Да, дело было нечистое. В душе старик это отлично понимал.
Предчувствуя, что дело это может кончиться худо, старик не рискнул поехать один. Он захватил с собой старшего из сыновей — Якова. Человек женатый и рассудительный, Яков, в отличие от младшего своего бра-тенка Федора, во всем поддерживал старика. Он ни словом не возразил, узнав о цели поездки в степную сторону.
Ехали молча. Разговор не клеился. Несмотря на раннее утро, солнце уже припекало изрядно, и овод начинал донимать лошадей. День снова обещал быть безветренным, душным и жарким. Клонило ко сну. И Яков задремал. Он не сразу сообразил, что заставило его очнуться — легкий ли толчок подпрыгнувшей на ухабе брички или какой-то неясный, отдаленный шум, донесшийся до
его слуха. Оглядевшись вокруг, Яков увидел с увала лежавшее внизу травяное урочище и понял, что поезд станичных бричек был уже на границе владений кочевников.
Ехавший впереди всех в легкой пролетке Венедикт Павлович Хлызов внезапно осадил своего рысака, задержались и все станичники. Казаки, приподнявшись в бричках, увидели, как со стороны озера двигалась в сторону урочища большая толпа людей. Глухо звучала в степном отдалении беспокойная, гортанная казахская речь. Людская толпа двигалась по степи неровным, сбивчивым шагом. Над плечами мужчин и женщин сверкали косы. Было ясно: казахи шли на сенокос. И станичники поняли, что аул, прослышав, видимо, о вчерашнем торге, вовсе не собирался уступать своих сенокосных угодий.
«Да. Заварили мы кашу, должно быть, крутую — не прохлебаешь!»— подумал Егор Бушуев.
Об этом же, вероятно, подумали и остальные станичники, тревожно переглянувшись.
Когда же поезд станичных бричек медленно приблизился к зеленой кромке богатого травостоем урочища, навстречу станичникам вышли казахи.
Они стали перед ними плотной стеной. Скуластые, бронзовые от векового загара лица были темны и суровы. Несколько мгновений и казаки и казахи стояли молча. Затем, не дав вымолвить станичникам ни слова, кочевники, протестующе замахав руками, огласили окрестную степь гневными криками:
— Не дадим вам своей травы!
— Узун-Куль — наш сенокос!
— Наша земля...
— Наша трава...
Почувствовав, что дело принимает крутой оборот, Венедикт Павлович попробовал отшутиться. Вежливо улыбаясь, он начал почтительно раскланиваться перед стоящими впереди казахской толпы аксакалами, белобородыми старцами.
— Аман, аман, тамыры! Мое почтение, дорогие друзья...— забормотал елейным и сладким голосом Венедикт Павлович.
Но аксакалы молчали, не отвечая на его приветствие. А за их спиной продолжали раздаваться все те же крики:
— Ой-бай! Наш Узун-Куль...
— Наша трава...
— Наша земля...
— Наше сено...
— Вот азиаты! «Наша да наша!»— раздраженно крикнул Егор Павлович Бушуев.— Мы не на ярмарке— рядиться с ними. Давайте веревку, господа станичники, да и за дележку...
— Правильно, кум. Нечего с ними тут рассусоливать,— откликнулся фон-барон Пикушкин.
— Позвольте, позвольте, господа станичники... Позвольте, я им все сейчас объясню,— забормотал Венедикт Павлович, суетливо и нервно крутясь между казахами и станичниками.
— А што им, собакам, объяснять. Тут и так все ясно. Гнать их отсюда в три шеи!— крикнул Ефрем Ватутин.
И тут, как по команде, дали волю своим охрипшим с похмелья глоткам станичные горлопаны.
— Дать им по скулам — и в расчете!
— Подумаешь, хозяева тоже нашлись...
— Наши предки за это урочище кровь проливали!
— Кто им эти земли завоевал? Мы — сибирские казаки!
— Ясное дело, мы — линейное войско! Задыхаясь от крика, станичники распалялись все
больше и больше. А казахи продолжали стоять перед ними как вкопанные. И по всему было видно, что они готовы защищать свою землю от незваных пришельцев.
Наконец один моложавый, рослый и гибкий казах порывисто шагнул вперед из толпы и, глядя в упор на побледневшего Венедикта Павловича, сказал по-русски:
— Уходи, капитан, с нашей земли подобру-поздорову...
— Што?! Што он, подлец, орет?!— заносчиво выкрикнул Егор Павлович Бушуев и призывно махнул рукой, как бы отдавая команду:— Скрутим эту орду, господа станичники,— и бабки с кону!
— Правильно, кум, ревешь...
— Правильно. Бей конокрадов!
— Крути в бараний рог Азию!
— Жюр — пошел, собака, отсюда!— прошипел фон-барон Пикушкин и, уцепившись могучей волосатой пятерней за ворот полотняной рубахи высокого и гибкого джигита, рывком притянул его к себе, точно хотел присмотреться к нему поближе.
Бронзовое скуластое лицо кочевника, на мгновенье как бы потемнев еще больше, обрело вдруг холодное, бесстрастное выражение, и только его темные глаза сверкнули.
— Пусти, атаман!— угрожающе глухо проговорил джигит.
— Дай ему в морду, господин станичник,— прозвучал в наступающей тишине деловой и спокойный голос Ефрема Ватутина.
Мгновение — и джигит с такой силой оттолкнул от себя наседавшего на него фон-барона, что тот, не сохранив равновесия, споткнулся о кочку и рухнул навзничь в осоку.
— Братцы! Наших бьют! Братцы!..— завопил бабьим голосом рябой, маленький ростом казачишка Пашка Сучок. И он первым из пришедших в минутное замешательство одностаничников ринулся со шкворнем в руках на толпу попятившихся назад казахов.
— Ура, господа станичники!
— С нами бог, казаки!
— Бей азиатов!
И толпа станичников ринулась с ревом, визгом и улюлюканьем на заметавшихся по урочищу казахов. Замелькали в воздухе железные тросы, кнуты, палки и шкворни, которыми предусмотрительно вооружились казаки.
Четверо из ермаковцев, окружив высокого и гибкого джигита, наседали на него, угрожающе размахивая кнутами и шкворнями. Закусив тонкие бескровные губы, джигит ожесточенно размахивал косой, не подпуская к себе казаков. Бледный и потный Яков Бушуев, изловчившись, ударил пятифунтовой железной тростью джигита по плечу. Джигит покачнулся, но устоял на ногах. Продолжая защищаться, казах, взмахнув косой, вонзил ее тонкое лезвие в бедро подвернувшегося Якова Бу-шуева.
Выронив из рук тяжелую железную трость, Яков присел, судорожно схватился обеими руками за бок, повалился в густую осоку и прохрипел:
— Братцы, убили!
Но слабый крик его потонул в сонме диких, нечеловеческих воплей.
Маленький, но верткий Пашка Сучок, подпрыгнув на добрый аршин от земли, ударил шкворнем по виску джигита. Джигит выронил косу, взмахнул руками, точно стараясь удержаться за воздух, и грохнулся наземь. И тут Пашка Сучок и его сподручные поняли, что все кончено. Из размозженного бритого черепа джигита била фонта-
ном густая кровь. На коричневом лбу его выступила предсмертная испарина.
— Подыхает. Собаке — собачья смерть. Пошли по коням, господа станичники...— с притворным спокойствием заключил Пашка Сучок.
Пока четверо станичников возились с раненым Яковом, укладывая его в бричку, остальные продолжали гоняться за разбежавшимися по степи кочевниками. Настигая в густой траве казахов, разошедшиеся станичники сбивали их с ног и полосовали плетьми и кнутами. Но, узнав об убийстве джигита и о ранении старшего сына Егора Бушуева — Якова, казаки сразу утратили воинственный пыл. Притихшие, подавленные, неразговорчивые, вернулись они к своим лошадям и, забыв про раздел сенокосных угодий, погнали карьером в крепость.
Не убийство степного джигита, а ранение Якова Бушуева — вот что вызвало переполох в станице. Узнав о случившемся, станичный атаман Архип Муганцев призвал к себе церковного звонаря Моську Шевелева и приказал ему бить в набат.
Станичники сбежались на тревожный зов колокола. Одни прискакали на крепостную площадь верхами, другие явились пешими. Одни были в полной форме, другие — в опорках на босу ногу и полосатых нательных подштанниках,— видать, были подняты набатом с постели. Ходуном заходила и, точно озеро в бурю, загудела большая площадь.
Рослый седобородый атаман, взойдя на церковную паперть, постучав булавой, призвал собравшихся к тишине и порядку.
Казаки замерли, как в строю. И атаман, выдержав паузу, глухим и торжественным голосом произнес:
— Господа станишники и госпожи бабы! Случилось неслыханное. Азиаты капали на казаков и ранили старшего сына Егора Бушуева — потомственного казака линейного Сибирского войска. Что вы скажете на это мне, братцы?! А я лично думаю так, что пробил наш час. Настала пора проучить нам как следует эту степную сволочь. Правильно, господа станишники и госпожи бабы?
Атаман умолк. И казаки гаркнули хором, что было мочи:
— Правильно судите, восподин атаман!
— Правильно. Пробил час!
— Давно пора рассчитаться нам с Киргизией звонкой монетой.
— Дай только команду, восподин станичный... Мы в один секунд всех служилых сынов на стремена поставим...
— Не впервой нам соборовать степных конокрадов... Когда наконец на площади установилась относительная тишина, атаман, снова постучав булавой, сказал:
— Я сегодня же в ночь снесусь с атаманом второго военного отдела их высокоблагородием полковником Саранским и доложу ему о случившемся. А пока мой приказ таков: всем казакам, подлежащим отправке в полк, привести себя и своих строевых коней в полную готовность. Я уверен, господа станичники, что атаман отдела разрешит нам выслать в степь для усмирения бунтовщиков вооруженную конную сотню.
— Это уж как пить дать — разрешит!— крикнул Егор Павлович Бушуев.
— Правильно. Их высокоблагородие понимают, што с киргизами делать...
— Известно што. Мы пороть азиатов плетями ишо, слава богу, не разучились...
— Так точно. Постоять за честь линейного войска сумеем...
— Тут одной конной сотней не отыграешься. Полк выставить надо против азиатов, господа старики!— крикнул фон-барон Пикушкин.
— Слишком много чести для дикой орды — полком выступать. Полагаю, господа станичники, хватит для них и одной лихой сотни,— возразил атаман под одобрительный рев большинства станичников.
Распорядившись привести в боевую готовность сотню молодых казаков, атаман приказал станичникам разойтись. И площадь вскоре опустела.
Притихший народ разбрелся по домам. Над окутанной мглою крепостью нависла гнетущая тишина. Не слышно было в этот вечер ни девичьих песен, ни лихих переборов двухрядной гармоники Трошки Ханаева, ни озорного ребячьего пересвиста. Станица затихла, насторожилась, точно прислушиваясь к таинственному тревожному безмолвию окрестной степи.
Тихо было в этот темный, душный вечер и в доме Бу-шуевых. Перевязанный станичным фельдшером Яков
лежал неподвижно на широкой старинной софе и тупо смотрел в потолок. А рядом с ним так же неподвижно и молча сидела жена его Варвара, смуглолицая и не по-бабьи тонкая станом.
Егор Павлович Бушуев пил в кухне чай, исподлобья поглядывая на сидевшего против него Федора. Тут же за столом сидела, разливая чай, молчаливая и строгая лицом старуха Егора Павловича Агафьевна. Чаепитие проходило при тягостном безмолвии. Наконец, опорожнив пятую чашку густого и крепкого, как смола, чаю, Егор Павлович тщательно вытер багровое, потное лицо полотенцем и, не глядя ни на кого, сказал:
— Не иначе — завтра в поход отправляться придется...
— Это кому же?— глухо спросил Федор.
— Полагаю, не нам, старикам... Найдутся в станице усмирители бунтовщиков и помоложе нашего брата.
— Это каких же бунтовщиков?— спросил Федор, впервые за вечер подняв на отца глаза.
С удивлением взглянув на сына, старик ответил ему вопросом:
— А ты што же, сынок, не знаешь?
— Не пойму, тятя.
— Вот как?!— продолжал старик.— С каких это пор стал ты у нас такой непонятливый? Слава богу, в полк нынче идешь. Пора бы иметь тебе кое-какие понятия.
— Я не пойму, при чем тут бунтовщики?— сказал, тяжело вздохнув, Федор.
— Здравствуйте, я вас не узнал!— насмешливо воскликнул старик.— А братеника твоего кто на тот свет чуть было не отправил? Не бунтовщики? Не кыргызы?!
— Сами же затеяли, кого же винить тут?..
— Слава богу, договорились. Азиаты среди белого дня казаков вырезать начали, а он виноватого потерял!— воскликнула, всплеснув руками, молчавшая до сего Агафьевна.
— Ну, это ишо не резня — понпушки...
— А ты что же, хочешь, чтобы они, подлецы, поголовно все наше войско вырезали?!— сорвавшимся голосом проговорил Егор Павлович.
— Я к тому говорю, что рана-то у брата шутейная. А вот джигита-то Пашка Сучок с одного маху шкворнем ухайдакал. За что убил человека — не знаю.
— А я знаю!— крикнул, стремительно поднявшись из-за стола, старик.
— За что же?— спросил Федор, посмотрев в упор на • отца.
— За то самое... Туда этому кыргызу и дорога... И не тебе об этом судить, как да за что,— отрезал поперхнувшимся от злобы голосом Егор Павлович. Вплотную приблизившись к сыну, он добавил:— Ты вот что, придержи язык за зубами. Рановато начал в этих делах лишнее кумекать. Не забывай, тебе в полк уходить. Приказ станичного атамана слышал?
— Не глухой. Слышал.
— А коли слышал, то смотри у меня в оба. Я стра-миться из-за тебя перед обществом не хочу. Сегодня же в ночь приведи из табуна жеребца и приготовь полную амуницию к походу.
— Хорош поход — с пастухами сражаться!— криво усмехнулся Федор.
Но старик или не расслышал язвительных слов сына, или сделал вид, что не слышал. И, давая понять Федору, что разговор окончен, он поспешно вышел из кухни, хлопнув дверью так, что заговорили на столе чайные чашки и тонко и жалобно задребезжало в оконных рамах стекло.
Оставшись наедине с сыном, Агафьевна долго скорбно вздыхала и вдруг, прослезившись, вполголоса начала уговаривать Федора:
— Опомнись, сынок. Подумай, што ты говоришь... Не наводи, ради Христа, на грех старика. Богом прошу. Не куражься. Али забыл ты, кто ты такой? Али ты не казак? Али ты не станишник?!
Федор сидел поникнув, не отвечая на увещевательные речи матери. Нехорошо у него было на душе: тревожно, пусто и холодно. Но ласковый и проникновенный голос матери тронул его, и он, ощутив в себе прилив нежности и жалости к матери, порывисто обнял ее хрупкие старческие плечи и поцеловал заиндевевший сединой висок.
Появившийся в это время в дверях сынишка Якова Тараска, возбужденно блестя глазами, спросил:
— Дядя Федя, а ты клинок точить будешь?
— Это зачем?
— Как зачем?— удивился Тараска.— Скоро поход. Все казаки клинки точат. Твой наряд дядя Митя Неклюдов, который в полк с тобой вместе пойдет, и клинок наточил, и стремена кирпичом начистил. Я сам видел. Красота посмотреть, какие стремена,— как зеркало!
— Ну, если Митя Неклюдов стремена начистил, то и нам с тобой, Тараска, придется за это дело взяться,— проговорил притворно озабоченным тоном Федор. Взяв за руку племянника, он привлек его к себе и нежно погладил рукой по светлым и мягким, как пух, волосам.
Тараска, прижавшись горячим и хрупким телом к большой плотной фигуре Федора, шепнул ему на ухо:
— Возьми меня с собой, дядя Федя...
— Это куда же?
— В поход.
— Ну нет, погодишь. Рановато тебе думать о таких походах,— сказал, тяжело вздохнув, Федор.— А вот стремена надо почистить. Тут ты мне первый помощник... Тащи-ка сюда каленый кирпич, и давай приниматься за дело...
— А клинки тоже будем точить?
— Клинок? Нет, клинка мы точить, пожалуй, пока не будем...— многозначительно улыбнувшись, сказал Федор.
Варвара, несмотря на уверения фельдшера, что ране-ние у Якова не опасно, двое суток просидела возле него. Она не оставляла мужа ни на минуту, беспрестанно заботливо укрывала его, поправляла подушки, поила яблочным взваром. И уговоры Агафьевны прилечь на часок-другой вздремнуть только сердили ее. Варваре казалось, что, стоит ей отлучиться ненадолго от Якова, с ним случится какая-либо новая непоправимая беда.
...Варвара росла в станице круглой сиротой. И единственный человек, к кому она прикипела всей душой, был Яков, да теперь дети. Она была незаконнорожденной дочерью бывшего войскового старшины хорунжего Брандта и вывезенной им из Фирюзы наложницы, имени которой в станице никто не знал.
Говорили, что Брандт без ума был от этой маленькой, хрупкой, как подросток, ни слова не говорившей по-русски, пугливой и необычайно красивой женщины. Около трех лет прожила она затворницей на войсковой квартире Брандта, в старом особняке, за наглухо закрытыми на железные болты с уличной стороны ставнями. Она избегала попадаться на глаза станичному люду не только из-за болезненной ревности Брандта, но и из страха перед
старыми казаками, не раз открыто угрожавшими Бранд-ту расправиться с его иноверкой, которую считали они виновницей всех бед в станице.
Знойное, суховейное лето 1891 года; страшный пожар, уничтоживший в том же году добрую половину старинной крепости и оставивший без крова сотни душ; небывалый мор на рогатый скот и, наконец, голод, охвативший всю степную полосу Западно-Сибирского края,— все эти лишения и бедствия многие из станичных старожилов приписывали грехопадению хорунжего Брандта, а больше всего — колдовским наваждениям его дикарки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Предчувствуя, что дело это может кончиться худо, старик не рискнул поехать один. Он захватил с собой старшего из сыновей — Якова. Человек женатый и рассудительный, Яков, в отличие от младшего своего бра-тенка Федора, во всем поддерживал старика. Он ни словом не возразил, узнав о цели поездки в степную сторону.
Ехали молча. Разговор не клеился. Несмотря на раннее утро, солнце уже припекало изрядно, и овод начинал донимать лошадей. День снова обещал быть безветренным, душным и жарким. Клонило ко сну. И Яков задремал. Он не сразу сообразил, что заставило его очнуться — легкий ли толчок подпрыгнувшей на ухабе брички или какой-то неясный, отдаленный шум, донесшийся до
его слуха. Оглядевшись вокруг, Яков увидел с увала лежавшее внизу травяное урочище и понял, что поезд станичных бричек был уже на границе владений кочевников.
Ехавший впереди всех в легкой пролетке Венедикт Павлович Хлызов внезапно осадил своего рысака, задержались и все станичники. Казаки, приподнявшись в бричках, увидели, как со стороны озера двигалась в сторону урочища большая толпа людей. Глухо звучала в степном отдалении беспокойная, гортанная казахская речь. Людская толпа двигалась по степи неровным, сбивчивым шагом. Над плечами мужчин и женщин сверкали косы. Было ясно: казахи шли на сенокос. И станичники поняли, что аул, прослышав, видимо, о вчерашнем торге, вовсе не собирался уступать своих сенокосных угодий.
«Да. Заварили мы кашу, должно быть, крутую — не прохлебаешь!»— подумал Егор Бушуев.
Об этом же, вероятно, подумали и остальные станичники, тревожно переглянувшись.
Когда же поезд станичных бричек медленно приблизился к зеленой кромке богатого травостоем урочища, навстречу станичникам вышли казахи.
Они стали перед ними плотной стеной. Скуластые, бронзовые от векового загара лица были темны и суровы. Несколько мгновений и казаки и казахи стояли молча. Затем, не дав вымолвить станичникам ни слова, кочевники, протестующе замахав руками, огласили окрестную степь гневными криками:
— Не дадим вам своей травы!
— Узун-Куль — наш сенокос!
— Наша земля...
— Наша трава...
Почувствовав, что дело принимает крутой оборот, Венедикт Павлович попробовал отшутиться. Вежливо улыбаясь, он начал почтительно раскланиваться перед стоящими впереди казахской толпы аксакалами, белобородыми старцами.
— Аман, аман, тамыры! Мое почтение, дорогие друзья...— забормотал елейным и сладким голосом Венедикт Павлович.
Но аксакалы молчали, не отвечая на его приветствие. А за их спиной продолжали раздаваться все те же крики:
— Ой-бай! Наш Узун-Куль...
— Наша трава...
— Наша земля...
— Наше сено...
— Вот азиаты! «Наша да наша!»— раздраженно крикнул Егор Павлович Бушуев.— Мы не на ярмарке— рядиться с ними. Давайте веревку, господа станичники, да и за дележку...
— Правильно, кум. Нечего с ними тут рассусоливать,— откликнулся фон-барон Пикушкин.
— Позвольте, позвольте, господа станичники... Позвольте, я им все сейчас объясню,— забормотал Венедикт Павлович, суетливо и нервно крутясь между казахами и станичниками.
— А што им, собакам, объяснять. Тут и так все ясно. Гнать их отсюда в три шеи!— крикнул Ефрем Ватутин.
И тут, как по команде, дали волю своим охрипшим с похмелья глоткам станичные горлопаны.
— Дать им по скулам — и в расчете!
— Подумаешь, хозяева тоже нашлись...
— Наши предки за это урочище кровь проливали!
— Кто им эти земли завоевал? Мы — сибирские казаки!
— Ясное дело, мы — линейное войско! Задыхаясь от крика, станичники распалялись все
больше и больше. А казахи продолжали стоять перед ними как вкопанные. И по всему было видно, что они готовы защищать свою землю от незваных пришельцев.
Наконец один моложавый, рослый и гибкий казах порывисто шагнул вперед из толпы и, глядя в упор на побледневшего Венедикта Павловича, сказал по-русски:
— Уходи, капитан, с нашей земли подобру-поздорову...
— Што?! Што он, подлец, орет?!— заносчиво выкрикнул Егор Павлович Бушуев и призывно махнул рукой, как бы отдавая команду:— Скрутим эту орду, господа станичники,— и бабки с кону!
— Правильно, кум, ревешь...
— Правильно. Бей конокрадов!
— Крути в бараний рог Азию!
— Жюр — пошел, собака, отсюда!— прошипел фон-барон Пикушкин и, уцепившись могучей волосатой пятерней за ворот полотняной рубахи высокого и гибкого джигита, рывком притянул его к себе, точно хотел присмотреться к нему поближе.
Бронзовое скуластое лицо кочевника, на мгновенье как бы потемнев еще больше, обрело вдруг холодное, бесстрастное выражение, и только его темные глаза сверкнули.
— Пусти, атаман!— угрожающе глухо проговорил джигит.
— Дай ему в морду, господин станичник,— прозвучал в наступающей тишине деловой и спокойный голос Ефрема Ватутина.
Мгновение — и джигит с такой силой оттолкнул от себя наседавшего на него фон-барона, что тот, не сохранив равновесия, споткнулся о кочку и рухнул навзничь в осоку.
— Братцы! Наших бьют! Братцы!..— завопил бабьим голосом рябой, маленький ростом казачишка Пашка Сучок. И он первым из пришедших в минутное замешательство одностаничников ринулся со шкворнем в руках на толпу попятившихся назад казахов.
— Ура, господа станичники!
— С нами бог, казаки!
— Бей азиатов!
И толпа станичников ринулась с ревом, визгом и улюлюканьем на заметавшихся по урочищу казахов. Замелькали в воздухе железные тросы, кнуты, палки и шкворни, которыми предусмотрительно вооружились казаки.
Четверо из ермаковцев, окружив высокого и гибкого джигита, наседали на него, угрожающе размахивая кнутами и шкворнями. Закусив тонкие бескровные губы, джигит ожесточенно размахивал косой, не подпуская к себе казаков. Бледный и потный Яков Бушуев, изловчившись, ударил пятифунтовой железной тростью джигита по плечу. Джигит покачнулся, но устоял на ногах. Продолжая защищаться, казах, взмахнув косой, вонзил ее тонкое лезвие в бедро подвернувшегося Якова Бу-шуева.
Выронив из рук тяжелую железную трость, Яков присел, судорожно схватился обеими руками за бок, повалился в густую осоку и прохрипел:
— Братцы, убили!
Но слабый крик его потонул в сонме диких, нечеловеческих воплей.
Маленький, но верткий Пашка Сучок, подпрыгнув на добрый аршин от земли, ударил шкворнем по виску джигита. Джигит выронил косу, взмахнул руками, точно стараясь удержаться за воздух, и грохнулся наземь. И тут Пашка Сучок и его сподручные поняли, что все кончено. Из размозженного бритого черепа джигита била фонта-
ном густая кровь. На коричневом лбу его выступила предсмертная испарина.
— Подыхает. Собаке — собачья смерть. Пошли по коням, господа станичники...— с притворным спокойствием заключил Пашка Сучок.
Пока четверо станичников возились с раненым Яковом, укладывая его в бричку, остальные продолжали гоняться за разбежавшимися по степи кочевниками. Настигая в густой траве казахов, разошедшиеся станичники сбивали их с ног и полосовали плетьми и кнутами. Но, узнав об убийстве джигита и о ранении старшего сына Егора Бушуева — Якова, казаки сразу утратили воинственный пыл. Притихшие, подавленные, неразговорчивые, вернулись они к своим лошадям и, забыв про раздел сенокосных угодий, погнали карьером в крепость.
Не убийство степного джигита, а ранение Якова Бушуева — вот что вызвало переполох в станице. Узнав о случившемся, станичный атаман Архип Муганцев призвал к себе церковного звонаря Моську Шевелева и приказал ему бить в набат.
Станичники сбежались на тревожный зов колокола. Одни прискакали на крепостную площадь верхами, другие явились пешими. Одни были в полной форме, другие — в опорках на босу ногу и полосатых нательных подштанниках,— видать, были подняты набатом с постели. Ходуном заходила и, точно озеро в бурю, загудела большая площадь.
Рослый седобородый атаман, взойдя на церковную паперть, постучав булавой, призвал собравшихся к тишине и порядку.
Казаки замерли, как в строю. И атаман, выдержав паузу, глухим и торжественным голосом произнес:
— Господа станишники и госпожи бабы! Случилось неслыханное. Азиаты капали на казаков и ранили старшего сына Егора Бушуева — потомственного казака линейного Сибирского войска. Что вы скажете на это мне, братцы?! А я лично думаю так, что пробил наш час. Настала пора проучить нам как следует эту степную сволочь. Правильно, господа станишники и госпожи бабы?
Атаман умолк. И казаки гаркнули хором, что было мочи:
— Правильно судите, восподин атаман!
— Правильно. Пробил час!
— Давно пора рассчитаться нам с Киргизией звонкой монетой.
— Дай только команду, восподин станичный... Мы в один секунд всех служилых сынов на стремена поставим...
— Не впервой нам соборовать степных конокрадов... Когда наконец на площади установилась относительная тишина, атаман, снова постучав булавой, сказал:
— Я сегодня же в ночь снесусь с атаманом второго военного отдела их высокоблагородием полковником Саранским и доложу ему о случившемся. А пока мой приказ таков: всем казакам, подлежащим отправке в полк, привести себя и своих строевых коней в полную готовность. Я уверен, господа станичники, что атаман отдела разрешит нам выслать в степь для усмирения бунтовщиков вооруженную конную сотню.
— Это уж как пить дать — разрешит!— крикнул Егор Павлович Бушуев.
— Правильно. Их высокоблагородие понимают, што с киргизами делать...
— Известно што. Мы пороть азиатов плетями ишо, слава богу, не разучились...
— Так точно. Постоять за честь линейного войска сумеем...
— Тут одной конной сотней не отыграешься. Полк выставить надо против азиатов, господа старики!— крикнул фон-барон Пикушкин.
— Слишком много чести для дикой орды — полком выступать. Полагаю, господа станичники, хватит для них и одной лихой сотни,— возразил атаман под одобрительный рев большинства станичников.
Распорядившись привести в боевую готовность сотню молодых казаков, атаман приказал станичникам разойтись. И площадь вскоре опустела.
Притихший народ разбрелся по домам. Над окутанной мглою крепостью нависла гнетущая тишина. Не слышно было в этот вечер ни девичьих песен, ни лихих переборов двухрядной гармоники Трошки Ханаева, ни озорного ребячьего пересвиста. Станица затихла, насторожилась, точно прислушиваясь к таинственному тревожному безмолвию окрестной степи.
Тихо было в этот темный, душный вечер и в доме Бу-шуевых. Перевязанный станичным фельдшером Яков
лежал неподвижно на широкой старинной софе и тупо смотрел в потолок. А рядом с ним так же неподвижно и молча сидела жена его Варвара, смуглолицая и не по-бабьи тонкая станом.
Егор Павлович Бушуев пил в кухне чай, исподлобья поглядывая на сидевшего против него Федора. Тут же за столом сидела, разливая чай, молчаливая и строгая лицом старуха Егора Павловича Агафьевна. Чаепитие проходило при тягостном безмолвии. Наконец, опорожнив пятую чашку густого и крепкого, как смола, чаю, Егор Павлович тщательно вытер багровое, потное лицо полотенцем и, не глядя ни на кого, сказал:
— Не иначе — завтра в поход отправляться придется...
— Это кому же?— глухо спросил Федор.
— Полагаю, не нам, старикам... Найдутся в станице усмирители бунтовщиков и помоложе нашего брата.
— Это каких же бунтовщиков?— спросил Федор, впервые за вечер подняв на отца глаза.
С удивлением взглянув на сына, старик ответил ему вопросом:
— А ты што же, сынок, не знаешь?
— Не пойму, тятя.
— Вот как?!— продолжал старик.— С каких это пор стал ты у нас такой непонятливый? Слава богу, в полк нынче идешь. Пора бы иметь тебе кое-какие понятия.
— Я не пойму, при чем тут бунтовщики?— сказал, тяжело вздохнув, Федор.
— Здравствуйте, я вас не узнал!— насмешливо воскликнул старик.— А братеника твоего кто на тот свет чуть было не отправил? Не бунтовщики? Не кыргызы?!
— Сами же затеяли, кого же винить тут?..
— Слава богу, договорились. Азиаты среди белого дня казаков вырезать начали, а он виноватого потерял!— воскликнула, всплеснув руками, молчавшая до сего Агафьевна.
— Ну, это ишо не резня — понпушки...
— А ты что же, хочешь, чтобы они, подлецы, поголовно все наше войско вырезали?!— сорвавшимся голосом проговорил Егор Павлович.
— Я к тому говорю, что рана-то у брата шутейная. А вот джигита-то Пашка Сучок с одного маху шкворнем ухайдакал. За что убил человека — не знаю.
— А я знаю!— крикнул, стремительно поднявшись из-за стола, старик.
— За что же?— спросил Федор, посмотрев в упор на • отца.
— За то самое... Туда этому кыргызу и дорога... И не тебе об этом судить, как да за что,— отрезал поперхнувшимся от злобы голосом Егор Павлович. Вплотную приблизившись к сыну, он добавил:— Ты вот что, придержи язык за зубами. Рановато начал в этих делах лишнее кумекать. Не забывай, тебе в полк уходить. Приказ станичного атамана слышал?
— Не глухой. Слышал.
— А коли слышал, то смотри у меня в оба. Я стра-миться из-за тебя перед обществом не хочу. Сегодня же в ночь приведи из табуна жеребца и приготовь полную амуницию к походу.
— Хорош поход — с пастухами сражаться!— криво усмехнулся Федор.
Но старик или не расслышал язвительных слов сына, или сделал вид, что не слышал. И, давая понять Федору, что разговор окончен, он поспешно вышел из кухни, хлопнув дверью так, что заговорили на столе чайные чашки и тонко и жалобно задребезжало в оконных рамах стекло.
Оставшись наедине с сыном, Агафьевна долго скорбно вздыхала и вдруг, прослезившись, вполголоса начала уговаривать Федора:
— Опомнись, сынок. Подумай, што ты говоришь... Не наводи, ради Христа, на грех старика. Богом прошу. Не куражься. Али забыл ты, кто ты такой? Али ты не казак? Али ты не станишник?!
Федор сидел поникнув, не отвечая на увещевательные речи матери. Нехорошо у него было на душе: тревожно, пусто и холодно. Но ласковый и проникновенный голос матери тронул его, и он, ощутив в себе прилив нежности и жалости к матери, порывисто обнял ее хрупкие старческие плечи и поцеловал заиндевевший сединой висок.
Появившийся в это время в дверях сынишка Якова Тараска, возбужденно блестя глазами, спросил:
— Дядя Федя, а ты клинок точить будешь?
— Это зачем?
— Как зачем?— удивился Тараска.— Скоро поход. Все казаки клинки точат. Твой наряд дядя Митя Неклюдов, который в полк с тобой вместе пойдет, и клинок наточил, и стремена кирпичом начистил. Я сам видел. Красота посмотреть, какие стремена,— как зеркало!
— Ну, если Митя Неклюдов стремена начистил, то и нам с тобой, Тараска, придется за это дело взяться,— проговорил притворно озабоченным тоном Федор. Взяв за руку племянника, он привлек его к себе и нежно погладил рукой по светлым и мягким, как пух, волосам.
Тараска, прижавшись горячим и хрупким телом к большой плотной фигуре Федора, шепнул ему на ухо:
— Возьми меня с собой, дядя Федя...
— Это куда же?
— В поход.
— Ну нет, погодишь. Рановато тебе думать о таких походах,— сказал, тяжело вздохнув, Федор.— А вот стремена надо почистить. Тут ты мне первый помощник... Тащи-ка сюда каленый кирпич, и давай приниматься за дело...
— А клинки тоже будем точить?
— Клинок? Нет, клинка мы точить, пожалуй, пока не будем...— многозначительно улыбнувшись, сказал Федор.
Варвара, несмотря на уверения фельдшера, что ране-ние у Якова не опасно, двое суток просидела возле него. Она не оставляла мужа ни на минуту, беспрестанно заботливо укрывала его, поправляла подушки, поила яблочным взваром. И уговоры Агафьевны прилечь на часок-другой вздремнуть только сердили ее. Варваре казалось, что, стоит ей отлучиться ненадолго от Якова, с ним случится какая-либо новая непоправимая беда.
...Варвара росла в станице круглой сиротой. И единственный человек, к кому она прикипела всей душой, был Яков, да теперь дети. Она была незаконнорожденной дочерью бывшего войскового старшины хорунжего Брандта и вывезенной им из Фирюзы наложницы, имени которой в станице никто не знал.
Говорили, что Брандт без ума был от этой маленькой, хрупкой, как подросток, ни слова не говорившей по-русски, пугливой и необычайно красивой женщины. Около трех лет прожила она затворницей на войсковой квартире Брандта, в старом особняке, за наглухо закрытыми на железные болты с уличной стороны ставнями. Она избегала попадаться на глаза станичному люду не только из-за болезненной ревности Брандта, но и из страха перед
старыми казаками, не раз открыто угрожавшими Бранд-ту расправиться с его иноверкой, которую считали они виновницей всех бед в станице.
Знойное, суховейное лето 1891 года; страшный пожар, уничтоживший в том же году добрую половину старинной крепости и оставивший без крова сотни душ; небывалый мор на рогатый скот и, наконец, голод, охвативший всю степную полосу Западно-Сибирского края,— все эти лишения и бедствия многие из станичных старожилов приписывали грехопадению хорунжего Брандта, а больше всего — колдовским наваждениям его дикарки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52