Но тебя ведь не интересует прошлое, и у меня нет охоты рассказывать.
Беата не расспрашивала его. Она была умная женщина. Саулюс так подумал о ней сразу же, едва они познакомились. Между прочим, пути их могли тут же разойтись — в холле гостиницы было много художников, съехавшихся из разных стран, и хозяева чувствовали, что обязаны хоть словом переброситься с гостями,— но едва Саулюс обмолвился, что он из Вильнюса, Беата воскликнула, будто встретив старого знакомого: «Вильнюс! Вильно! Не она — отец Беаты родился в Вильнюсе, даже несколько лет работал там юристом, а потом с семьей перебрался в Варшаву. Часто вспоминал Вильнюс — Беата слышала о нем ребенком. Отца, правда, нет в живых. Во время оккупации фашисты увезли в Маутхаузен... Но это было давно... страшно... лучше не вспоминать.
Ни о чем не надо вспоминать, лучше глядеть в окно на бегущую ленту дороги, на заводы, вонзившие в небо черные трубы, на старика в одной сорочке, машущего косой... словно там, далеко-далеко, над речушкой Швянтупе, по которой он, Саулюс, бродил босиком, в деревне Лепалотас... Лучше не думать, не вспоминать...
За мостом через Адур Беата сбавила скорость и свернула к мотелю.
— Отдохнем,— сказала она и легко выпрыгнула, захлопывая дверцу. Подошел парень в оранжевом переднике и ковбойской шляпе, Беата что-то сказала ему, парень кивнул и, молодцевато повернувшись, приподнял капот двигателя...
Они уселись на террасе за зеленым пластиковым столиком. Было пусто и тихо. Вдали простиралась сливающаяся с небом Атлантика, холодная, угрюмая, грозная. Белело озаренное солнцем судно; непонятно — стоит это судно на месте или движется.
Когда подали кока-колу со льдом, Леонид Васильевич взял Саулюса за локоть:
— Спроси госпожу художницу,— он не был уверен, что «госпожа художница» все-таки не понимает его,— какие проблемы сейчас волнуют художественную общественность Франции.
Леонид Васильевич был искусствоведом и, не теряя времени, решил взять быка за рога. Саулюс криво усмехнулся, Леонид Васильевич заметил это.
— Саулюс Казимирович, мы сюда приехали не просто так... не красивыми глазами любоваться.
Беата, услышав вопрос, рассмеялась:
1 Литва, моя родина... (польск.)
— Проблемы? Я не знаю. Наверно, завтра на симпозиуме услышите.
— Я, может, слишком общо сформулировал вопрос,— не отставал Леонид Васильевич.— Вас как художницу что волнует?
— Меня? Что волнует? Разве это кого-нибудь интересует?
— Ну конечно, интересует.
— Что меня волнует? — словно сама у себя спросила Беата; было видно, что она не привыкла отвечать на такие вопросы, а может, и вообще не задумывалась об этом, как не думают о хлебе, если вдоволь на столе.— О! — оживилась она.— Как вы отнесетесь к моим работам на выставке, волнует...
Все рассмеялись, только молчаливый Нурахмет вяло дернул губой: «Чего от нее ждать...»
Леонид Васильевич, решив, по-видимому, что серьезный разговор не получится, похвалил кока-колу.
Вскоре «рено» снова мчался на восток. Все молчали до самого Бордо, в который въехали уже на закате.
После ужина Саулюс отказался идти в город: устал, да и хотелось побыть одному. Комната дышала зноем. Он открыл балконную дверь и, упав на мягкую кровать, слушал гул улицы и унылый звон в ушах.
— Я хочу домой.
Он приподнялся на локте, вслушался. Сердце колотилось отчаянно. Саулюс медленно повалился на спину и уставился в белый потолок, но увидел опять Пиренеи, залитую солнцем испанскую землю, солдата, лежащего с винтовкой в руках,— у пыльной дороги под Сарагосой или среди раскаленных камней Арагона... Эта картина долго стояла перед глазами. Потом он поднялся, потоптался в дверях балкона. С вечерней прохладой в номер хлынул гул города, словно грохот огромных жерновов, и эти резкие, скрежещущие звуки проникали в мозг. Почудилось, что это катят окованные железом колеса истории, громыхают по вымощенной черепами дороге, лязгают по лужам крови. Саулюс зажмурился. Чувствовал, что больше не выдержит один: нужен человек, который бы выслушал его. Сейчас, в этот вечер, в эту минуту...
Саулюс поднял телефонную трубку, набрал номер. Поначалу сам не понимал, что говорит, что ему отвечают; осознав это, раздраженно и прямо сказал:
— Хочу тебя видеть, Беата. Сейчас!
И повесил трубку. В голове все еще стоял звон.
Лифт поднял его на семнадцатый этаж. Постучавшись, он услышал голос Беаты, приглашающий войти. Дверь была не заперта. Саулюс вошел и растерялся, спохватившись, что он без пиджака, в расстегнутой сорочке. Хотел извиниться, но ведь и Беата встретила его в вечернем цветастом халате, в китайских вышитых серебром шлепанцах — она причесывалась перед зеркалом. Видно, только что из ванны, лицо казалось усталым, под глазами мешки, морщины на шее стали глубже. Женщине за сорок (в начале войны ей было семь, сама говорила,— вспомнил Саулюс), но днем косметика омолаживала ее необычайно.
— Мне кажется, что мы старые знакомые, Беата.
— Уже несколько дней, да.
— Нет, нет, нашему знакомству по крайней мере лет пять, а то и десять — не знаю. Иначе ты не повезла бы меня в горы.
— О! — Беата кокетливо откинула голову и пригласила его сесть, но Саулюс смотрел затуманенным взглядом... Может, не на Беату даже, просто на женщину, которая выслушает, поймет и поможет в этот час, когда он так нуждается в добром слове... нуждается в ком-то... или в чем-то...
— Нет, нет, Беата, мы с тобой старые знакомые.
— Ты всегда так начинаешь? — с веселым хохотом оборвала его Беата.
Смех показался Саулюсу беспощадным. Он помолчал, нащупал пуговицу на воротничке, почему-то попробовал застегнуть, но пальцы не повиновались.
— Я хотел тебе, Беата, рассказать...— он снова помолчал.— Для меня Пиренеи не просто горы, не экзотика. Они мне напомнили... Когда я почувствовал под своими ногами Пиренеи, когда передо мной открылись испанские поля и дома над рекой, во мне словно что-то пробудилось, проснулось вдруг, расправилось, разрывая грудь... Я не говорил тебе — там мой брат Людвикас сражался за Республику. Там, за Пиренеями, в Испании..'.
— Выпьешь чего-нибудь? — спросила Беата.
Она открыла холодильник, вынула бутылку розового вина, поставила на столик два высоких бокала.
— Если бы они победили, если бы задушили фашизм... если бы во всей Европе не позволили фашизму... Ты понимаешь, Беата, твой отец был бы сейчас жив.
— Я не разбираюсь в политике.
Беата уселась на мягкий валик кресла, закинула ногу на ногу. Распахнувшиеся полы халата обнажили по-девичьи стройные ноги.
— Сколько их погибло там, за Пиренеями, Беата. И мой брат там... И вот сегодня в горах я вдруг услышал: «Я хочу домой...» Чей это был голос? Мой? Или моего брата?
— Похвально, что ты хочешь стать новым Христом, готовым умереть за грехи всего мира на кресте. Но должна предупредить тебя — это не оригинально.
Саулюс растерялся, посмотрел на женщину: она ли это? Это с ней он провел весь день?
— О, да! — сквозь его сжатые губы прорвался смех.— Куда оригинальнее было уничтожить в Маутхаузене тридцать тысяч поляков. Которым в этом строю был твой отец?
Беата ответила спокойно:
— Будь добр, Саулюс, наполни бокалы. И сядь.
— Ты никогда, Беата, не была на могиле отца?
— Пусть спит спокойно...
— И все-таки, если ты когда-нибудь попадешь туда, узнаешь одну простенькую историю. За колючей проволокой концлагеря в лесу росла малина. Однажды гестаповцы предложили: кто желает пойти по ягоды? Немало таких нашлось. Их выпустили. А там ждали пулеметы. Может, и твой отец тогда?..
— Я уже говорила: пусть спит спокойно.
— Нет никакого спокойствия, Беата!
— Выпьем лучше за всех святых и за тебя.
— И за твоего отца!
— Зачеркнем прошлое.
— И за твоего Роберта, погибшего в автоаварии!
Ноги Саулюса подгибались в коленях, по лбу градом
катил пот.
— Прости, Беата.— Капля пота застряла между его губами.— Я забыл, зачем к тебе пришел. Вдруг забыл.
Позднее Саулюс не мог вспомнить, как он вернулся в свой номер, только смутно мерещилось, что в коридоре встретил возвращающихся из города товарищей, и Леонид Васильевич, прищурив один глаз, по-отечески погрозил ему пальцем.
\ ' ) 1 Зг
Утром, перед открытием симпозиума (он должен был начаться в одиннадцать, а было только пятнадцать минут десятого), все пошли на выставку современного искусства. Увидев Беату, Саулюс кивнул ей издали, она ответила кивком и продолжала разговаривать с очкастым мужчиной в потертом овчинном жилете, из-под которого выглядывала голая грудь. И все-таки в зале она первой подошла и беззаботно сказала:
— Как уже говорила вчера, меня интересует ваше мнение о моих работах.
Саулюс подумал, что Беата к нему одному обратилась на «вы», но, приподняв голову, увидел рядом Леонида Васильевича и Нурахмета.
— Любопытно, любопытно,— за всех ответил Леонид Васильевич, снова потер ладони и вполголоса шепнул Саулюсу на ухо: — Ни на что я не надеюсь, все уже ясно. Осмотрелся и могу смело сказать: плохо дело, Саулюс Казимирович. Куда они идут? Скажите, куда они идут? Почему они издеваются над человеком? Боже мой, боже мой,— он остановился перед большим холстом, заляпанным густой мрачной краской, наклонился над табличкой: «Гибель Помпеи». Попятившись, снова всмотрелся, печально покачал головой, усмехнулся: — Но это же осенняя дорога. Слякоть!
Беате не пришлось этого переводить, она поняла и, словно гид, объяснила:
— Это сугубо личное отношение художника к воображаемой действительности, переданное контрастным сочетанием красок. Не надо требовать от искусства того, что можно увидеть в окно автомобиля.
— Что она сказала? — полюбопытствовал Леонид Васильевич. В это время внимание всех привлекли люди, столпившиеся у входа в соседний зад.— Там что-то... надо посмотреть, товарищи.
В толпе стояли двое: первый, мужчина с крупным костистым лицом, говорил медленно, сипло, второй, молодой парень ростом не менее двух метров, тонким женским голосом переводил его слова. Было тихо, все слушали, вытягивая шеи, стараясь увидеть говорящих.
— На картинах я изображал трагедию своего народа. Они арестовали меня, заключили в тюрьму и пытали. Требовали, чтобы я изменил революции. Я сделал из своих волос кисть и кровью рисовал на стенах одиночки.
Слова на двух языках гудели под сводами высоких залов.
— Тогда они...-?— говоривший замолчал, перевел дух.— Тогда они отрубили мне пальцы на правой руке.
Человек поднял руку, взмахнул обрубком — Саулюсу показалось, что это сгусток крови.
— Я, художник Мигель Габес из несчастного Чили, картины пишу левой рукой. Левая рука ближе к сердцу, а сердце никто не заставит молчать.
Мигель Габес левой рукой повернул к людям обрамленный холст: мать, упавшая на колени перед мертвым сыном; темно-красный фон и мать в черном... Приподнял другую картину: колючая проволока, бараки концлагеря и страшные глаза ребенка, спрашивающие и* ищущие правды детские глаза.
— Жестоко,— поежилась элегантная женщина, вцепившаяся в локоть бородача.
— Примитивно,— сказал кто-то вполголоса.
Посетители выставки, художники медленно расходились — спектакль кончился, больше ждать было нечего.
Мигель Габес откинул голову: повернутое в профиль, его лицо напомнило Саулюсу «Победителя» Микеланджело, гордого, пышущего силой и упорством.
— Я хочу, чтоб мои работы приняли на эту выставку,— говорил он.— Дирекция не согласна. Прошу поддержать меня.
Перед Мигелем Табесом стояло лишь несколько человек. Саулюс узнал старичка венгра, высокую блондинку немку из Гамбурга, широкоплечего румына с огромной копной волос...
— Беата, почему ты молчишь? — Саулюс крепко сжал руку Беаты.— Он же не милостыни просит. Ему надо помочь. Ты хозяйка.
Глаза, которыми Саулюс еще вчера восхищался, теплый взгляд которых он ловил, сразу стали холодными.
Беата отвернулась и, высокомерно вскинув голову, зацокала на каблучках в глубь зала.
— Мое желание законно...— говорил Мигель Габес.
Саулюс стиснул зубы: сверкающий взгляд черных
глаз Габеса резанул словно бритвой...
...Девушка приникает к плечу парня, что-то шепчет на ухо. Он рывком берет ее руку, прижимает к своему лицу, к губам. «Я люблю тебя»,— говорит, наверно. Девушка свободной рукой показывает на подъезд дома, озирается с опаской. «Давай побудем еще, не убегай,— просит парень, и светится его лицо, светятся даже его белокурые волосы.— Подожди...»
Саулюс отворачивается от окна, прижимает кулаки к вискам. «Во что вы верите, молодые люди? — хочет закричать он; да он и кричит, стиснув зубы и намертво сомкнув губы.— Вы верите в любовь?! Не будьте смешными. Неужто измены взрослых, которых вы знаете, ваших отцов и матерей вам ни о чем не говорят? Ах, вы еще не обожгли пальцев. Чтобы убедиться, что огонь жжет, необходимо до него дотронуться, да, да... И влюбиться необходимо, чтобы сказать — нет любви! Какая глупость! Верность, семейный очаг, уютное гнездышко... Ты моя, дорогая, а ты — мой, дорогой. Истосковалась, ждала... Тысячу раз глупость...»
Наверно, уже ушли, думает он и, словно подталкиваемый невидимой рукой, снова подходит к окну.
Девушка пятится медленно, боясь отвернуться. А может, просто хочет видеть только его одного, никого больше, только его. Парень, прислонившись спиной к фонарю, заломив одну руку за спину, держится за него; вот-вот не выдержит, бросится за ней. Девушка наконец-то исчезает в подъезде. Парень все еще смотрит, ждет — вдруг появится, вдруг выглянет опять...
«Все сплошная глупость»,— определяет Саулюс бесстрастно, внезапно забыв, о чем думал несколько секунд назад, забыв про парня, девушку и про их любовь. Глупость, отзывается эхо в подсознании; его охватывает неимоверная усталость, густой туман заволакивает глаза. Он ищет, за что бы ухватиться или где присесть, озираясь в гостиной, как в чужой комнате, в которую неведомо как угодил — один, совершенно один; может, приятели выкинули шутку — принесли спящего и оставили, а сами спрятались; на ковре валяется газета, у стены распахнутый чемодан, виден угол платка в крупных красных розах, с длинной бахромой, и зеленые туфельки валяются у двери, и помятый пиджак брошен на кресло, змеей изогнулся под столом галстук... Где же он? Неужели у себя... один?.. Неужели это он всю ночь не сомкнул глаз? Ждал телефонного
Звонка, ждал щелчка дверного замка, ждал, что, запыхавшись, влетит Дагна и скажет: «У портнихи задержалась. Троллейбусы так редко вечером ходят...» И Саулюс посмеется над собой: это была просто шутка, как он мог поверить... то есть не верить Дагне... Он вслушивался в ночную тишину, растянувшись на кровати, глядя в потолок, освещенный дворовым фонарем, успокаивал себя, убаюкивал, как ребенка. Услышав шаги на улице, он вскочил, словно подброшенный пружиной, кинулся к открытому окну, прильнул к портьере — чтобы не заметила, чтобы не подумала, что не спит,— вгляделся в приближающуюся женщину. Сердце колотилось, казалось, выскочит из груди в окно и разобьется, будто хрустальная ваза. Бросило в озноб — не Дагна. Не Дагнины шаги — он ведь хорошо знает это дробное цоканье каблучков, напоминающее звуки кастаньет. И походка не Дагнина, она идет легко, кажется едва касаясь ногами земли. И всегда она прямая, гордая. Нет, нет; завернула во второй подъезд. Неужели это правда? Неужели она сегодня не вернется? А завтра, послезавтра? Саулюс примостился на краешке кровати, долго сидел так, уже не чувствуя себя, ни о чем не думая. Как человек после пытки, он стал ко всему равнодушен, в голове — мучительный звон. Примерно через полчаса снова зашелестели шаги, и он притаился за портьерой. И это тоже была не Дагна.
Когда под утро посерело небо и на улице загудели ранние машины, Саулюс впервые подумал: может, она всю эту ночь в объятиях другого? Веселится с другим и смеется над тобой? Смеется открыто, оба смеются, хмелея от победного торжества, преодолев старые предрассудки во имя нового счастья... И ему стало страшно, он все увидел явственно, до мельчайших бесстыдных подробностей... Застонал, уткнувшись лицом в подушку, и повторял не переставая: нет, нет, нет... Тысячу раз произнес это магическое словечко — нет, нет, нет, нет, но оно было бессильно вышибить из головы эту страшную мысль, и чужой голос все время настырно шепотом отвечал: да, да, да... да...
Он постоял на балконе, вдохнул утреннюю свежесть и почувствовал, что может рассуждать спокойнее. Кто она была для тебя, Дагна? Домохозяйка, уютно обставившая квартиру, вкусно готовившая и следившая за
тем, чтобы твое белье было чистым и носки постираны-"* Покладистая, привычная женщина в постели? Казалось, так и должно быть, так положено, такие у Дагны обязанности. А какие были у тебя обязанности перед Дагной? Вспомни, ты даже в свадебную ночь сразу же заснул; когда Дагна сказала, что не сомкнула глаз, ты ласково рассмеялся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Беата не расспрашивала его. Она была умная женщина. Саулюс так подумал о ней сразу же, едва они познакомились. Между прочим, пути их могли тут же разойтись — в холле гостиницы было много художников, съехавшихся из разных стран, и хозяева чувствовали, что обязаны хоть словом переброситься с гостями,— но едва Саулюс обмолвился, что он из Вильнюса, Беата воскликнула, будто встретив старого знакомого: «Вильнюс! Вильно! Не она — отец Беаты родился в Вильнюсе, даже несколько лет работал там юристом, а потом с семьей перебрался в Варшаву. Часто вспоминал Вильнюс — Беата слышала о нем ребенком. Отца, правда, нет в живых. Во время оккупации фашисты увезли в Маутхаузен... Но это было давно... страшно... лучше не вспоминать.
Ни о чем не надо вспоминать, лучше глядеть в окно на бегущую ленту дороги, на заводы, вонзившие в небо черные трубы, на старика в одной сорочке, машущего косой... словно там, далеко-далеко, над речушкой Швянтупе, по которой он, Саулюс, бродил босиком, в деревне Лепалотас... Лучше не думать, не вспоминать...
За мостом через Адур Беата сбавила скорость и свернула к мотелю.
— Отдохнем,— сказала она и легко выпрыгнула, захлопывая дверцу. Подошел парень в оранжевом переднике и ковбойской шляпе, Беата что-то сказала ему, парень кивнул и, молодцевато повернувшись, приподнял капот двигателя...
Они уселись на террасе за зеленым пластиковым столиком. Было пусто и тихо. Вдали простиралась сливающаяся с небом Атлантика, холодная, угрюмая, грозная. Белело озаренное солнцем судно; непонятно — стоит это судно на месте или движется.
Когда подали кока-колу со льдом, Леонид Васильевич взял Саулюса за локоть:
— Спроси госпожу художницу,— он не был уверен, что «госпожа художница» все-таки не понимает его,— какие проблемы сейчас волнуют художественную общественность Франции.
Леонид Васильевич был искусствоведом и, не теряя времени, решил взять быка за рога. Саулюс криво усмехнулся, Леонид Васильевич заметил это.
— Саулюс Казимирович, мы сюда приехали не просто так... не красивыми глазами любоваться.
Беата, услышав вопрос, рассмеялась:
1 Литва, моя родина... (польск.)
— Проблемы? Я не знаю. Наверно, завтра на симпозиуме услышите.
— Я, может, слишком общо сформулировал вопрос,— не отставал Леонид Васильевич.— Вас как художницу что волнует?
— Меня? Что волнует? Разве это кого-нибудь интересует?
— Ну конечно, интересует.
— Что меня волнует? — словно сама у себя спросила Беата; было видно, что она не привыкла отвечать на такие вопросы, а может, и вообще не задумывалась об этом, как не думают о хлебе, если вдоволь на столе.— О! — оживилась она.— Как вы отнесетесь к моим работам на выставке, волнует...
Все рассмеялись, только молчаливый Нурахмет вяло дернул губой: «Чего от нее ждать...»
Леонид Васильевич, решив, по-видимому, что серьезный разговор не получится, похвалил кока-колу.
Вскоре «рено» снова мчался на восток. Все молчали до самого Бордо, в который въехали уже на закате.
После ужина Саулюс отказался идти в город: устал, да и хотелось побыть одному. Комната дышала зноем. Он открыл балконную дверь и, упав на мягкую кровать, слушал гул улицы и унылый звон в ушах.
— Я хочу домой.
Он приподнялся на локте, вслушался. Сердце колотилось отчаянно. Саулюс медленно повалился на спину и уставился в белый потолок, но увидел опять Пиренеи, залитую солнцем испанскую землю, солдата, лежащего с винтовкой в руках,— у пыльной дороги под Сарагосой или среди раскаленных камней Арагона... Эта картина долго стояла перед глазами. Потом он поднялся, потоптался в дверях балкона. С вечерней прохладой в номер хлынул гул города, словно грохот огромных жерновов, и эти резкие, скрежещущие звуки проникали в мозг. Почудилось, что это катят окованные железом колеса истории, громыхают по вымощенной черепами дороге, лязгают по лужам крови. Саулюс зажмурился. Чувствовал, что больше не выдержит один: нужен человек, который бы выслушал его. Сейчас, в этот вечер, в эту минуту...
Саулюс поднял телефонную трубку, набрал номер. Поначалу сам не понимал, что говорит, что ему отвечают; осознав это, раздраженно и прямо сказал:
— Хочу тебя видеть, Беата. Сейчас!
И повесил трубку. В голове все еще стоял звон.
Лифт поднял его на семнадцатый этаж. Постучавшись, он услышал голос Беаты, приглашающий войти. Дверь была не заперта. Саулюс вошел и растерялся, спохватившись, что он без пиджака, в расстегнутой сорочке. Хотел извиниться, но ведь и Беата встретила его в вечернем цветастом халате, в китайских вышитых серебром шлепанцах — она причесывалась перед зеркалом. Видно, только что из ванны, лицо казалось усталым, под глазами мешки, морщины на шее стали глубже. Женщине за сорок (в начале войны ей было семь, сама говорила,— вспомнил Саулюс), но днем косметика омолаживала ее необычайно.
— Мне кажется, что мы старые знакомые, Беата.
— Уже несколько дней, да.
— Нет, нет, нашему знакомству по крайней мере лет пять, а то и десять — не знаю. Иначе ты не повезла бы меня в горы.
— О! — Беата кокетливо откинула голову и пригласила его сесть, но Саулюс смотрел затуманенным взглядом... Может, не на Беату даже, просто на женщину, которая выслушает, поймет и поможет в этот час, когда он так нуждается в добром слове... нуждается в ком-то... или в чем-то...
— Нет, нет, Беата, мы с тобой старые знакомые.
— Ты всегда так начинаешь? — с веселым хохотом оборвала его Беата.
Смех показался Саулюсу беспощадным. Он помолчал, нащупал пуговицу на воротничке, почему-то попробовал застегнуть, но пальцы не повиновались.
— Я хотел тебе, Беата, рассказать...— он снова помолчал.— Для меня Пиренеи не просто горы, не экзотика. Они мне напомнили... Когда я почувствовал под своими ногами Пиренеи, когда передо мной открылись испанские поля и дома над рекой, во мне словно что-то пробудилось, проснулось вдруг, расправилось, разрывая грудь... Я не говорил тебе — там мой брат Людвикас сражался за Республику. Там, за Пиренеями, в Испании..'.
— Выпьешь чего-нибудь? — спросила Беата.
Она открыла холодильник, вынула бутылку розового вина, поставила на столик два высоких бокала.
— Если бы они победили, если бы задушили фашизм... если бы во всей Европе не позволили фашизму... Ты понимаешь, Беата, твой отец был бы сейчас жив.
— Я не разбираюсь в политике.
Беата уселась на мягкий валик кресла, закинула ногу на ногу. Распахнувшиеся полы халата обнажили по-девичьи стройные ноги.
— Сколько их погибло там, за Пиренеями, Беата. И мой брат там... И вот сегодня в горах я вдруг услышал: «Я хочу домой...» Чей это был голос? Мой? Или моего брата?
— Похвально, что ты хочешь стать новым Христом, готовым умереть за грехи всего мира на кресте. Но должна предупредить тебя — это не оригинально.
Саулюс растерялся, посмотрел на женщину: она ли это? Это с ней он провел весь день?
— О, да! — сквозь его сжатые губы прорвался смех.— Куда оригинальнее было уничтожить в Маутхаузене тридцать тысяч поляков. Которым в этом строю был твой отец?
Беата ответила спокойно:
— Будь добр, Саулюс, наполни бокалы. И сядь.
— Ты никогда, Беата, не была на могиле отца?
— Пусть спит спокойно...
— И все-таки, если ты когда-нибудь попадешь туда, узнаешь одну простенькую историю. За колючей проволокой концлагеря в лесу росла малина. Однажды гестаповцы предложили: кто желает пойти по ягоды? Немало таких нашлось. Их выпустили. А там ждали пулеметы. Может, и твой отец тогда?..
— Я уже говорила: пусть спит спокойно.
— Нет никакого спокойствия, Беата!
— Выпьем лучше за всех святых и за тебя.
— И за твоего отца!
— Зачеркнем прошлое.
— И за твоего Роберта, погибшего в автоаварии!
Ноги Саулюса подгибались в коленях, по лбу градом
катил пот.
— Прости, Беата.— Капля пота застряла между его губами.— Я забыл, зачем к тебе пришел. Вдруг забыл.
Позднее Саулюс не мог вспомнить, как он вернулся в свой номер, только смутно мерещилось, что в коридоре встретил возвращающихся из города товарищей, и Леонид Васильевич, прищурив один глаз, по-отечески погрозил ему пальцем.
\ ' ) 1 Зг
Утром, перед открытием симпозиума (он должен был начаться в одиннадцать, а было только пятнадцать минут десятого), все пошли на выставку современного искусства. Увидев Беату, Саулюс кивнул ей издали, она ответила кивком и продолжала разговаривать с очкастым мужчиной в потертом овчинном жилете, из-под которого выглядывала голая грудь. И все-таки в зале она первой подошла и беззаботно сказала:
— Как уже говорила вчера, меня интересует ваше мнение о моих работах.
Саулюс подумал, что Беата к нему одному обратилась на «вы», но, приподняв голову, увидел рядом Леонида Васильевича и Нурахмета.
— Любопытно, любопытно,— за всех ответил Леонид Васильевич, снова потер ладони и вполголоса шепнул Саулюсу на ухо: — Ни на что я не надеюсь, все уже ясно. Осмотрелся и могу смело сказать: плохо дело, Саулюс Казимирович. Куда они идут? Скажите, куда они идут? Почему они издеваются над человеком? Боже мой, боже мой,— он остановился перед большим холстом, заляпанным густой мрачной краской, наклонился над табличкой: «Гибель Помпеи». Попятившись, снова всмотрелся, печально покачал головой, усмехнулся: — Но это же осенняя дорога. Слякоть!
Беате не пришлось этого переводить, она поняла и, словно гид, объяснила:
— Это сугубо личное отношение художника к воображаемой действительности, переданное контрастным сочетанием красок. Не надо требовать от искусства того, что можно увидеть в окно автомобиля.
— Что она сказала? — полюбопытствовал Леонид Васильевич. В это время внимание всех привлекли люди, столпившиеся у входа в соседний зад.— Там что-то... надо посмотреть, товарищи.
В толпе стояли двое: первый, мужчина с крупным костистым лицом, говорил медленно, сипло, второй, молодой парень ростом не менее двух метров, тонким женским голосом переводил его слова. Было тихо, все слушали, вытягивая шеи, стараясь увидеть говорящих.
— На картинах я изображал трагедию своего народа. Они арестовали меня, заключили в тюрьму и пытали. Требовали, чтобы я изменил революции. Я сделал из своих волос кисть и кровью рисовал на стенах одиночки.
Слова на двух языках гудели под сводами высоких залов.
— Тогда они...-?— говоривший замолчал, перевел дух.— Тогда они отрубили мне пальцы на правой руке.
Человек поднял руку, взмахнул обрубком — Саулюсу показалось, что это сгусток крови.
— Я, художник Мигель Габес из несчастного Чили, картины пишу левой рукой. Левая рука ближе к сердцу, а сердце никто не заставит молчать.
Мигель Габес левой рукой повернул к людям обрамленный холст: мать, упавшая на колени перед мертвым сыном; темно-красный фон и мать в черном... Приподнял другую картину: колючая проволока, бараки концлагеря и страшные глаза ребенка, спрашивающие и* ищущие правды детские глаза.
— Жестоко,— поежилась элегантная женщина, вцепившаяся в локоть бородача.
— Примитивно,— сказал кто-то вполголоса.
Посетители выставки, художники медленно расходились — спектакль кончился, больше ждать было нечего.
Мигель Габес откинул голову: повернутое в профиль, его лицо напомнило Саулюсу «Победителя» Микеланджело, гордого, пышущего силой и упорством.
— Я хочу, чтоб мои работы приняли на эту выставку,— говорил он.— Дирекция не согласна. Прошу поддержать меня.
Перед Мигелем Табесом стояло лишь несколько человек. Саулюс узнал старичка венгра, высокую блондинку немку из Гамбурга, широкоплечего румына с огромной копной волос...
— Беата, почему ты молчишь? — Саулюс крепко сжал руку Беаты.— Он же не милостыни просит. Ему надо помочь. Ты хозяйка.
Глаза, которыми Саулюс еще вчера восхищался, теплый взгляд которых он ловил, сразу стали холодными.
Беата отвернулась и, высокомерно вскинув голову, зацокала на каблучках в глубь зала.
— Мое желание законно...— говорил Мигель Габес.
Саулюс стиснул зубы: сверкающий взгляд черных
глаз Габеса резанул словно бритвой...
...Девушка приникает к плечу парня, что-то шепчет на ухо. Он рывком берет ее руку, прижимает к своему лицу, к губам. «Я люблю тебя»,— говорит, наверно. Девушка свободной рукой показывает на подъезд дома, озирается с опаской. «Давай побудем еще, не убегай,— просит парень, и светится его лицо, светятся даже его белокурые волосы.— Подожди...»
Саулюс отворачивается от окна, прижимает кулаки к вискам. «Во что вы верите, молодые люди? — хочет закричать он; да он и кричит, стиснув зубы и намертво сомкнув губы.— Вы верите в любовь?! Не будьте смешными. Неужто измены взрослых, которых вы знаете, ваших отцов и матерей вам ни о чем не говорят? Ах, вы еще не обожгли пальцев. Чтобы убедиться, что огонь жжет, необходимо до него дотронуться, да, да... И влюбиться необходимо, чтобы сказать — нет любви! Какая глупость! Верность, семейный очаг, уютное гнездышко... Ты моя, дорогая, а ты — мой, дорогой. Истосковалась, ждала... Тысячу раз глупость...»
Наверно, уже ушли, думает он и, словно подталкиваемый невидимой рукой, снова подходит к окну.
Девушка пятится медленно, боясь отвернуться. А может, просто хочет видеть только его одного, никого больше, только его. Парень, прислонившись спиной к фонарю, заломив одну руку за спину, держится за него; вот-вот не выдержит, бросится за ней. Девушка наконец-то исчезает в подъезде. Парень все еще смотрит, ждет — вдруг появится, вдруг выглянет опять...
«Все сплошная глупость»,— определяет Саулюс бесстрастно, внезапно забыв, о чем думал несколько секунд назад, забыв про парня, девушку и про их любовь. Глупость, отзывается эхо в подсознании; его охватывает неимоверная усталость, густой туман заволакивает глаза. Он ищет, за что бы ухватиться или где присесть, озираясь в гостиной, как в чужой комнате, в которую неведомо как угодил — один, совершенно один; может, приятели выкинули шутку — принесли спящего и оставили, а сами спрятались; на ковре валяется газета, у стены распахнутый чемодан, виден угол платка в крупных красных розах, с длинной бахромой, и зеленые туфельки валяются у двери, и помятый пиджак брошен на кресло, змеей изогнулся под столом галстук... Где же он? Неужели у себя... один?.. Неужели это он всю ночь не сомкнул глаз? Ждал телефонного
Звонка, ждал щелчка дверного замка, ждал, что, запыхавшись, влетит Дагна и скажет: «У портнихи задержалась. Троллейбусы так редко вечером ходят...» И Саулюс посмеется над собой: это была просто шутка, как он мог поверить... то есть не верить Дагне... Он вслушивался в ночную тишину, растянувшись на кровати, глядя в потолок, освещенный дворовым фонарем, успокаивал себя, убаюкивал, как ребенка. Услышав шаги на улице, он вскочил, словно подброшенный пружиной, кинулся к открытому окну, прильнул к портьере — чтобы не заметила, чтобы не подумала, что не спит,— вгляделся в приближающуюся женщину. Сердце колотилось, казалось, выскочит из груди в окно и разобьется, будто хрустальная ваза. Бросило в озноб — не Дагна. Не Дагнины шаги — он ведь хорошо знает это дробное цоканье каблучков, напоминающее звуки кастаньет. И походка не Дагнина, она идет легко, кажется едва касаясь ногами земли. И всегда она прямая, гордая. Нет, нет; завернула во второй подъезд. Неужели это правда? Неужели она сегодня не вернется? А завтра, послезавтра? Саулюс примостился на краешке кровати, долго сидел так, уже не чувствуя себя, ни о чем не думая. Как человек после пытки, он стал ко всему равнодушен, в голове — мучительный звон. Примерно через полчаса снова зашелестели шаги, и он притаился за портьерой. И это тоже была не Дагна.
Когда под утро посерело небо и на улице загудели ранние машины, Саулюс впервые подумал: может, она всю эту ночь в объятиях другого? Веселится с другим и смеется над тобой? Смеется открыто, оба смеются, хмелея от победного торжества, преодолев старые предрассудки во имя нового счастья... И ему стало страшно, он все увидел явственно, до мельчайших бесстыдных подробностей... Застонал, уткнувшись лицом в подушку, и повторял не переставая: нет, нет, нет... Тысячу раз произнес это магическое словечко — нет, нет, нет, нет, но оно было бессильно вышибить из головы эту страшную мысль, и чужой голос все время настырно шепотом отвечал: да, да, да... да...
Он постоял на балконе, вдохнул утреннюю свежесть и почувствовал, что может рассуждать спокойнее. Кто она была для тебя, Дагна? Домохозяйка, уютно обставившая квартиру, вкусно готовившая и следившая за
тем, чтобы твое белье было чистым и носки постираны-"* Покладистая, привычная женщина в постели? Казалось, так и должно быть, так положено, такие у Дагны обязанности. А какие были у тебя обязанности перед Дагной? Вспомни, ты даже в свадебную ночь сразу же заснул; когда Дагна сказала, что не сомкнула глаз, ты ласково рассмеялся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50