когда в раскопах уже нельзя было разглядеть собственную руку, все отправлялись в катакомбы, именуемые археологами «балбесниками». Собственно, название вполне определяло круг вечерней деятельности археологов. То есть они балбесничали. Костер можно было разводить только здесь, в подземелье. Остров находился в пограничной зоне — любой источник света расценивался бдительными стражами границы как попытка связаться с враждебной державой в шпионских или диверсионных целях.
Так вот, в «балбеснике» пили банальный порт-вешок, который, впрочем, здесь, на краю Ойкумены, чудесным образом превращался в благородное эллинское вино. Пели песни под гитару. Говорили о том о сем, спорили. Скажем, новомодная теория о хронологии исторических событий была здесь с некоторых пор настоящим камнем преткновения. Орали так, что, наверное, долетало до Турции. Потом решили наложить на тему мораторий. Граф, Наташа, Андрей, Федор Томов-Сигаев считали себя консерваторами и ни о какой передатировке слышать не хотели. У Графа как-то раз даже сердце прихватило.
Но, думается, причина была не только в научных спорах. Дело в том, что Граф — руководитель археологической экспедиции — это самое благородное эллинское вино уважал до крайности. Поутру все вставали свежими как огурчики, а Графа трогать было нельзя. Он становился зверем. Мог заставить передвигать землю от раскопов или склеивать битую керамику.
Но один повод, чтобы разбудить Графа, все же был: «Толмача!»
Процессия приблизилась к польской палатке Графа, размахивая руками и горланя во все горло.
Граф вылез на четвереньках. Сощурился от яркого солнца, покрутил головой, глянул на мраморную табличку и сказал:
— Вольная. Отпускается на волю раб Павсисий, прослуживший у гражданина Катия двадцать два года. Двести восьмидесятый год, Коринф, кажется.
Собравшиеся весело заулыбались. Приятно было находить такие таблицы. Приятно было сознавать, что тысячелетия назад какой-то человек обрел свободу.
— Здорово! — сказала Наташа.
И все закивали, дескать, да, действительно здорово.
— Бедный Павсисий, — не в тон общей благости сказал вдруг Виктор.
Вся толпа повернулась к нему. Смотрели на молодого, длинноволосого и язвительно улыбающегося юношу, словно он сейчас совершил величайшую бестактность.
— И почему же он бедный? — с юношеским задором принял вызов Граф. — Наверное, молодой человек начитался школьных учебников о рабстве и считает, что рабы жили ужасно. Он не знает, что рабы становились даже членами семей.
— Замечательно, — неестественно засмеялся Виктор. — Какое великодушие! Хочу — приласкаю, хочу — убью.
— Между прочим, за убийство раба... — язвительно начал Граф.
— Наказывали штрафом! — перебил Виктор. — Как за убийство животного. Вот и все ваше великодушие! А Павсисий бедный потому, что за двадцать лет он рабство впитал в собственную кровь, наверняка он должен был уходить от жены и детей. В этой табличке что-то не сказано, что Павсисия отпускают со всей семьей. И куда же ему податься? Да он и останется у гражданина Катия. Будет побираться, а то и снова в рабство попросится.
Именно Виктор был инициатором всех споров по поводу передатировки исторических событий. Этот нарушитель покоя не разделял искренних симпатий ольвийцев к древнегреческой истории. Наташа видела, что парня просто начинают ненавидеть. Хотя многое из того, что он торопился сказать, было истинной правдой. Но они, если честно, собирались сюда вовсе не за тем, чтобы открыть кусочки пусть и очень древней, но обычной жизни. Это был остров их души, это было убежище в суетном мире. Романтично, конечно, но кто сказал, что романтика — зло?
Граф надулся, тяжелым взглядом обвел собравшихся и произнес:
— Все. За работу. Двигаем землю от северного раскопа.
Ну скажите, можно после этого полюбить Виктора?.
ЯЗВА
Дом Венцеля был самым заметным в городке. И не потому, что самый большой, — у предгориспол-кома куда больше. Дом Венцеля был самым ухоженным, а еще его отличало то, что чеховцы видели только в кино, — европейская аккуратность: подстриженные газоны, кусты роз, клумбы и невысокий белый заборчик.
Юм птицей перелетел через этот заборчик и открыл калитку изнутри.
— Заходим, заходим, — командовал он.
Ребята шумно и весело вкатились во двор, но тут как-то подрастерялись. Из дома доносилась музыка. Вернее, это была не совсем музыка. Кто-то неумело пытался играть гаммы. Окна светились розовым, двигались внутри смутные тени. Словом, ребята засмотрелись. Но Юм уже подошел к двери и стукнул кулаком.
— А ну, отвалите все пока, — приказал он. — Ванечка, иди сюда.
Ванечка все еще держался за живот, но пытался улыбаться.
Целков спрятался за колонной, Грузин просто прижался к стене, а Склиф попятился и упал на клумбу. Только Мент остался рядом с Юмом.
Дверь открыла сухая седая дама в мохеровой кофте. Улыбнулась и поздоровалась:
— Слушаю вас.
— Доктор дома? — выступил вперед Юм. — У моего друга живот болит.
Дама не открывала дверь. Она покачала головой:
— Мой муж гинеколог. Это немного другая область, — мягко улыбнулась она. — Извините. Вам бы в поликлинику...
— Ага, друг пусть помирает, — загрустил Юм.
И тут за спиной дамы показалась лысая голова
Венцеля.
— Что там? В чем дело, товарищи?
Дама слегка отступила, и Мент тут же шагнул в дом.
— Друг у меня заболел, — сказал Юм, втаскивая в дом Ванечку.
— Но я же вам сказала... — развела руками дама.
— Подожди, Ниночка, сейчас разберемся, — заулыбался Венцель. — Ну-ка ведите молодого человека сюда. Вот, на диван прилягте. Вас как зовут?
— Ну, начинается! Анкету тебе составить? — сузил глаза Юм.
У него глаза и так были — корейские щелочки, но, когда он злился, они превращались в еле заметные черные черточки.
— Ничего-ничего! Простите. — Венцель помог уложить Ванечку на диван.
Мент закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
Венцель попросил Ванечку поднять рубашку. Тот поднял, а там — иконостас прямо: церкви, змеи, звезды, ножи и красотки.
Венцель все еще улыбался. Он стал теплыми, мягкими пальцами прощупывать Ванечкин живот.
Видно, Юму это уже надоело. Он сел за стол, потянулся за пепельницей — такая большая хрустальная пепельница, — и как бы случайно смахнул ее на пол. Пепельница не разбилась. Только громко брякнула. Музыка наверху смолкла.
— Ох, блин, — наклонился за пепельницей Юм. — Железная, что ли?
И он со всего размаху запустил пепельницу в дверь — Мент еле успел уклоняться. Отпрыгнул в сторону, осыпанный осколками.
— Нет, не железная, — сказал Юм. — Стеклянная.
Ванечка застонал. Видно, Венцель с перепугу слишком сильно надавил на живот.
— Не надо, пожалуйста, — попросил врач. — Дайте мне осмотреть вашего товарища.
Юм медленно повернул к нему голову. Глаз нет.
— Ты что мне сказал, жидяра? Я тебя что-то спрашивал?
— Нет, вы ничего не спрашивали.
— А что ты всю дорогу залупаешься? Ты че, самый главный?
Пока он выяснял отношения с Венцелем, жена врача тихонько придвинулась к двери. Мент этого не заметил.
— Нет-нет, что вы, простите, если что не так, — улыбался Венцель.
— Не, ты понял? Он, сука, залупается! — к потолку обратился Юм. — Ты, жидяра, радоваться должен, что к тебе такие люди пришли. Что, я тебя обидел как-то? Я что, нахал какой? Что ты всю дорогу, понимаешь?!
Венцелю бы лучше молчать. Но он не мог молчать, он пытался успокоить Юма. Тот заводился на глазах.
— Нет-нет, все в порядке...
В этот момент жена врача наконец подобралась к двери и, распахнув ее, закричала:
— Помогите!!!
Грузин двинул ее ногой в живот, она влетела обратно в комнату. Теперь уже Целков и Грузин тоже вошли в дом.
Женщина попыталась встать. Мент воткнул ей в бедро нож. Она упала.
— Я вас прошу! — взмолился Венцель. — Не надо! Скажите, что вы хотите от нас?
— А ты, врач, лечи, лечи, — махнул на него рукой Юм.
— Я не могу лечить. Я могу только поставить диагноз, — дрожащими губами проговорил Венцель. — У вашего друга язва в очень тяжелой форме. Ему сейчас же надо в больницу. Может быть очень опасно... Ниночка, что ты?..
Венцель качнулся было к жене, но Юм вдруг совершил невероятный пируэт и в прыжке ударил врача ногой в грудь. Тот ударился спиной о стол и свалился к ногам Целкова.
Но Юм запрыгнул на него и ребром ладони стал бить по шее.
— Что, жидяра, нахапал народных денег? В жиру тут катаешься? А остальные подыхай?!
Врач только стонал, хотя улыбка, теперь уже неуместная, все еще бродила по лицу.
Целков замелькал по комнате, роняя вазы, статуэтки, книги...
— Музыку включи! — засопел Мент. — С улицы услышат...
— Вам нужны деньги? — хрипел Венцель. — Возьмите... Это все... У меня больше нет...
Он вытащил из кармана портмоне, но отдать Юму у него уже не было сил. Просто уронил на пол.
— Что-о-о?!! — заревел Юм. — Ты меня подкупить хочешь?!! Ты еще не понял, кто к тебе пришел, гад?!! Ты мне свои поганые бабки суешь? Я тебя, падла, с говном съем.
— Музыку включи! Радио! — сопел Мент.
Грузин подхватил портмоне и стал считать деньги.
Ванечка не стонал уже. Он приподнялся на локте, увидев на лестнице мальчика лет десяти, который с ужасом смотрел на своих окровавленных родителей. Рядом с ним стояла девушка и сжимала руками лицо. Видно, учительница музыки.
Женщина снова доползла до двери. Но на этот раз Мент не позволил ей позвать на помощь — воткнул ей нож в спину. Женщина захрипела.
Мальчик закричал. Учительница закрыла глаза ладонями.
— Я кому сказал — радио включи! — процедил Мент.
— Нет тут никакого радио! — мелькнул Целков. — Юм, тут полторы штуки, — наконец закончил счет Грузин. Он подошел к учительнице и стал поднимать ей юбку. Она не шевелилась.
Жена врача затихла. Судороги прекратились, Юм склонился к Венцелю:.
— Где бабки, козел? Венцель помотал головой.
— Давай сюда пацана, — приказал Юм Целкову.
— Я вам клянусь, у меня больше нет денег! — завыл Венцель.
Юм придавил каблуком его руку к полу и ножом стал отрезать мизинец. Венцель потерял сознание.
Целков бросился к мальчику, который прятался теперь за учительницу.
Ванечку стошнило.
Юм плюнул в него.
— Дерьмо! Пошел отсюда! Принеси воды! Этот
гад вырубился...
ТРЕТЬЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Черный кружок в руках Наташи словно бы ожил от прикосновения. Отшелушилась вековая корочка, и появился профиль Артемиды. Наташа перевернула казавшийся поначалу никчемным осколок и увидела орла, схватившего когтями дельфина, а под рисунком подпись — Ольвия.
Это была монетка в один асс. Довольно ординарная находка. Таких здесь выкопали уже сотни.
Но разве речь идет о приоритетах? Ты держишь в руках монету, которую когда-то носил в мешочке или за щекой древний грек. Это была мелкая монета, значит, она побывала в руках у многих. Эти руки отшлифовали ее, а вот даже зазубрина как раз на том месте, куда простерлось крыло орла. Наташа представила себе эту монетку в руках ремесленника или гетеры, а может быть, актера или архонта, странника или гражданина полиса. Как давно это было! Нет, она не верит, что вся древнегреческая история — миф и случилась в пятнадцатом веке нашей эры, как говорят новомодные историки, которых так любит цитировать Виктор. Он просто дилетант... День уходил за море. Археологи, измученные дневной работой, а сегодня они, по милости того же Виктора, двигали землю от раскопов, потихоньку собирались у палаток, сдавали дневные находки, шли купаться на море, собирались на ночные посиделки.
У Наташи сегодня был банный день. Раз в две недели все мужчины отказывались от своей пресной воды, чтобы Наташа могла вымыть волосы. С водой здесь было туго. Завозили ее на остров редко и помалу. Еле хватало на чай, на суп или макароны. Но Наташа была среди археологов единственной женщиной, поэтому джентльмены предпочитали поесть два раза в месяц из консервных банок, чтобы преподнести такой милый подарок своей богине.
Воды этой было всего полведра. По-настоящему волосы все равно не промывались, но Наташа не могла не проникнуться благодарностью к мужчинам острова, грела воду и мыла свои пшеничные непослушные волосы, экономя каждую каплю.
Мукой потом было их причесать. Они ложились каждый раз иначе, непредсказуемо и дерзко. Правда, ничуть не умаляя при этом красоты своей обладательницы.
Пока Наташа шла от палатки к «балбеснику», ветер несколько раз изменил ее прическу.
— А! Ждем-ждем! — почти стройным хором закричали джентльмены, завидев стройную Наташину фигуру.
Костер уже горел ровным пламенем, не столько грея холодные казематы, сколько окрашивая стены в уютный розовый свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34