Наконец наступил март, и наш первый удачный эксперимент завершился – нам удалось доставить слезы Христа к его глазам (это были капельки китового жира). Эверард и я не сомневались в успехе до тех пор, пока нас не посетили оба противника сразу – помощник архиепископа и архиепископ собственной персоной, вернувшийся из путешествия в Перу. Два идиота осмотрели наше незаконченное творение. Они выискивали недостатки, но молчали. До самого конца. Наконец архиепископ повернулся к Эверарду и молвил: «Христос не плакал на кресте».
«Это всего лишь деталь в изображении Великого Чуда».
«Не деталь, – ответил архиепископ. – Это богохульство. Тебе придется убрать слезы».
Эверард стоял на своем, однако архиепископ был непреклонен. Он процитировал главу и стих Евангелия, сообщив нам, что придется удалить слезные протоки. К несчастью, в чем-то он был прав. Тогда мы забросили то, на что потратили месяц кропотливого труда, и стали разбираться с кровью. Для нее мы использовали, если я правильно помню, смесь воды с кошенилью, так как тесты со свиной кровью неизбежно приводили к закупориванию резиновых сосудов. Эверард и я провели трубки от проколотых гвоздями ног к увенчанному терном лбу. Резервуар с жидкостью управлялся архимедовым винтом, который, в свою очередь, соединялся с неким подобием вертела. – Аббат изобразил вращение. – Все остальное – очень просто. Винт примыкал к полому поршневому штоку. Когда его вертели, камера закрывалась, поршень двигался вперед, заставляя кровь поступать к нужным отверстиям. Мы проводили эксперименты не раз и не два, в разных условиях. И каждый опыт оказывался успешным.
В пасхальное воскресенье перл создания Эверарда был готов к привлечению всеобщего внимания и восхищения. Мы привели механического Христа в необходимую позу, выражающую почти такие же муки, какие испытывали и мы, его изобретатели.
Прихожане не отводили глаз от пурпурного занавеса, ведь они не знали, что за ним. Только пальцы Христа торчали наружу. Эверард всегда отличался сообразительностью. Ему хватило ума, чтобы понять: томление публики – залог нашего успеха.
Пасхальную проповедь архиепископа слушали с меньшим вниманием, чем обычно. После нее позвали нас. Эверард стянул покрывало, и взгляды прихожан упали на механического Христа, распятого на необыкновенно кровавом кресте (такое распятие Эверард видел в Риме). Мы выждали несколько минут, пока не стихнут удивленные возгласы прихожан. Затем Эверард удостоил меня чести продолжить. Все шло как по маслу. Я повернул две ручки у основания креста и опустил давление. Глаза без слез закатились к небу, и в этот момент по голове Господа заструилась кровь.
Кровь, да. Сначала она потекла из правой ноги, затем из левой ноги, потом из левой руки и далее – из правой. Самые раны в виде крошечных дырочек вокруг лба кровоточили так, чтобы заставить прихожан подумать о свершившемся чуде. Один из наиболее богатых гостей немедленно пожертвовал церкви крупную сумму денег. Поэтому архиепископ решил, что ему тоже полагается немного славы. Он поднялся с места и произнес A.M.D.G. – Ad Majorem Dei Gloriam, девиз «Общества Иисуса».
Десятинное блюдо заполнилось на первой же службе с такой скоростью, какой не ожидали от Пасхи. Когда пожертвования были собраны, нам велели выключить изображение Господа. Я ослабил давление, закрыл клапаны и накинул покрывало – мантию подарил епископ в знак одобрения нашего проекта – обратно на святое тело.
Выпроводить собравшихся из церкви оказалось нелегко. Дети (а ведь они самые непослушные и непоседливые прихожане!) хотели остаться до следующей службы. И могу тебя заверить, даже архиепископ со своими праведными речами не мог ничего с ними поделать. Как раз в тот момент, когда процессия людей направлялась к выходу, один паренек заглянул под занавес. И он заметил, что там кое-что неладно. «Смотрите!» – крикнул он, показывая на темное пятно, расплывающееся по ткани. Я снял покрывало, чтобы посмотреть, в чем дело. Мне стоило подождать с этим. – Аббат сокрушенно покачал головой. – Не знаю почему, но кровь не остановилась. Она текла, текла и текла. Я попытался накрыть Христа так быстро, как только мог, но паренек заорал: «Ее нельзя остановить! Ее нельзя остановить!!!» Все занервничали. Люди бормотали молитвы, руки перебирали четки.
Кровь так и не остановилась, пока резервуар не опустел. Только тогда струйки прекратили бежать по телу, и к этому времени кровь пролилась на алтарь и на мраморный пол.
На следующей службе церковь была переполнена. Люди собрались не для того, чтобы услышать проповедь, а дабы лицезреть нашего механического Спасителя. Только его на месте не оказалось. От него остались лишь красные пятна на полу, напоминавшие о его скоропостижном отбытии. Нас заставили вынести Христа в перерыве между службами. Архиепископ обозлился на Эверарда. Он сказал, что проблема будет решена сразу после окончания пасхального богослужения. И никто не удивился, что десятинное блюдо в этот раз было гораздо легче.
Вечером мы попытались пролить свет на случившееся, однако архиепископ не захотел нас слушать. Ему представился случай опорочить Эверарда, умного и мудрого человека, которому он всегда завидовал. Мы прослушали длинную проповедь, в которой нас обвинили в богохульстве. Эверард пытался объяснить причины случившегося и даже извинялся, хотя и не слишком искренне. Его не слушали. Казуистика архиепископа была достойна любой из антирелигиозных комедий Вольтера! (Кстати, писатель тоже в свое время получил образование у иезуитов.)
«Ваше изобретение нельзя починить, – сказал архиепископ. – Его необходимо уничтожить!»
Вот тут-то взорвался сам Эверард. Он заорал: «Да, уничтожить! Как делали это еретики в средневековье!!!»
Архиепископ разозлился настолько, что изо всех сил залепил механическому Иисусу по голове, и она скатилась с плеч. Эверард, в свою очередь, разразился крепкими ругательствами на латыни и выбежал прочь.
Оставшуюся неделю я отмывал пятна краски с мантии, алтаря и мраморного пола. Только это было не самое ужасное. Мне запретили видеться с моим наставником. Две недели спустя Эверарда расстригли. Мое наказание – благодаря богатству семьи, да и по младости лет – оказалось не таким строгим. Но я не мог жить без наставлений учителя и потому тоже решил уйти. Да только Эверард потерял веру и рвение. Он даже утратил свои инструменты. Орден оставил их себе. Думаю, ты можешь понять, как тяжело учитель воспринял сие лишение.
Клод понимающе кивнул.
– Гнев Эверарда оказался заразным. Вскоре и я стал презирать Церковь. После моего ухода из ордена мы вновь встретились. Или, можно сказать, вместе «сбились с истинного пути». Мы организовали общество бывших теологов. Нашим девизом стала следующая фраза: «Христос умер за наши грехи. Неужто и нам умирать за его?!»
Я пытался поднять дух своего наставника, опубликовав его заметки об изготовлении механического Христа. Примерно два года мы пытались разобраться в записях. Видишь ли, Эверард перенял отвратительную привычку Кирхера – он никогда не беспокоился по поводу записывания собственных мыслей, ведь они казались ему очевидными. А потом Эверард просто о них забывал. Люсьен Ливре, он один согласился напечатать нашу книгу.
Издание опубликовали за мой счет. Вызвало ли оно волнение в обществе? Нет, совсем нет. На механическую составляющую и вовсе внимания не обратили. Это отсутствие всякого интереса добило Эверарда. Последовав примеру своего величайшего творения, он истек кровью в затхлом подвале неподалеку от Дижона. Я остался один, с пачкой нераспроданных книг в руках и с чувством глубокого одиночества в сердце. Только исследования немного утешали меня. И я был достаточно богат, чтобы таким образом освободить себя от боли. По крайней мере чтобы попытаться это сделать. Я тратил огромные деньги на все, что хоть как-то меня интересовало, до тех пор, пока это не перестало быть возможным. Причины такого сокращения средств тебе известны. По этим же причинам мне пришлось вновь связаться с Ливре.
«Часы любви» отлично сочетались с Коллекцией за Занавеской. Конечно, то, что мы делали, было ничем по сравнению с моими прежними начинаниями, но я нуждался в деньгах. Кроме того, в тебе, Клод, я увидел талант, коим сам никогда не отличался. Я решил, что мало-помалу передам тебе все свои знания. Поэтому и начал работу над мадам Дюбуа. Так я хотел продемонстрировать таланты, которые Церковь пыталась задавить. Только мой план провалился. Я разменял себя по мелочам, потерял веру, необходимую для изготовления автоматов. Но подозреваю, эта вера есть в тебе!
Аббат закончил. Он открыл Клоду последнюю тайную камеру, которая, кстати, оказалась и самой первой.
Клоду на ум пришла одна мысль. Он задумался на секунду перед тем, как высказать ее:
– Расширение газа при нагревании.
– Что? – Граф приложил трубку к уху.
– Я сказал, что проблема – в расширении газа при нагревании. Вашему Христу нужна была маленькая дырочка, через которую воздух бы проходил за поршнем. Чтобы избежать всасывания жидкости через трубки.
Клод нарисовал, что имел в виду. Как только он это сделал, слезы, в которых отказали механическому Христу, заструились по щекам аббата.
42
После того как все слезы были пролиты, потекли слова. Клод и аббат еще долго говорили той ночью. Темы беседы перескакивали с предмета на предмет, сворачивали то в одну, то в другую сторону. А когда учитель и ученик закончили говорить, то стали общаться чуть более странным образом – без слов. Как страстные любовники, эти двое вели беседу при помощи жестов, известных лишь им одним. Хотя, конечно, при этом они сильно отличались друг от друга. Речь аббата была обрывочна, и говорил он не слишком твердо, в то время как слова Клода звучали уверенно, будто принадлежали юному провидцу. Аббат почувствовал разницу. Также он понял, что внемлет ученику, давно превзошедшему учителя.
– Клод, – сказал Оже в момент покаяния, – много лет назад я встретился с границами своих возможностей. Мой разум не способен на что-то большее, чем простое обобщение чужих достижений. Я всегда был талантлив в наблюдении, мой глаз видел все, что можно заметить в ровном пламени свечи. Однако на этом мои возможности заканчиваются. Я знаю, как искать, но не умею находить. Этим мы и отличаемся друг от друга. Возможность связала меня по рукам и ногам, ты же с ее помощью обрел свободу. Клод, ты – первопроходец, как и твоя мать, ты обладаешь силой и энергией. Она умела читать нашу долину, как книгу, и знала каждое растение не хуже ученого-ботаника. Она подрезала и выкапывала с ловкостью, доказывающей, что движения глаза и руки могут создать не менее богатый язык, чем наш с тобой. Я помню, как по ночам твоя мать выбиралась в поле и выкапывала коренья под светом прибывающей луны. Или убывающей?
– Прибывающей. В этот период коренья очень сильны.
– Ах да… Твой отец тоже был первопроходцем, хотя ты еще не мог этого понять. Он совершенствовал свое мастерство для дела и для семьи. Ты наверняка по достоинству оценишь те часы, что нам прислали с Востока.
– Я был так растерян, когда покидал поместье, что забыл их здесь.
– Я знаю. – Аббат пробежался пальцами по кожаному ремешку, привязанному к жилету, и потянул за него. – Держи. – Граф протянул часы Клоду, и тот повертел их в руках, пытаясь развязать узел. – Мне пришлось продать все свои лучшие репетиры, и я пользовался часами твоего отца. Они связывали меня с тобой, полагаю. Знаешь ли, я часто о тебе думал. – Оже похлопал Клода по плечу, как делал это сотни раз.
Клод поинтересовался, о чем конкретно аббат думал (так всегда делают взволнованные любовники).
– Ни о чем конкретном. Вот сейчас я смотрю на тебя, держащего в руках отцовские часы, и это лишь подтверждает мои сомнения. Я вспомнил, как однажды остановился в таверне неподалеку от Сумисвальда. В этой таверне на стене висел маленький ящик. Его отделения были заполнены дешевыми безделушками. Я спросил хозяина таверны, что это такое. Он посмотрел на меня как на дурака и ответил: «Это коробка жизни! Моя дочь сделала ее». Увидев, что такое объяснение мне ни о чем не говорит, он продолжил: «Это история ее жизни». Коробка, известная под именем memento hominem, хранила в себе таинственный крошечный мирок – таинственный для всех, кроме дочери хозяина. Я точно помню все предметы, хранившиеся в ней: шелковая ленточка, деревянный барашек, пивная кружка – символизирующая ее отца, хозяина таверны, – ключ, пуговица, щетка и кукла. Каждый предмет в своем отделении.
По дороге домой я только и думал что об этом причудливом образе. Я решил создать свою собственную memento hominem вскоре после того, как привык к ритму жизни в поместье. Целую неделю я разгуливал по дому, лаборатории и библиотеке, собирая предметы, заряженные энергией личных воспоминаний. Правда, когда я взглянул на эти вещи, мне стало не по себе. Я узнал горькую правду о жизни Жана-Батиста-Пьера-Роберта Оже, аббата, кавалера королевского ордена Слонов, графа Турнейского. Там было так много предметов, идей, формул и рисунков, что мне понадобилась бы дюжина ящиков для хранения всех моих поверхностных пристрастий.
Тут Клод прервал аббата:
– Вы недооцениваете свою энциклопедическую страсть. Я всегда считал, что многообразие ваших интересов – достоинство, а не недостаток.
– Страсть и похоть, как тебе известно, – грех.
– Странно слышать такое заявление от человека, переосмыслившего понятие греха и презревшего церковь.
– Touch?!
– Я не собираюсь выигрывать спор. Я просто хочу заставить вас признать то, что вы не желаете видеть.
– Мое зрение сильно ухудшилось за последние годы. – Аббат постучал по очкам.
– Вы никогда не замечали в себе таланта учителя. И вы можете давать отличные инструкции.
– А как насчет конструкций? – ответил аббат. – Я даже не смог собрать собственную коробку жизни! Все, что я когда-либо делал, я делал с кем-то. И никогда – один!
– Ну и что? Вы частенько говорили мне, что даже человек, творящий в одиночестве, так или иначе участвует в совместной деятельности.
– Я говорил?
Клод не мог вспомнить, делал ли аббат когда-нибудь точно такое замечание, но он явно имел это в виду.
– Да, я уверен.
– Значит, я ошибался.
– Вы не ошибались.
– Нет, ошибался. С возрастом приходит понимание. Я понял, что ничем не отличаюсь от всяких там Стэмфли, с их боготворимыми склянками, или от Ливре, с их бесценными переплетами.
– Когда-то учитель объяснил мне, что мы не всегда все понимаем правильно.
– Ну, хватит спорить. Пожалуйста, дай мне закончить. Целую жизнь я пытался перемещаться из камеры в камеру, но безуспешно. Я не то чтобы неправильно выбрал метафору. Нет, она вовсе никуда не годилась! Недавно я узнал в ходе переписки с голландским специалистом в малакологии, что камеры наутилуса не соединяются друг с другом! Я горько ошибся, наделив сверхъестественным значением создание спиралевидной формы. Как я мог так промахнуться с метафорой, ведущей меня по жизни?!
– Хватит жалеть себя! – сказал Клод. – Истина в том, что вы мне нужны. Мне необходимы ваши наставления! Я скучаю по вашим странным суждениям и разрозненным интересам. Возможно, вам не удалось достигнуть желаемого. Мне тоже. И что с того? У нас еще есть время.
– Время для чего? – спросил аббат.
– Для чего?! – Клод задержал дыхание и собрался с мыслями. Затем громко выдохнул: – Я вам скажу для чего!
Наконец юноша раскрыл карты, обрисовав в общих чертах свою тайную идею. Она была воплощением самого Клода – такая же честолюбивая, философичная, причудливая, ошеломляющая! Глаза аббата горели так, как уже давно не горели. Он раздумывал о мечте своего юного ученика. Наконец, смочив горло глотком токая, он произнес:
– Ты сможешь!
– Нет, – поправил его Клод. – Мы сможем!
Аббат вытер нос рукавом.
– В любом случае я познакомлю тебя с величайшими умами – и руками! – Европы. Они помогут тебе, я уверен. – Оже опустил очки на нос и выхватил откуда-то пыльный свиток с фамилиями. В нем снова проснулся учитель. – Сейчас мы посмотрим и составим список…
Он замолчал на мгновение.
– Я должен исправить одно замечание, которое однажды сделал. Давным-давно я говорил, что мы все выбираем себе метафоры. Я ошибался. Не мы выбираем метафоры. – Аббат вновь помолчал, чтобы придать высказыванию драматический эффект. – Метафоры выбирают нас.
Катрин, судомойка, рассказала Клоду, как поместье пришло в упадок.
– Счетовод, – объясняла она, упершись ногами в камин на кухне, – заставил аббата продать все его вещи. По крайней мере те, что еще можно продать.
Сначала лишения были вполне безболезненными. Аббат избавился от шести витражей и резной церковной мебели, которую еще не успел переделать. Их приобрел торговец, купивший замок, землю и титул в сорока лигах от Турне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
«Это всего лишь деталь в изображении Великого Чуда».
«Не деталь, – ответил архиепископ. – Это богохульство. Тебе придется убрать слезы».
Эверард стоял на своем, однако архиепископ был непреклонен. Он процитировал главу и стих Евангелия, сообщив нам, что придется удалить слезные протоки. К несчастью, в чем-то он был прав. Тогда мы забросили то, на что потратили месяц кропотливого труда, и стали разбираться с кровью. Для нее мы использовали, если я правильно помню, смесь воды с кошенилью, так как тесты со свиной кровью неизбежно приводили к закупориванию резиновых сосудов. Эверард и я провели трубки от проколотых гвоздями ног к увенчанному терном лбу. Резервуар с жидкостью управлялся архимедовым винтом, который, в свою очередь, соединялся с неким подобием вертела. – Аббат изобразил вращение. – Все остальное – очень просто. Винт примыкал к полому поршневому штоку. Когда его вертели, камера закрывалась, поршень двигался вперед, заставляя кровь поступать к нужным отверстиям. Мы проводили эксперименты не раз и не два, в разных условиях. И каждый опыт оказывался успешным.
В пасхальное воскресенье перл создания Эверарда был готов к привлечению всеобщего внимания и восхищения. Мы привели механического Христа в необходимую позу, выражающую почти такие же муки, какие испытывали и мы, его изобретатели.
Прихожане не отводили глаз от пурпурного занавеса, ведь они не знали, что за ним. Только пальцы Христа торчали наружу. Эверард всегда отличался сообразительностью. Ему хватило ума, чтобы понять: томление публики – залог нашего успеха.
Пасхальную проповедь архиепископа слушали с меньшим вниманием, чем обычно. После нее позвали нас. Эверард стянул покрывало, и взгляды прихожан упали на механического Христа, распятого на необыкновенно кровавом кресте (такое распятие Эверард видел в Риме). Мы выждали несколько минут, пока не стихнут удивленные возгласы прихожан. Затем Эверард удостоил меня чести продолжить. Все шло как по маслу. Я повернул две ручки у основания креста и опустил давление. Глаза без слез закатились к небу, и в этот момент по голове Господа заструилась кровь.
Кровь, да. Сначала она потекла из правой ноги, затем из левой ноги, потом из левой руки и далее – из правой. Самые раны в виде крошечных дырочек вокруг лба кровоточили так, чтобы заставить прихожан подумать о свершившемся чуде. Один из наиболее богатых гостей немедленно пожертвовал церкви крупную сумму денег. Поэтому архиепископ решил, что ему тоже полагается немного славы. Он поднялся с места и произнес A.M.D.G. – Ad Majorem Dei Gloriam, девиз «Общества Иисуса».
Десятинное блюдо заполнилось на первой же службе с такой скоростью, какой не ожидали от Пасхи. Когда пожертвования были собраны, нам велели выключить изображение Господа. Я ослабил давление, закрыл клапаны и накинул покрывало – мантию подарил епископ в знак одобрения нашего проекта – обратно на святое тело.
Выпроводить собравшихся из церкви оказалось нелегко. Дети (а ведь они самые непослушные и непоседливые прихожане!) хотели остаться до следующей службы. И могу тебя заверить, даже архиепископ со своими праведными речами не мог ничего с ними поделать. Как раз в тот момент, когда процессия людей направлялась к выходу, один паренек заглянул под занавес. И он заметил, что там кое-что неладно. «Смотрите!» – крикнул он, показывая на темное пятно, расплывающееся по ткани. Я снял покрывало, чтобы посмотреть, в чем дело. Мне стоило подождать с этим. – Аббат сокрушенно покачал головой. – Не знаю почему, но кровь не остановилась. Она текла, текла и текла. Я попытался накрыть Христа так быстро, как только мог, но паренек заорал: «Ее нельзя остановить! Ее нельзя остановить!!!» Все занервничали. Люди бормотали молитвы, руки перебирали четки.
Кровь так и не остановилась, пока резервуар не опустел. Только тогда струйки прекратили бежать по телу, и к этому времени кровь пролилась на алтарь и на мраморный пол.
На следующей службе церковь была переполнена. Люди собрались не для того, чтобы услышать проповедь, а дабы лицезреть нашего механического Спасителя. Только его на месте не оказалось. От него остались лишь красные пятна на полу, напоминавшие о его скоропостижном отбытии. Нас заставили вынести Христа в перерыве между службами. Архиепископ обозлился на Эверарда. Он сказал, что проблема будет решена сразу после окончания пасхального богослужения. И никто не удивился, что десятинное блюдо в этот раз было гораздо легче.
Вечером мы попытались пролить свет на случившееся, однако архиепископ не захотел нас слушать. Ему представился случай опорочить Эверарда, умного и мудрого человека, которому он всегда завидовал. Мы прослушали длинную проповедь, в которой нас обвинили в богохульстве. Эверард пытался объяснить причины случившегося и даже извинялся, хотя и не слишком искренне. Его не слушали. Казуистика архиепископа была достойна любой из антирелигиозных комедий Вольтера! (Кстати, писатель тоже в свое время получил образование у иезуитов.)
«Ваше изобретение нельзя починить, – сказал архиепископ. – Его необходимо уничтожить!»
Вот тут-то взорвался сам Эверард. Он заорал: «Да, уничтожить! Как делали это еретики в средневековье!!!»
Архиепископ разозлился настолько, что изо всех сил залепил механическому Иисусу по голове, и она скатилась с плеч. Эверард, в свою очередь, разразился крепкими ругательствами на латыни и выбежал прочь.
Оставшуюся неделю я отмывал пятна краски с мантии, алтаря и мраморного пола. Только это было не самое ужасное. Мне запретили видеться с моим наставником. Две недели спустя Эверарда расстригли. Мое наказание – благодаря богатству семьи, да и по младости лет – оказалось не таким строгим. Но я не мог жить без наставлений учителя и потому тоже решил уйти. Да только Эверард потерял веру и рвение. Он даже утратил свои инструменты. Орден оставил их себе. Думаю, ты можешь понять, как тяжело учитель воспринял сие лишение.
Клод понимающе кивнул.
– Гнев Эверарда оказался заразным. Вскоре и я стал презирать Церковь. После моего ухода из ордена мы вновь встретились. Или, можно сказать, вместе «сбились с истинного пути». Мы организовали общество бывших теологов. Нашим девизом стала следующая фраза: «Христос умер за наши грехи. Неужто и нам умирать за его?!»
Я пытался поднять дух своего наставника, опубликовав его заметки об изготовлении механического Христа. Примерно два года мы пытались разобраться в записях. Видишь ли, Эверард перенял отвратительную привычку Кирхера – он никогда не беспокоился по поводу записывания собственных мыслей, ведь они казались ему очевидными. А потом Эверард просто о них забывал. Люсьен Ливре, он один согласился напечатать нашу книгу.
Издание опубликовали за мой счет. Вызвало ли оно волнение в обществе? Нет, совсем нет. На механическую составляющую и вовсе внимания не обратили. Это отсутствие всякого интереса добило Эверарда. Последовав примеру своего величайшего творения, он истек кровью в затхлом подвале неподалеку от Дижона. Я остался один, с пачкой нераспроданных книг в руках и с чувством глубокого одиночества в сердце. Только исследования немного утешали меня. И я был достаточно богат, чтобы таким образом освободить себя от боли. По крайней мере чтобы попытаться это сделать. Я тратил огромные деньги на все, что хоть как-то меня интересовало, до тех пор, пока это не перестало быть возможным. Причины такого сокращения средств тебе известны. По этим же причинам мне пришлось вновь связаться с Ливре.
«Часы любви» отлично сочетались с Коллекцией за Занавеской. Конечно, то, что мы делали, было ничем по сравнению с моими прежними начинаниями, но я нуждался в деньгах. Кроме того, в тебе, Клод, я увидел талант, коим сам никогда не отличался. Я решил, что мало-помалу передам тебе все свои знания. Поэтому и начал работу над мадам Дюбуа. Так я хотел продемонстрировать таланты, которые Церковь пыталась задавить. Только мой план провалился. Я разменял себя по мелочам, потерял веру, необходимую для изготовления автоматов. Но подозреваю, эта вера есть в тебе!
Аббат закончил. Он открыл Клоду последнюю тайную камеру, которая, кстати, оказалась и самой первой.
Клоду на ум пришла одна мысль. Он задумался на секунду перед тем, как высказать ее:
– Расширение газа при нагревании.
– Что? – Граф приложил трубку к уху.
– Я сказал, что проблема – в расширении газа при нагревании. Вашему Христу нужна была маленькая дырочка, через которую воздух бы проходил за поршнем. Чтобы избежать всасывания жидкости через трубки.
Клод нарисовал, что имел в виду. Как только он это сделал, слезы, в которых отказали механическому Христу, заструились по щекам аббата.
42
После того как все слезы были пролиты, потекли слова. Клод и аббат еще долго говорили той ночью. Темы беседы перескакивали с предмета на предмет, сворачивали то в одну, то в другую сторону. А когда учитель и ученик закончили говорить, то стали общаться чуть более странным образом – без слов. Как страстные любовники, эти двое вели беседу при помощи жестов, известных лишь им одним. Хотя, конечно, при этом они сильно отличались друг от друга. Речь аббата была обрывочна, и говорил он не слишком твердо, в то время как слова Клода звучали уверенно, будто принадлежали юному провидцу. Аббат почувствовал разницу. Также он понял, что внемлет ученику, давно превзошедшему учителя.
– Клод, – сказал Оже в момент покаяния, – много лет назад я встретился с границами своих возможностей. Мой разум не способен на что-то большее, чем простое обобщение чужих достижений. Я всегда был талантлив в наблюдении, мой глаз видел все, что можно заметить в ровном пламени свечи. Однако на этом мои возможности заканчиваются. Я знаю, как искать, но не умею находить. Этим мы и отличаемся друг от друга. Возможность связала меня по рукам и ногам, ты же с ее помощью обрел свободу. Клод, ты – первопроходец, как и твоя мать, ты обладаешь силой и энергией. Она умела читать нашу долину, как книгу, и знала каждое растение не хуже ученого-ботаника. Она подрезала и выкапывала с ловкостью, доказывающей, что движения глаза и руки могут создать не менее богатый язык, чем наш с тобой. Я помню, как по ночам твоя мать выбиралась в поле и выкапывала коренья под светом прибывающей луны. Или убывающей?
– Прибывающей. В этот период коренья очень сильны.
– Ах да… Твой отец тоже был первопроходцем, хотя ты еще не мог этого понять. Он совершенствовал свое мастерство для дела и для семьи. Ты наверняка по достоинству оценишь те часы, что нам прислали с Востока.
– Я был так растерян, когда покидал поместье, что забыл их здесь.
– Я знаю. – Аббат пробежался пальцами по кожаному ремешку, привязанному к жилету, и потянул за него. – Держи. – Граф протянул часы Клоду, и тот повертел их в руках, пытаясь развязать узел. – Мне пришлось продать все свои лучшие репетиры, и я пользовался часами твоего отца. Они связывали меня с тобой, полагаю. Знаешь ли, я часто о тебе думал. – Оже похлопал Клода по плечу, как делал это сотни раз.
Клод поинтересовался, о чем конкретно аббат думал (так всегда делают взволнованные любовники).
– Ни о чем конкретном. Вот сейчас я смотрю на тебя, держащего в руках отцовские часы, и это лишь подтверждает мои сомнения. Я вспомнил, как однажды остановился в таверне неподалеку от Сумисвальда. В этой таверне на стене висел маленький ящик. Его отделения были заполнены дешевыми безделушками. Я спросил хозяина таверны, что это такое. Он посмотрел на меня как на дурака и ответил: «Это коробка жизни! Моя дочь сделала ее». Увидев, что такое объяснение мне ни о чем не говорит, он продолжил: «Это история ее жизни». Коробка, известная под именем memento hominem, хранила в себе таинственный крошечный мирок – таинственный для всех, кроме дочери хозяина. Я точно помню все предметы, хранившиеся в ней: шелковая ленточка, деревянный барашек, пивная кружка – символизирующая ее отца, хозяина таверны, – ключ, пуговица, щетка и кукла. Каждый предмет в своем отделении.
По дороге домой я только и думал что об этом причудливом образе. Я решил создать свою собственную memento hominem вскоре после того, как привык к ритму жизни в поместье. Целую неделю я разгуливал по дому, лаборатории и библиотеке, собирая предметы, заряженные энергией личных воспоминаний. Правда, когда я взглянул на эти вещи, мне стало не по себе. Я узнал горькую правду о жизни Жана-Батиста-Пьера-Роберта Оже, аббата, кавалера королевского ордена Слонов, графа Турнейского. Там было так много предметов, идей, формул и рисунков, что мне понадобилась бы дюжина ящиков для хранения всех моих поверхностных пристрастий.
Тут Клод прервал аббата:
– Вы недооцениваете свою энциклопедическую страсть. Я всегда считал, что многообразие ваших интересов – достоинство, а не недостаток.
– Страсть и похоть, как тебе известно, – грех.
– Странно слышать такое заявление от человека, переосмыслившего понятие греха и презревшего церковь.
– Touch?!
– Я не собираюсь выигрывать спор. Я просто хочу заставить вас признать то, что вы не желаете видеть.
– Мое зрение сильно ухудшилось за последние годы. – Аббат постучал по очкам.
– Вы никогда не замечали в себе таланта учителя. И вы можете давать отличные инструкции.
– А как насчет конструкций? – ответил аббат. – Я даже не смог собрать собственную коробку жизни! Все, что я когда-либо делал, я делал с кем-то. И никогда – один!
– Ну и что? Вы частенько говорили мне, что даже человек, творящий в одиночестве, так или иначе участвует в совместной деятельности.
– Я говорил?
Клод не мог вспомнить, делал ли аббат когда-нибудь точно такое замечание, но он явно имел это в виду.
– Да, я уверен.
– Значит, я ошибался.
– Вы не ошибались.
– Нет, ошибался. С возрастом приходит понимание. Я понял, что ничем не отличаюсь от всяких там Стэмфли, с их боготворимыми склянками, или от Ливре, с их бесценными переплетами.
– Когда-то учитель объяснил мне, что мы не всегда все понимаем правильно.
– Ну, хватит спорить. Пожалуйста, дай мне закончить. Целую жизнь я пытался перемещаться из камеры в камеру, но безуспешно. Я не то чтобы неправильно выбрал метафору. Нет, она вовсе никуда не годилась! Недавно я узнал в ходе переписки с голландским специалистом в малакологии, что камеры наутилуса не соединяются друг с другом! Я горько ошибся, наделив сверхъестественным значением создание спиралевидной формы. Как я мог так промахнуться с метафорой, ведущей меня по жизни?!
– Хватит жалеть себя! – сказал Клод. – Истина в том, что вы мне нужны. Мне необходимы ваши наставления! Я скучаю по вашим странным суждениям и разрозненным интересам. Возможно, вам не удалось достигнуть желаемого. Мне тоже. И что с того? У нас еще есть время.
– Время для чего? – спросил аббат.
– Для чего?! – Клод задержал дыхание и собрался с мыслями. Затем громко выдохнул: – Я вам скажу для чего!
Наконец юноша раскрыл карты, обрисовав в общих чертах свою тайную идею. Она была воплощением самого Клода – такая же честолюбивая, философичная, причудливая, ошеломляющая! Глаза аббата горели так, как уже давно не горели. Он раздумывал о мечте своего юного ученика. Наконец, смочив горло глотком токая, он произнес:
– Ты сможешь!
– Нет, – поправил его Клод. – Мы сможем!
Аббат вытер нос рукавом.
– В любом случае я познакомлю тебя с величайшими умами – и руками! – Европы. Они помогут тебе, я уверен. – Оже опустил очки на нос и выхватил откуда-то пыльный свиток с фамилиями. В нем снова проснулся учитель. – Сейчас мы посмотрим и составим список…
Он замолчал на мгновение.
– Я должен исправить одно замечание, которое однажды сделал. Давным-давно я говорил, что мы все выбираем себе метафоры. Я ошибался. Не мы выбираем метафоры. – Аббат вновь помолчал, чтобы придать высказыванию драматический эффект. – Метафоры выбирают нас.
Катрин, судомойка, рассказала Клоду, как поместье пришло в упадок.
– Счетовод, – объясняла она, упершись ногами в камин на кухне, – заставил аббата продать все его вещи. По крайней мере те, что еще можно продать.
Сначала лишения были вполне безболезненными. Аббат избавился от шести витражей и резной церковной мебели, которую еще не успел переделать. Их приобрел торговец, купивший замок, землю и титул в сорока лигах от Турне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43