Все это не только возбуждало в Клоде интерес, но и нервировало его. Зато почти никаких переживаний не требовало занятие, ради которого его и взяли в поместье, – роспись эмали. Он надеялся, что счетовод, сверившись с таблицами о доходах, заставит аббата составить для Клода строгое рабочее расписание. Ведь, в конце концов, вклады должны приносить прибыль. Но этого не случилось. Счетовод приезжал редко, и в его отсутствие аббат загружал Клода другими занятиями, пусть и менее прибыльными. Когда же управляющий наконец появлялся, аббат просто заставлял слуг и учеников работать усерднее, рисуя, таким образом, картину высокой и постоянной продуктивности. Тепло, исходившее от небольшой печи для обжига, тихо, но усердно трудящиеся ученики – все это производило на счетовода самое приятное впечатление, и любые обвинения снимались. Но только его экипаж отъезжал от спиралевидных ворот поместья (эти закрученные столбы аббат заказал, вдохновленный известным лестничным пролетом в Ватикане и изречением, гласившим, что вход в жилище характеризует самого хозяина дома), маскарад прекращался, и аббат с Клодом приступали к настоящей работе.
Над чем они работали? Свитки аббата говорили об отсутствии всяких границ и пределов его исследований. Его взор был устремлен к небесам, к их величию и великолепию, и одновременно он не пропускал ни одной мелочи бренного мира. Оже с Клодом часами сидели у основания громоотвода, проводя эксперименты; изучали желток, хотя это порой доставляло немало трудностей; бились над так называемым «Учением о яйцах». Они вливали голубую жидкость в закрученный желудок акулы-молота, привезенной специально для аббата в герметичном сосуде. (Как вы успели заметить, Оже интересовался спиралями во всех их проявлениях.) Целыми днями они горбились над дорогостоящим, однако не слишком точным микроскопом, купленным в Лондоне, пытаясь обнаружить недочеты в наблюдениях Хука, посвященных строению глаза мухи, колючки крапивы и жала пчелы. Здесь недочетов не нашли, зато им удалось слегка уточнить иллюстрации Яна Сваммердама, изображающие внутренности личинки однодневки. Клоду особенно нравилось изучать звуки и проводить исследования при помощи микроскопа. Последнее занятие напоминало ему о том, как в детстве он рисовал, глядя на домашних через дырку в полу.
Зато Клода совсем не интересовали споры аббата с некоторыми французскими и английскими философами. Хотя для этого приходилось писать письма, и делал это именно Клод. Ему нравилось царапать по бумаге шерионскими гусиными перьями, так что он все-таки получал удовольствие от «эпистолярных споров», которые в наше время популярны разве что среди престарелых профессоров да игроков в шахматы по переписке. Письма рассылались по всей Европе, и вместе с ними путешествовало воображение Клода. Когда аббат получал посылку с ископаемыми из музея Ашмола или длинное письмо от какого-нибудь ботаника из Французской академии наук, Клод представлял себе, как разгуливает по внутренним дворам Оксфорда или по садам Парижа. Даже запутавшись в спорах о выращивании растений в тени или об измерениях, недоступных глазу человеческому, он утешался, читая адреса: Аугсбург, Парма, Дрезден и один из самых отдаленных пунктов назначения – Филадельфия. Там аббат пытался добиться признания и запатентовать свое изобретение – стеклянную гармонику, но безрезультатно – некий американский колонист сделал это первым. Многообразие целей аббата и упорство в их достижении приводили Клода в восторг. Он был очарован даже манерой графа передвигаться – со скоростью пули тот носился по коридорам поместья, правда, не всегда добиваясь нужных результатов. Если бы кто-нибудь захотел доказать возможность вечного движения, ему бы стоило в качестве примера использовать образ жизни аббата. Иногда Клод спрашивал, нельзя ли немного сбавить темп и передохнуть, на что Оже отвечал: «А как иначе ты собираешься чему-то научиться?»
Прежде всег, о аббат считал себя учителем. Его исследовательская деятельность так никогда и не была зафиксирована в «Словаре научных открытий», ни в одном из его пятидесяти двух томов, цитирующих и менее значимых для науки людей. Но в конце концов, кто помнит того, кто преподавал геометрию Ньютону? (Кстати, этого педагога звали Исаак Барроу.)
Даже завершая ужин бокалом токайского или отдыхая от писанины, аббат либо рассказывал Клоду о чем-нибудь, либо проверял его знания. Иногда Оже неожиданно приходила в голову какая-нибудь мысль, и он спрашивал мальчика: «Что ты об этом думаешь?» Клод был вынужден отвечать. Беседа постепенно уходила в другую сторону и либо путала Клода, сбивая его с толку, либо приводила к неожиданному открытию. В последнем случае аббат удовлетворенно замечал: «Таковы, мой друг, прихоти муз».
Он обучал Клода, называя память «шкатулкой воспоминаний». Каждый четверг аббат учил мальчика и проверял его знания, пользуясь методами мнемоники. Сначала содержимое какой-нибудь комнаты исследовалось во всех подробностях, затем Клод должен был рассказать о каждом предмете, вспомнив историю или факты, с ним связанные. (Методику, кстати, придумал не аббат, ее практиковали еще со времен Симонида.)
Новость о том, как Клод обучается у аббата, вызвала в некоторых кругах недовольство и подозрение. Сестра Констанция, прослышав, что мальчик не получает должного религиозного воспитания, занесла этот случай в свой список жалоб. Аббат спокойно встретил всплеск негодования с ее стороны и согласился, что Клоду стоит прочитать катехизис. Но это не значило, что он признал правоту сестры. Аббат составил хитроумный план еще до того, как она узнала о пребывании Клода в поместье.
У аббата была одна книга, которая хранилась в очень почетном месте (она венчала стопку, лежавшую на клавесине), – копия «Духовных упражнений» святого Игнатия Лойолы. На форзаце зачитанной книжки имелась надпись: «Жану-Батисту. Да пребудет с тобой Господь. Отец Меркуриан, С.Ж.».
– Кто такой отец Меркуриан? – спросил Клод.
– Достойный человек и учитель! – печально ответил аббат, однако дальше уточнять не стал.
Множество заметок покрывало поля книги – комментарии, вопросы, перекрестные ссылки и даже какие-то непонятные расчеты аббата, сделанные во времена отчаяния и жесткой экономии средств в 1775 году. Надписи занимали почти столько же места, сколько сам текст. Аббат велел Клоду запомнить несколько отрывков. «То, что я тебе сейчас скажу, – самое важное, чему вообще можно научить. Иди с этими словами по жизни, и они помогут тебе и как эмалировщику, и как ученому, и как наблюдателю, и как человеку».
Позже аббат постоянно возвращался к этому уроку: «Первое правило. Главное – понять человека, каким бы он ни был, принять любого, обретающегося на земле: одетого и голого, белого и черного, пребывающего в мире или в войне, в горе или в радости, в болезни и во здравии, умирающего или новорожденного».
– Никогда не забывай этих слов! – сказал аббат Клоду, и Клод никогда не забывал.
В этом и состояло религиозное учение Оже – несколько строк из иезуитского писания. Во всем остальном аббат резко отрицал Церковь. Поэтому он и запретил давать грушам церковные названия и чувствовал себя так прекрасно в богохульном гробу-исповедальне.
Клод спросил аббата об источнике такой жгучей ненависти.
– Скажу так: Христос умер за наши грехи. А я умру за его, – ответил аббат, прежде чем вспылить. – Если ты слепо веришь этой догме – можешь проваливать. Можешь идти туда! – Он указал на видневшиеся вдали пики гор Республики. – О, хирург и его братия с удовольствием примут тебя в одну из своих реформистских школ! Научат, как творить добро, экономить средства и развивать промышленность. Можешь идти к ним, когда пожелаешь, и без толку тратить свое время по воскресеньям. Ты меня понял? А до тех пор будь доволен, что можешь заниматься всем, чем пожелаешь, а не этим вздором, столь любимым баловнями Господними!!!
Клода вполне устраивали его воскресенья, но он был всерьез обеспокоен неожиданным всплеском гнева со стороны аббата. Сообразно своей природе он стал наводить справки.
– Хочешь знать, что поделывает аббат по воскресеньям? Он проводит время в часовне, занимаясь постыдными вещами, – сказала Катрин, женщина, знающая о стыде все. – Я их видела.
– Их? – Для Клода это была новая информация.
Катрин и без вопроса рассказала бы все, что знала. Она объяснила, что религиозные предрассудки аббата связаны с его тайными встречами.
– Я видела их вместе. И Мария-Луиза тоже. Расскажи ему.
– Я не видела, – ответила повариха, – только слышала.
– Давай расскажи ему! Расскажи про шум.
Мария-Луиза отказалась.
– Ладно, ладно, сама расскажу! Там звенели цепи и все такое. Кричал кто-то. В основном аббат. Знаешь ли, я была в Париже и знаю, что за непристойности творятся там ночью. Да, это именно то, что я думаю. Так ведь, Мария-Луиза?
Стряпуха вновь отказалась распространять слухи. Катрин зашептала, рассказывая о похождениях аббата:
– Скорее всего он там с монашкой. Или со священником. А что тут удивительного?
Клод признал, что ничего удивительного в этом нет. Аббат не раз демонстрировал отсутствие каких-либо моральных принципов. Он частенько посылал в Париж незаконные письма, в которых порой похабно описывал монашек.
Кляйнхофф заставил их прекратить сплетничать.
– Перестаньте! Пусть его тайные встречи останутся таковыми.
Клод сомневался, что хочет этого. Для него воскресенья были наполнены сомнениями и подозрениями. Он задавался разными вопросами, как-то: есть ли смысл в получении такого образования на службе у аббата, со всеми его неясными намерениями? Какой вообще становится его жизнь? Постоянная поддержка со стороны аббата в течение недели радовала Клода, но когда мальчик оставался один, он начинал волноваться. Тогда, чтобы избавиться от дурных мыслей, он читал или рисовал. Одна книжка, о классических богах, особенно его увлекла. В ней Клод встретился с Гефестом, вспыльчивым богом огня и кузнечного ремесла, страдающим хромотой. Автор сказки считал, что его уродство является не чем иным, как проявлением божественной иронии, и утверждал, что вспыльчивость бога связана с комплексами, возникшими на почве хромоты. Клод забраковал такую интерпретацию. Он считал, что Гефест стал архитектором, оружейником, кузнецом и изобретателем колесницы именно потому, что его дважды сбрасывали на землю с Олимпа. Из-за своего уродства Гефест стремился создавать прекрасные вещи. От прочитанной сказки Клод снова захандрил. Конечно, он волновался не из-за того, кем был Гефест, а из-за того, кем не был он сам. Развитие его способностей в рисовании и эмалировании будто приостановилось. Последним работам явно не хватало живости и красоты, свойственных его ранним наброскам.
В один из своих воскресных приездов домой Клод рассказал об этом матери. Та ответила: «Не переживай! Сейчас ты в таком возрасте, когда нужно вспахать и засеять множество полей! Время сева!» Ее слова не слишком успокоили Клода. Он переживал, что знания, которые получает, чересчур расплывчаты и не связаны между собой, что они не имеют опоры и парят в воздухе, подобно пылинкам, в лучах солнца. И все-таки Клод не мог отрицать одного противоречивого и поразительного факта: своей отчаянной любви к аббату. Учитель и ученик стали так же близки, как две плиты ручного пресса. Но как им теперь отдалиться?
Клод рассказал матери о многообразии интересов аббата. Мадам Пейдж попыталась развеять сомнения сына: «Ты прав, лучше с любовью возделывать одно поле, чем кое-как – несколько. Впрочем, дай аббату время, и он раскроет свои планы. Возможно, он хочет посадить один сад из множества необычных растений!»
* * *
– Мне хочется посвятить себя чему-то одному! – сказал Клод. – Очень трудно правильно воспринимать и обдумывать все, что мы делаем.
– Ты научишься. Только имей терпение, – ответил аббат.
– Если бы я мог сконцентрироваться на чем-то одном…
– В этом нет необходимости. Совершенно. Тем более сегодня мы займемся твоим любимым делом. Принеси-ка свиток «3». Будем работать над звуками.
Мальчику действительно нравились эти исследования. С точностью, которая в будущем сослужит ему хорошую службу, он разделял звуки на растительные, животные и вещественные. Каждая группа состояла из нескольких подгрупп. Например, животную «секцию» он разделил, пользуясь системой Линнея, но несколько ее переиначив. Так, среди звуков, издаваемых людьми, были кашель, чихание, скрежет зубов и несколько видов шумов, связанных с работой желудочно-кишечного тракта. Обитатели поместья частенько добавляли к этой системе звуки неприличные и грубые. Там же присутствовали шумы со скотного двора – разных видов хрюканье, блеяние и лай. Аббат был поражен: «Ты переписал буквально все: от пронзительного свиста цикад до мягкого стрекота сверчков теплой летней ночью!»
Чего стоили одни птицы! Это, несомненно, была самая большая группа звуков. Клод услышал много разных форм пения, которые ускользнули от внимания аббата, и сделал это без особого труда – навострив уши и как следует сконцентрировавшись. Похожий на свист голос жаворонка, дрожащий зов крапивника, нетерпеливые объявления кроншнепа и щебет славки-черноголовки – все было тщательнейшим образом записано и систематизировано. Клод собрал песни коноплянки, зяблика и вяхиря. Для каждого он записал мягкость тона, количество жалобных и радостных нот, длительность и мастерство исполнения.
Также в коллекции Клода имелась группа, включающая звуки разных времен года. Особенно нравились ему исписанные мелким почерком страницы об осени, но больше места занимали летние звуки. Отчасти потому, что сюда входило большинство птичьих «голосов». Такое обилие шумов было весьма трудно записать верно, найти тончайшие различия между некоторыми звуками. Сначала Клод пользовался методами аббата, то есть составлял множество перекрестных ссылок. В группе колокольных звонов он решил использовать условные знаки, принятые в кампанологии для их обозначения. Однако такой подход оказался бессмысленным при записи рева охотничьего рожка или звуков капели, коих он услышал около тридцати штук в пещере Голэ. Нельзя же записывать их как бульк, бууульк или булькк. С птичьим щебетом возникла та же самая проблема. Клод прочитал книгу Бриссона, познакомился с монографией Скололи о крылатых созданиях Тироля и Карниолы. Он пролистал Крамера и даже Рэя. Но все эти книги не предоставили необходимой информации.
В конце концов мальчику пришлось отказаться отусловных обозначений кампанологии и описательных методов натуралистов. С согласия аббата и с его помощью Клод разработал собственную замысловатую систему знаков, в которой присутствовали и пение жаворонка, и раскат грома. Это привело к неожиданному открытию, утешившему Клода и придавшему ему уверенности: просматривая свои символические записи, он мог видеть связь там, где ее нельзя было услышать. Таким образом, У него появилась возможность воспроизводить некоторые звуки самому.
Например, когда пекарь Роша мнет мешок с майценой – кукурузным крахмалом, получается звук, похожий на хруст снега под ногами. Потрескивание костра напоминает о соломенном венике, который теребят пальцами. Хлопающие крылья ястреба издают тот же шум, что и сапожник, вытряхивающий непросохшую кожу. Крик болотной синицы похож на звук затачиваемой пилы. (Конечно, у палки был и другой конец: чтобы повторить звук затачиваемой пилы, пришлось бы всего лишь заставить петь болотную синицу!) Последовали другие наблюдения. С помощью свирели, которую обычно использовали для настройки клавесина, Клод установил, что сова на тисе всегда ухает в си-бемоль.
9
Когда Клод изучал звуки, связанные с парообразованием, дела в поместье пошли наперекосяк, настолько плохо, что мальчику пришлось на время забыть о своих акустических изысканиях и вернуться к искусству владения соболиной кистью.
Аббат и Клод собрали все перегонное оборудование – реторты, перегонные кубы, скороварки – в одну лабораторию, чтобы исследовать различного вида всплески, шипения и вспенивания. В результате в группе звуков, связанных с парообразованием, оказалось семьдесят четыре записи, а лаборатория была полностью забита медными и стеклянными сосудами разной формы с кипящими в них жидкостями. К тому же у аббата появилась возможность оценить новый метод производства джина, упомянутый в последнем номере «Известий».
Из-за шума, возникшего в результате исследований – а шум этот был просто оглушительным, – экспериментаторы не услышали предупредительных воплей Кляйнхоффа, который кричал с фруктового дерева (там он оказался, спасая грушу от нападок очередных вредителей).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Над чем они работали? Свитки аббата говорили об отсутствии всяких границ и пределов его исследований. Его взор был устремлен к небесам, к их величию и великолепию, и одновременно он не пропускал ни одной мелочи бренного мира. Оже с Клодом часами сидели у основания громоотвода, проводя эксперименты; изучали желток, хотя это порой доставляло немало трудностей; бились над так называемым «Учением о яйцах». Они вливали голубую жидкость в закрученный желудок акулы-молота, привезенной специально для аббата в герметичном сосуде. (Как вы успели заметить, Оже интересовался спиралями во всех их проявлениях.) Целыми днями они горбились над дорогостоящим, однако не слишком точным микроскопом, купленным в Лондоне, пытаясь обнаружить недочеты в наблюдениях Хука, посвященных строению глаза мухи, колючки крапивы и жала пчелы. Здесь недочетов не нашли, зато им удалось слегка уточнить иллюстрации Яна Сваммердама, изображающие внутренности личинки однодневки. Клоду особенно нравилось изучать звуки и проводить исследования при помощи микроскопа. Последнее занятие напоминало ему о том, как в детстве он рисовал, глядя на домашних через дырку в полу.
Зато Клода совсем не интересовали споры аббата с некоторыми французскими и английскими философами. Хотя для этого приходилось писать письма, и делал это именно Клод. Ему нравилось царапать по бумаге шерионскими гусиными перьями, так что он все-таки получал удовольствие от «эпистолярных споров», которые в наше время популярны разве что среди престарелых профессоров да игроков в шахматы по переписке. Письма рассылались по всей Европе, и вместе с ними путешествовало воображение Клода. Когда аббат получал посылку с ископаемыми из музея Ашмола или длинное письмо от какого-нибудь ботаника из Французской академии наук, Клод представлял себе, как разгуливает по внутренним дворам Оксфорда или по садам Парижа. Даже запутавшись в спорах о выращивании растений в тени или об измерениях, недоступных глазу человеческому, он утешался, читая адреса: Аугсбург, Парма, Дрезден и один из самых отдаленных пунктов назначения – Филадельфия. Там аббат пытался добиться признания и запатентовать свое изобретение – стеклянную гармонику, но безрезультатно – некий американский колонист сделал это первым. Многообразие целей аббата и упорство в их достижении приводили Клода в восторг. Он был очарован даже манерой графа передвигаться – со скоростью пули тот носился по коридорам поместья, правда, не всегда добиваясь нужных результатов. Если бы кто-нибудь захотел доказать возможность вечного движения, ему бы стоило в качестве примера использовать образ жизни аббата. Иногда Клод спрашивал, нельзя ли немного сбавить темп и передохнуть, на что Оже отвечал: «А как иначе ты собираешься чему-то научиться?»
Прежде всег, о аббат считал себя учителем. Его исследовательская деятельность так никогда и не была зафиксирована в «Словаре научных открытий», ни в одном из его пятидесяти двух томов, цитирующих и менее значимых для науки людей. Но в конце концов, кто помнит того, кто преподавал геометрию Ньютону? (Кстати, этого педагога звали Исаак Барроу.)
Даже завершая ужин бокалом токайского или отдыхая от писанины, аббат либо рассказывал Клоду о чем-нибудь, либо проверял его знания. Иногда Оже неожиданно приходила в голову какая-нибудь мысль, и он спрашивал мальчика: «Что ты об этом думаешь?» Клод был вынужден отвечать. Беседа постепенно уходила в другую сторону и либо путала Клода, сбивая его с толку, либо приводила к неожиданному открытию. В последнем случае аббат удовлетворенно замечал: «Таковы, мой друг, прихоти муз».
Он обучал Клода, называя память «шкатулкой воспоминаний». Каждый четверг аббат учил мальчика и проверял его знания, пользуясь методами мнемоники. Сначала содержимое какой-нибудь комнаты исследовалось во всех подробностях, затем Клод должен был рассказать о каждом предмете, вспомнив историю или факты, с ним связанные. (Методику, кстати, придумал не аббат, ее практиковали еще со времен Симонида.)
Новость о том, как Клод обучается у аббата, вызвала в некоторых кругах недовольство и подозрение. Сестра Констанция, прослышав, что мальчик не получает должного религиозного воспитания, занесла этот случай в свой список жалоб. Аббат спокойно встретил всплеск негодования с ее стороны и согласился, что Клоду стоит прочитать катехизис. Но это не значило, что он признал правоту сестры. Аббат составил хитроумный план еще до того, как она узнала о пребывании Клода в поместье.
У аббата была одна книга, которая хранилась в очень почетном месте (она венчала стопку, лежавшую на клавесине), – копия «Духовных упражнений» святого Игнатия Лойолы. На форзаце зачитанной книжки имелась надпись: «Жану-Батисту. Да пребудет с тобой Господь. Отец Меркуриан, С.Ж.».
– Кто такой отец Меркуриан? – спросил Клод.
– Достойный человек и учитель! – печально ответил аббат, однако дальше уточнять не стал.
Множество заметок покрывало поля книги – комментарии, вопросы, перекрестные ссылки и даже какие-то непонятные расчеты аббата, сделанные во времена отчаяния и жесткой экономии средств в 1775 году. Надписи занимали почти столько же места, сколько сам текст. Аббат велел Клоду запомнить несколько отрывков. «То, что я тебе сейчас скажу, – самое важное, чему вообще можно научить. Иди с этими словами по жизни, и они помогут тебе и как эмалировщику, и как ученому, и как наблюдателю, и как человеку».
Позже аббат постоянно возвращался к этому уроку: «Первое правило. Главное – понять человека, каким бы он ни был, принять любого, обретающегося на земле: одетого и голого, белого и черного, пребывающего в мире или в войне, в горе или в радости, в болезни и во здравии, умирающего или новорожденного».
– Никогда не забывай этих слов! – сказал аббат Клоду, и Клод никогда не забывал.
В этом и состояло религиозное учение Оже – несколько строк из иезуитского писания. Во всем остальном аббат резко отрицал Церковь. Поэтому он и запретил давать грушам церковные названия и чувствовал себя так прекрасно в богохульном гробу-исповедальне.
Клод спросил аббата об источнике такой жгучей ненависти.
– Скажу так: Христос умер за наши грехи. А я умру за его, – ответил аббат, прежде чем вспылить. – Если ты слепо веришь этой догме – можешь проваливать. Можешь идти туда! – Он указал на видневшиеся вдали пики гор Республики. – О, хирург и его братия с удовольствием примут тебя в одну из своих реформистских школ! Научат, как творить добро, экономить средства и развивать промышленность. Можешь идти к ним, когда пожелаешь, и без толку тратить свое время по воскресеньям. Ты меня понял? А до тех пор будь доволен, что можешь заниматься всем, чем пожелаешь, а не этим вздором, столь любимым баловнями Господними!!!
Клода вполне устраивали его воскресенья, но он был всерьез обеспокоен неожиданным всплеском гнева со стороны аббата. Сообразно своей природе он стал наводить справки.
– Хочешь знать, что поделывает аббат по воскресеньям? Он проводит время в часовне, занимаясь постыдными вещами, – сказала Катрин, женщина, знающая о стыде все. – Я их видела.
– Их? – Для Клода это была новая информация.
Катрин и без вопроса рассказала бы все, что знала. Она объяснила, что религиозные предрассудки аббата связаны с его тайными встречами.
– Я видела их вместе. И Мария-Луиза тоже. Расскажи ему.
– Я не видела, – ответила повариха, – только слышала.
– Давай расскажи ему! Расскажи про шум.
Мария-Луиза отказалась.
– Ладно, ладно, сама расскажу! Там звенели цепи и все такое. Кричал кто-то. В основном аббат. Знаешь ли, я была в Париже и знаю, что за непристойности творятся там ночью. Да, это именно то, что я думаю. Так ведь, Мария-Луиза?
Стряпуха вновь отказалась распространять слухи. Катрин зашептала, рассказывая о похождениях аббата:
– Скорее всего он там с монашкой. Или со священником. А что тут удивительного?
Клод признал, что ничего удивительного в этом нет. Аббат не раз демонстрировал отсутствие каких-либо моральных принципов. Он частенько посылал в Париж незаконные письма, в которых порой похабно описывал монашек.
Кляйнхофф заставил их прекратить сплетничать.
– Перестаньте! Пусть его тайные встречи останутся таковыми.
Клод сомневался, что хочет этого. Для него воскресенья были наполнены сомнениями и подозрениями. Он задавался разными вопросами, как-то: есть ли смысл в получении такого образования на службе у аббата, со всеми его неясными намерениями? Какой вообще становится его жизнь? Постоянная поддержка со стороны аббата в течение недели радовала Клода, но когда мальчик оставался один, он начинал волноваться. Тогда, чтобы избавиться от дурных мыслей, он читал или рисовал. Одна книжка, о классических богах, особенно его увлекла. В ней Клод встретился с Гефестом, вспыльчивым богом огня и кузнечного ремесла, страдающим хромотой. Автор сказки считал, что его уродство является не чем иным, как проявлением божественной иронии, и утверждал, что вспыльчивость бога связана с комплексами, возникшими на почве хромоты. Клод забраковал такую интерпретацию. Он считал, что Гефест стал архитектором, оружейником, кузнецом и изобретателем колесницы именно потому, что его дважды сбрасывали на землю с Олимпа. Из-за своего уродства Гефест стремился создавать прекрасные вещи. От прочитанной сказки Клод снова захандрил. Конечно, он волновался не из-за того, кем был Гефест, а из-за того, кем не был он сам. Развитие его способностей в рисовании и эмалировании будто приостановилось. Последним работам явно не хватало живости и красоты, свойственных его ранним наброскам.
В один из своих воскресных приездов домой Клод рассказал об этом матери. Та ответила: «Не переживай! Сейчас ты в таком возрасте, когда нужно вспахать и засеять множество полей! Время сева!» Ее слова не слишком успокоили Клода. Он переживал, что знания, которые получает, чересчур расплывчаты и не связаны между собой, что они не имеют опоры и парят в воздухе, подобно пылинкам, в лучах солнца. И все-таки Клод не мог отрицать одного противоречивого и поразительного факта: своей отчаянной любви к аббату. Учитель и ученик стали так же близки, как две плиты ручного пресса. Но как им теперь отдалиться?
Клод рассказал матери о многообразии интересов аббата. Мадам Пейдж попыталась развеять сомнения сына: «Ты прав, лучше с любовью возделывать одно поле, чем кое-как – несколько. Впрочем, дай аббату время, и он раскроет свои планы. Возможно, он хочет посадить один сад из множества необычных растений!»
* * *
– Мне хочется посвятить себя чему-то одному! – сказал Клод. – Очень трудно правильно воспринимать и обдумывать все, что мы делаем.
– Ты научишься. Только имей терпение, – ответил аббат.
– Если бы я мог сконцентрироваться на чем-то одном…
– В этом нет необходимости. Совершенно. Тем более сегодня мы займемся твоим любимым делом. Принеси-ка свиток «3». Будем работать над звуками.
Мальчику действительно нравились эти исследования. С точностью, которая в будущем сослужит ему хорошую службу, он разделял звуки на растительные, животные и вещественные. Каждая группа состояла из нескольких подгрупп. Например, животную «секцию» он разделил, пользуясь системой Линнея, но несколько ее переиначив. Так, среди звуков, издаваемых людьми, были кашель, чихание, скрежет зубов и несколько видов шумов, связанных с работой желудочно-кишечного тракта. Обитатели поместья частенько добавляли к этой системе звуки неприличные и грубые. Там же присутствовали шумы со скотного двора – разных видов хрюканье, блеяние и лай. Аббат был поражен: «Ты переписал буквально все: от пронзительного свиста цикад до мягкого стрекота сверчков теплой летней ночью!»
Чего стоили одни птицы! Это, несомненно, была самая большая группа звуков. Клод услышал много разных форм пения, которые ускользнули от внимания аббата, и сделал это без особого труда – навострив уши и как следует сконцентрировавшись. Похожий на свист голос жаворонка, дрожащий зов крапивника, нетерпеливые объявления кроншнепа и щебет славки-черноголовки – все было тщательнейшим образом записано и систематизировано. Клод собрал песни коноплянки, зяблика и вяхиря. Для каждого он записал мягкость тона, количество жалобных и радостных нот, длительность и мастерство исполнения.
Также в коллекции Клода имелась группа, включающая звуки разных времен года. Особенно нравились ему исписанные мелким почерком страницы об осени, но больше места занимали летние звуки. Отчасти потому, что сюда входило большинство птичьих «голосов». Такое обилие шумов было весьма трудно записать верно, найти тончайшие различия между некоторыми звуками. Сначала Клод пользовался методами аббата, то есть составлял множество перекрестных ссылок. В группе колокольных звонов он решил использовать условные знаки, принятые в кампанологии для их обозначения. Однако такой подход оказался бессмысленным при записи рева охотничьего рожка или звуков капели, коих он услышал около тридцати штук в пещере Голэ. Нельзя же записывать их как бульк, бууульк или булькк. С птичьим щебетом возникла та же самая проблема. Клод прочитал книгу Бриссона, познакомился с монографией Скололи о крылатых созданиях Тироля и Карниолы. Он пролистал Крамера и даже Рэя. Но все эти книги не предоставили необходимой информации.
В конце концов мальчику пришлось отказаться отусловных обозначений кампанологии и описательных методов натуралистов. С согласия аббата и с его помощью Клод разработал собственную замысловатую систему знаков, в которой присутствовали и пение жаворонка, и раскат грома. Это привело к неожиданному открытию, утешившему Клода и придавшему ему уверенности: просматривая свои символические записи, он мог видеть связь там, где ее нельзя было услышать. Таким образом, У него появилась возможность воспроизводить некоторые звуки самому.
Например, когда пекарь Роша мнет мешок с майценой – кукурузным крахмалом, получается звук, похожий на хруст снега под ногами. Потрескивание костра напоминает о соломенном венике, который теребят пальцами. Хлопающие крылья ястреба издают тот же шум, что и сапожник, вытряхивающий непросохшую кожу. Крик болотной синицы похож на звук затачиваемой пилы. (Конечно, у палки был и другой конец: чтобы повторить звук затачиваемой пилы, пришлось бы всего лишь заставить петь болотную синицу!) Последовали другие наблюдения. С помощью свирели, которую обычно использовали для настройки клавесина, Клод установил, что сова на тисе всегда ухает в си-бемоль.
9
Когда Клод изучал звуки, связанные с парообразованием, дела в поместье пошли наперекосяк, настолько плохо, что мальчику пришлось на время забыть о своих акустических изысканиях и вернуться к искусству владения соболиной кистью.
Аббат и Клод собрали все перегонное оборудование – реторты, перегонные кубы, скороварки – в одну лабораторию, чтобы исследовать различного вида всплески, шипения и вспенивания. В результате в группе звуков, связанных с парообразованием, оказалось семьдесят четыре записи, а лаборатория была полностью забита медными и стеклянными сосудами разной формы с кипящими в них жидкостями. К тому же у аббата появилась возможность оценить новый метод производства джина, упомянутый в последнем номере «Известий».
Из-за шума, возникшего в результате исследований – а шум этот был просто оглушительным, – экспериментаторы не услышали предупредительных воплей Кляйнхоффа, который кричал с фруктового дерева (там он оказался, спасая грушу от нападок очередных вредителей).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43