Чего он молчит? Всем сердцем и душой он с крестьянами, хотя все еще хочет верить, что насилием ничего хорошего не добьешься. «Насилие может породить только насилие. Только насилие»,— твердил про себя учитель.
Капитан вышел из терпения. Народ, стоявший до сих пор в покорном молчании, теперь смотрел на него смело, высоко подняв головы. Так стоял бы и его отец. Но Глонти солдат, и будь сейчас перед ним родной отец, он, Глонти, все равно должен был бы действовать, как велит приказ.
— Отряд, вперед! — крикнул Глонти срывающимся от волнения голосом и, заломив назад папаху, тронул с места коня.
Отряд двинулся. Народ не сразу понял, что значило это «вперед», и стоял не шевелясь, только Зосиме Коршиа поднял палку и крикнул:
— Остановитесь! Что вы делаете?
Отряд надвигался прямо на народ, но крестьяне все еще стояли неподвижно, и гвардейцы поневоле остановились.
— Вперед! — заорал Глонти. Он, казалось, потерял рассудок. Ему мерещилось, что на месте Зосиме стоит его родной отец. Босой, худой, измученный работой и заботами, иссушенный лихорадкой. Отец глядит на капитана удивленно, с укором. Казалось, не Зосиме, а отец говори! ему: «Что ты делаешь?» Говорит молча, без слов, и желтые от лихорадки глаза его все расширяются и расширяются. Эти глаза жгут капитана, мутят ему рассудок. «Вперед! Вперед!» — отчаявшись, кричал Глонти.
Джвебе никак не мог остановиться и повернуть назад коня. Он был в строю — он накрепко зажат справа и слева, и сзади напирает другая шеренга. Лошадь его прошла мимо отца и учителя. Джвебе снова попытался сдержать и повернуть ее, и опять ему это не удалось. Лошадь его уже было надвинулась на Маку, тут мать подхватила ее под уздцы:
— Джвебе, сын мой!
Джвебе ничего не слышал и ничего не понимал, ничего не видел — он был слеп, он был глух, он был нем. Только первый возглас капитана стоял в его ушах: «Отряд, вперед!» Задние ряды все напирали на передние. Мака не отпускала поводья, лошадь поволокла ее, женщина споткнулась и упала на свежевспаханную землю. Джвебе все еще ничего не слышал, ничего не понимал, ничего не видел. Вместе с другими гвардейцами он двигался вперед.
Мака лежала на вспаханной земле.
Гвардейцы теснили толпу к деревне. Шагом продвигались гвардейцы, шагом отходил к переправе народ. Люди спотыкались на вспаханной земле, падали и тут же вскакивали, боясь попасть под копыта лошадей, осыпая гвардейцев бранью и проклятиями.
Остались на поле лишь потерявшая сознание Мака и еще Беглар и учитель.
Учитель и Беглар неотрывно глядели друг на друга: Шалва сочувственно и укоризненно, Беглар — сурово и упрямо.
Вечерело. Тускло поблескивали ослабевшие лучи солнца на почках алычи и мирабели. Уже не щебетали на ветках птицы. Задул пахнущий морем, все еще по-зимнему холодный ветер.
Окно школы распахнуто настежь, но в классе уже нет парт — они выброшены во двор. И школьников уже нет в классе, и учителя Шалвы. В классе стоял круглый накрытый стол. За ним сидели председатель сельской общины, приземистый, рябой Миха Кириа, фельдшер Калистрат Кварцхава, лейтенант Амиран Аршба и младший лейтенант Николоз Гардабхадзе. Неподалеку от них устроился взводный Татачиа Сиордиа. Закинув ногу на ногу, он бренчал на гитаре и пел тонким бабьим голосом:
Наримана Гоцадзе, Нари люблю я! Нари, Мой любимый Нари.
На полу валялись книги, тетради, школьные чернильницы-непроливайки. Криво, на одном гвозде, висела на стене
полуразорванная карта Грузии. В классе клубился табачный дым, и красные, как бурак, лица присутствующих тоже были окутаны дымом.
Офицеров угощал председатель сельской общины Миха Кириа. Капитан Вахтанг Глонти стоял со стаканом вина в руке и, медленно покачиваясь в такт песне, без слов, хрипло подпевал взводному, не отрывая взгляда от прибитого к стене выцветшего плаката. На плакате большими черными буквами было напечатано: «Номер 5» и слова: «Голосуйте за номер 5!» Под номером и призывом был нарисован рабочий, опирающийся левой рукой о наковальню и держащий в левой руке ту же цифру пять. Слева от рабочего был нарисован крестьянин, поставивший ногу на сноп пшеничных колосьев, с серпом в левой руке и цифрой 5— в правой. У ног рабочего и крестьянина были напечатаны цифры 2, 3, 4, 6 и 8 и чуть ниже слова «Революционная партия грузинских социал-федералистов». Помимо всего этого на плакате и слева и справа были напечатаны мелким шрифтом обширные выдержки из партийной программы социал-федералистов.
— Все голоса за номер пять! Все голоса социал-федералистам!— заплетающимся языком читал Глонти. Он повернулся к столу и спросил у Кириа: — Растолкуйте мне, пожалуйста, господин председатель, сколько партий в нашей маленькой Грузии?
— Сколько свихнувщихся людей, столько и партий,— ответил Кириа и, довольный своим остроумием, оскалился.— Здравый ум сохранился только у нас, у социал-демократов, не сомневайтесь, господин капитан, только у нас.
— Ишь ты! Разве?— Глонти криво усмехнулся.— Это по вас что-то не видно, господин Кириа.
Капитан подошел к плакату, ткнул пальцем в номера и принялся считать:
— Два, три, четыре, шесть, пять...— Капитан сбился со счета.— Погодите, где же первый? — удивился капитан и принялся считать сначала. И опять сбился.— Ну и чертовщина! — рассердился он.— На весь мир хватит столько партий. Большевики под каким номером идут?
— Большевики? Большевикам пуля в лоб,— сказал Кириа и хихикнул. Он считал остроумие своим главным талантом.
Глонти вытащил из кобуры наган, прицелился в нарисованный на доске лист мирабели и выстрелил. Пуля попала в самую середину рисунка, пробила доску.
— Так, да?
— Так, так его! — расхохотался взводный Татачиа Сиордиа.
— Да, это и называется прямо в лоб,— похвалил капитана Миха Кириа.
Офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе не обратили внимания на выстрел. Человеку хочется стрелять — ну и пусть себе стреляет. Человеку хочется петь — пусть поет. Спорить человеку хочется — пусть спорит, а нам какое до этого дело? Они были сейчас ко всему безразличны, офицеры народной гвардии Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе. Им уже и за столом не хотелось сидеть, но куда пойдешь... И здесь скука, и там скука, повсюду скука и скука. И потому никуда они не спешили, и ни о чем не тужили, и ничему не радовались. Так что можно сидеть и за этим столом, все равно где сидеть, и, хотя уже съедено много и выпито немало, надо от нечего делать, так сказать, со скуки, снова пить и снова есть — словом, пировать надо, если только такое скучное застолье можно назвать пиром.
— Значит, как вы говорите, прямо в лоб, господин Кириа?— обернулся Глонти к председателю общины и неожиданно направил на него дуло револьвера.
Обычно багровое лицо Миха Кириа стало бледным, как у мертвеца, оно как бы мгновенно ссохлось и уменьшилось в размере.
Он хотел крикнуть: отведи, безумец, наган,— но челюсти его словно одеревенели.
— Ишь ты! В лоб, да?— Глонти держал наган на высоте лба Миха Кириа, и палец его лежал на спусковом крючке.
Взводный Татачиа Сиордиа перестал петь и уставился на этот готовый спустить курок палец. Фельдшер Калистрат Кварцхава бросил поверх очков быстрый взгляд на курок и зажмурился — председатель общины был его другом, и фельдшеру не хотелось видеть его с пробитым лбом.
Офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе и на это тоже не обратили внимания; по-прежнему ко всему безучастные, они равнодушно дымили папиросами. Полжизни эти офицеры слышали стрельбу, полжизни участвовали в кровопролитиях, и мог ли их удивить еще один пробитый лоб или простреленная грудь?
«Большевикам или меньшевикам пуля в лоб?» никак не мог решить Вахтанг Глонти, все еще держа на
прицеле председателя общины. Но капитан не видел Миха. Видел он своего отца, босого, худого, изможденного работой и заботами, пожелтевшего от лихорадки. Отец глядел на капитана с удивлением и укором. «Я тут ни при чем, отец. Мне приказали — сгони их с чужой земли. Начальство мое мне приказало, что же мне было делать, отец, я ведь солдат».
Шалва вошел в распахнутые ворота. Двор школы был превращен в военный лагерь. Солдаты ставили палатки, кормили и чистили привязанных к изгороди лошадей. Перед зданием стояли пушка и пулемет, а кашевар в грязном фартуке совал в топку полевой кухни куски порубленной парты.
Несколько озябших гвардейцев играли в петухов: с выкриками «гоп, гоп!» они подскакивали друг к другу на одной ноге, нацелившись плечом или грудью на противника, и, если удар был удачным, противник падал. Это вызывало оглушительный хохот.
Учитель был поражен всей этой картиной. Он шел мимо гвардейцев, придерживая на груди накинутое на плечи пальто. Гвардейцы глядели, как ковыляет старик, кто просто так, без особого интереса, кто с некоторым любопытством, а кто и с насмешкой. А когда у самых ног учителя растянулся сбитый «петухами» долговязый гвардеец-осетин, многие рассмеялись. Учитель наклонился к упавшему, но не смог, конечно, его поднять. Куда там! Осетин с удивлением посмотрел снизу вверх на странного старика.
— Извини, дорогой, кто ты есть?— насмешливо спросил он на ломаном грузинском языке.
— Я — учитель,— растерянно пробормотал Шалва, намереваясь продолжить путь.
Осетин вскочил на ноги и преградил ему дорогу:
— Извини, пожалуйста, значит, ты учитель, а я Джамбулат. И я тебя прошу, поучи уму-разуму этого болвана,— рассмеялся осетин и показал на Болдуина.— Это он повалил Джамбулата Бестаева.
Негр был еще более дюжий, чем осетин. Белая мохнатая папаха, надвинутая на лоб, подчеркивала его черноту.
Шалва оглядел гвардейцев — он впервые видел их так близко. «И это наша народная гвардия,— подумал учитель.—
Народная». Он вздохнул, плотнее запахнулся в пальто и заковылял к школе.
Наримана Гоцадзе, Наримана Гоцадзе Я застигла, когда он Целовался...—
слышалось из его класса.
Учитель поднял голову и увидел выброшенные из школы парты. Джвебе вырывал парту из рук кашевара, а тот, держа в одной руке топор, другой тянул парту к себе.
— Пусти! — не отдавал парту Джвебе.
— Отстань от меня.
— Эта парта из моего класса.
— Плевать я хотел на твой класс!
— Пусти, говорю!— Джвебе ударил кашевара кулаком в грудь.
Кашевар качнулся и, не удержавшись, плюхнулся на землю.
— Ах ты, собака,— заревел кашевар и, вскочив, бросился с поднятым топором на Джвебе.
Джвебе увернулся, и занесенный над ним топор так вонзился в парту, что кашевар не смог его сразу выдернуть. Ругаясь, кашевар принялся тянуть его к себе, как вдруг перед ним встал учитель.
— Что ты делаешь, сынок? Зачем парты жжешь?
— А на чем же мне варить кашу?
Джвебе чувствовал себя таким виноватым, будто сам рубил и жег парты.
— Учитель...— Джвебе стянул с головы шапку.— Учитель Шалва...— тихо сказал Джвебе, прося глазами прощения.
Но Шалва был так возбужден, что не обратил на Джвебе внимания. Господи, что же это творится в школе. Нет, нет! Неправдоподобно все это! И поверить невозможно в такое!
Учитель вдруг резко, неожиданно для кашевара выхватил у него из рук топор.
Эти порубленные, разбитые парты были куплены на деньги крестьян и, что уж таиться, на деньги самого учителя. На такие же трудные, трудовые гроши построена и сама школа. Шалва ходил от двора к двору, вымаливал, выпрашивал копейки, и рубли, брал, что мог, даже у неимущих, голодал сам и других оставлял голодными. Слабый, болезненный, он собственноручно помогал каменщикам и
плотникам. Он отдал постройке школы всю свою молодость, пожертвовал полжизни ради покупки этих парт, и тут пришли варвары. Занятый школой, заботами о ней, Шалва не знал личной жизни — все эти годы он снимал комнатушку в чужом доме. Всю жизнь до самой старости — ни одного хорошего дня, и все же Шалва был доволен своим делом и жизнью, потому что была школа, были ученики.
Порубленные, разбитые валялись перед учителем парты. Кто сочтет, сколько учеников сидели за ними, сколько крестьянских ребят выучились грамоте. А сейчас эти парты выброшены из класса, их сжигают в топке полевой кухни, а из класса доносятся пьяные выкрики.
Учитель двинулся к лестнице. Топор остался у него в руках, но он не заметил этого. Гвардеец, стоявший у дверей класса, преградил путь незнакомцу с топором и знаком приказал ему остановиться. А когда учитель не понял этого его приказа, часовой взвыл, застучал ногами, вскинул винтовку.
Шалва подумал, что гвардеец притворяется немым, чтобы, как и его товарищи, посмеяться над старым человеком, но движения гвардейца, вой и пылкость его тут же развеяли подозрение Шалвы. Нет, он и в самом деле немой. Шалва остановился, не зная, как объяснить немому гвардейцу, что это его класс, что он здешний учитель.
Нариман Гоцадзе, Нариман Гоцадзе За поцелуй дает червонец.
Джвебе незаметно пошел за учителем и из-за его спины жестами показал немому: пусти, мол. Немой понял товарища, улыбнулся Шалве и, отобрав у него топор, разрешил пройти в класс. Он даже сам открыл дверь перед Шалвой. Из класса вырвалась песня и табачный дым. Шалва перешагнул порог и остановился. Немой притворил за ним дверь.
Учителю сразу бросились в глаза пробитая пулей доска, разбросанные на полу книги, тетради, чернильницы, пьяные лица сидящих за столом, капитан с поднятым револьвером и мертвенно-бледный председатель общины.
— Социал-демократы говорят, что такой раздел земли — гибель для нашего народа,— продолжал Глонти комментировать изложенную на плакате партийную программу социал-федералистов.— У нас так мало земли, утверждают они,
что ее не хватает и грузинским крестьянам. Так говорят господа социал-федералисты...— Какая-то мысль осветила лицо капитана, и он отвел наган от лба председателя общины Миха Кириа и прицелился в пятый номер: — Ишь ты, опять земля! Не хватает ее грузинскому народу! Кому не хватает? Народу? Ха-ха!— Капитан прищурил глаза, прицелился в одну из пятерок.— Грузинская земля собственность народа.— И перед глазами капитана снова возник отец.— Кто дал землю народу?.. Народу!..— От горечи и.злости голос капитана сорвался.— Кто поверит социал-федералистам? Они врут, лишь бы получить голоса. Все врут. Врут бедным, обездоленным, безземельным, бездомным — народу лгут. Врут все партии, все номера. Нужно пробить головы всем номерам.
Капитан выстрелил, и пуля пробила одну из пятерок.
— Ура! Ура! — закричал взводный Татачиа Сиордиа и грянул на гитаре туш.
Стоявший у дверей учитель зябко поежился.
— Федералисты не врут, господин Глонти.— Миха Кириа преодолел наконец страх, лицо его вновь обрело подвижность.— Я — социал-демократ, но в вопросе о земле поддерживаю социал-федералистов.
— Ишь ты! Ты, меньшевик, председатель сельской общины, держишь сторону федералистов?!— закричал Глонти и снова прицелился в Миха Кириа.— Лгун поддерживает лгуна, и оба дружно обманывают обездоленный народ. О, это просто замечательно, что я не принадлежу ни к одной партии, что я всегда смеялся и смеюсь над всеми вашими партийными программами. Конечно, вы можете сказать: ты, Глонти, офицер правительства... Ну что же, я отвечу: я наемный офицер! Вот кто я!
Лицо председателя общины снова застыло, мертвенно- бледный цвет разлился по нему, глаза расширились. Дуло нагана глядело ему прямо в лоб.
Учитель кашлянул.
Все обернулись к нему.
Повернулось и дуло револьвера.
Председатель общины вздохнул с облегчением.
— Это учитель... этой школы... Шалва Кордзахиа,— сказал он Глонти.
— А, учитель! Пожалуйста, господин Кордзахиа. И ваш класс, как видите, нагрянули непрошеные гости. Пука, туш, Сиордиа! — приказал он взводному.
Татачиа Сиордиа ударил по струнам. В такт музыке
стал постукивать по крагам тростью с набалдашником в виде головы бульдога фельдшер Калистрат Кварцхава.
Офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе равнодушно оглядели учителя. Обливающийся потом Миха Кириа сидел не двигаясь, обессиленный страхом.
— Хватит, Сиордиа!— велел Глонти, довольный столь эффектным исполнением.— Господин Кордзахиа, это, бесспорно, лозунг вашей партии?— показал он наганом на стену.— То есть вы принадлежите к пятому номеру, а раз так, то простите — я тут слегка повредил вашу пятерку... Пуля в лоб, как сказал господин Кириа. Пуля в лоб!— Капитан рассмеялся и поднял наган на высоту головы учителя.
Учитель усмехнулся и посмотрел капитану в глаза. В упор. Капитан, не выдержав, отвел взгляд и поспешно, даже слишком поспешно, сунул наган в кобуру.
— Я вас спрашиваю, господин Кордзахиа,— уже более или менее спокойным голосом обратился Глонти к учителю.— Вы принадлежите к пятому номеру?
— К пятому,— ответил учитель.
— Ишь ты! Значит, вы федералист?
— Федералист.
— Значит, вы боретесь за землю. И если я не ошибаюсь, я видел вас сегодня утром на земле Чичуа?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18