», руководство выделило на собрании время, чтобы еще раз рассмотреть вопрос о твоем смещении. Хочу, чтобы ты знала – я сама написала прошение к правлению от твоего имени, и к нему присоединились несколько других ma?stre.
Я сцепила зубы, ожидая плохих известий. Понятно, что мне придется остаться в comun навсегда, до конца своих дней.
Ее уже нет в живых, нашей тогдашней настоятельницы. Хоть она и была причиной стольких моих страданий, я спустя годы смогла понять, как хорошо она умела справляться со своими обязанностями. Она поступала порой строго, но всегда честно. Теперь для меня очевидно, что в своих решениях настоятельница опиралась лишь на явные факты и делала все от нее зависящее, чтобы руководство могло составить непредвзятое мнение обо всех неполадках в Пьете.
Она помолчала, глядя на меня, а затем объявила:
– Перед самым концом собрания члены правления проголосовали за то, чтобы восстановить тебя в качестве figlia di coro.
Я не сразу вникла в смысл ее слов – а потом в голос разрыдалась. Все куда-то ушло: и былая гордость, и гнев, и отчаяние. В тот момент я испытывала только признательность.
Подождав, пока я выплачусь, настоятельница продолжила:
– Далее тебе, думаю, будет также интересно узнать, что правление восстановило дона Вивальди в должности ma?stro di violin. Сейчас ему поручено подыскать инструменты для отдельных исполнительниц. Пока ma?stro Вивальди не нашел для тебя подходящей скрипки, ты можешь взять ту, что раньше принадлежала сестре Лауре. Она превосходна по звучанию, ты сама знаешь, и, я думаю, сестра Лаура искренне желала бы этого. Ну-ну, детка… перестань сейчас же! Вот, возьми платок. Я еще не все сказала.
Настоятельница встала и отперла ящичек своей cred?nza, достала оттуда запечатанное сургучом письмо и протянула его мне.
– Строго говоря, я должна была бы прочитать послание, чтобы удостовериться, что оно не содержит ничего для тебя пагубного. Но сестра Лаура настоятельно просила вручить его тебе как есть, не вскрывая. Я уверена, что от нее к тебе может исходить только добро. Она ведь очень любила тебя, Анна Мария. Сестра Лаура открыто выделяла тебя среди остальных своих учениц и всегда прочила тебе большое будущее. Знаю, что ты сделаешь все, чтобы ее надежды не оказались напрасными.
Вручая письмо, настоятельница легонько сжала мне руку, а я в тот момент вдруг поняла, что и она чувствует ко мне расположение, хотя раньше мне это было невдомек.
– Если сестра Лаура и поступала с тобой сурово – это исключительно потому, что ей хотелось для тебя удела, которого, как она понимала, ей не удалось достичь. Для себя же она была самой строгой судией. Давай вместе помянем сестру Лауру в наших молитвах в надежде, что она наконец обрела покой.
* * *
«Figlia mia!
Каждой частицей своего существа я стремилась сказать тебе эти слова – и дать тебе услышать в них правду.
Моя дорогая доченька, единственное мое дитя, рожденное от любви, которой мне лучше было не знать! Молись за меня, доченька! Проси Господа, чтобы пламя Чистилища выжгло тот грех, которым я навлекла беду на нас обеих!
Figlia mia, теперь ты наконец узнаешь, как свято берегла я твои письма. Перо и бумага в твоих руках тоже превращались в музыкальный инструмент, оживавший под твоими пальцами.
Мне следовало стыдиться, а я гордилась. Глядя на тебя, помогая тебе и незаметно наставляя во всем, в чем могла, я никогда не была способна заставить себя испытывать укоры совести, которые могли бы очистить меня от греха, в коем я произвела тебя на свет.
Я не слишком одарена в игре на скрипке, но ты – в тебе есть искра Божья. И если сам Создатель вложил ее, как могу я усомниться, что Он улыбнулся тебе еще при рождении?
Говоря так, я нагромождаю грех на грех.
Как же мне хотелось признать тебя! И как странно мне писать эти строки, зная, что буду уже мертва, когда ты их прочитаешь. Я же видела, как глядит на меня врач – как меня отделили от других пациенток, как они оставили всякие надежды. Я и сама достаточно насмотрелась на таких больных, чтобы тешить себя надеждой, будто со мной все закончится иначе. Жизнь во мне угасает. Уже сейчас я могу писать лишь понемногу: приходится часто останавливаться и делать передышку.
В твоих письмах я с особой нежностью перечитывала слова, которые, как я прекрасно понимала, мне никогда не услышать наяву: «Carissima madre mia».
Есть то, что невозможно постичь, Аннина. Смерть. Мы поем о ней псалмы, нас учат бояться ее. Но на самом деле нам трудно поверить, что она когда-нибудь придет. Что это тело, которое мы знаем так хорошо, – эти руки, эти глаза, эти уши – перестанет служить нам вместилищем. Ладони раскроются, душа отлетит прочь, а глаза и уши затворятся навеки.
Пятнадцать лет назад моя мать вместе со своим исповедником заставили меня поклясться спасением твоей бессмертной души, что до тех пор, пока живу, я не откроюсь тебе. Этой клятвой я выкупила право жить рядом и приглядывать за тобой, вместо того чтобы вверить тебя заботам чужих людей. Но и такое стало возможным лишь благодаря моей лжи относительно того, кто твой отец, благодаря моей лжи и соучастию еще одной особы – Менегины, которая знала правду и сохранила ее в тайне. Впрочем, ни на минуту она не давала мне забыть, что сделала это из любви к нему, а вовсе не ко мне.
Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я уже не связана былой клятвой.
Анна Мария, я любила тебя больше всего на свете. Больше, чем музыку. Больше даже, чем Господа.
Со страхом я примечала, как ты хорошеешь день ото дня. Я следила за твоим маэстро в те часы, когда он учил тебя и твоих подружек. С каким же облегчением я вскоре убедилась, что Вивальди некогда даже остановить на тебе свой взор, поскольку ему гораздо милее собственный успех! Тогда я вознесла хвалу Господу за то, что Вивальди и себялюбив, и честолюбив одновременно.
Не укрылось от меня и влияние, которое на тебя оказывала Марьетта. Большей пройдохи я в жизни не встречала, и по ловкости ей нет равных среди сверстниц – ни в приюте, ни за его пределами. Эта из кого угодно сможет веревки вить – и скоро, между прочим, станет тебе теткой (если уже не стала).
Впрочем, возможно, именно такая жена и нужна моему глупенькому среднему братцу, столь же легковерному и распутному, сколь образован и умен другой наш брат – Марко.
Когда Марьетта одурачила Томассо – а ты ей невольно помогла, – я едва могла сдержать свое возмущение. Это наша мать проявила мудрость, позволив Марьетте довести задуманное до конца.
Твоя бабка вовсе не глупа, и я надеюсь, что она еще пригодится тебе в будущей жизни и карьере.
Я все боялась, что ты сбежишь из приюта в чем есть, прихватив с собой одну лишь скрипку. Ночами я лежала и представляла, как ты скитаешься по миру, отдавшись на милость судьбы, без гроша в кармане, чтоб оплатить дорогу. Я всячески убеждала настоятельницу сажать тебя почаще под замок и держать взаперти как можно дольше. Я даже преувеличивала твои проступки в стремлении уберечь от опасностей.
Тот медальон был единственной ценной вещью, доставшейся мне не от родни. Он был мой и только мой, хотя по понятным причинам мне не дозволено было держать его при себе в Пьете. Тем не менее я вполне могла подарить эту вещицу: она никогда не навела бы тебя на мой след, а значит, не содержала угрозы для твоей бессмертной души. Как же я негодовала, когда обнаружила, что Томассо украл его!
Какой же я была дурой! Моя собственная мать не могла уберечь меня от любви, даже заперев в эти стены, где нет других мужчин, кроме слуг Господа.
Figlia mia, прости, что я отступилась от тебя в то утро. Мне невыносимо было помыслить, что ты собираешься бросить свой огромный талант на алтарь любви, а теперь я сама не могу простить себе последствия этого предательства. Вместе с настоятельницей мы подали прошение о твоем восстановлении в coro. И она пообещала мне сейчас, что добьется этого.
Анна Мария, все мужчины непостоянны. Они верят в собственные признания, но пройдет время, и они будут с не меньшим жаром твердить их снова какой-то другой девушке – и так же верить. Я тоже считала, что любима искренне, – и тем не менее мой любовник обратил на меня внимание лишь после того, как его отвергла другая, нашедшая в себе силы противостоять ему, хоть и любила его.
Только теперь, лежа долгими часами на больничной койке, я поняла, что ты теперь и сама женщина – и, как женщина, сама сделаешь выбор. Я же не вольна подсказывать тебе, как поступить с дарами, которыми ты обладаешь: это ты решишь наедине с Господом.
Конечно, я молюсь, чтобы ты выбирала без ошибок.
Я никогда не покидала тебя, Анна Мария. Я все время была с тобой, и я буду с тобой вечно.
Подписываю это письмо – как ты мне когда-то – с тысячей поцелуев.
Твоя любящая мать,
Антония Лаура Фоскарини».
15
«Madre mia carissima!
Я должна еще раз написать эти слова – последний раз.
Как же это письмо отличается от предыдущих: пишу и знаю, что ты никогда не получишь его. Те, прежние, – за них я тоже не могла поручиться, но ведь ты их читала! Может быть, дорогая моя наставница, моя дорогая матушка, ты найдешь особое волшебство, чтобы и там, за гробом, слышать голос моего сердца, если умела находить этот волшебный путь при жизни.
Я не стану погружаться в горе – потому что ты всегда была у меня. Теперь я это знаю. И знаю, что только любовь ко мне побуждала тебя хранить тайну все эти годы.
Я сержусь, но не на тебя. Я была обманута – но не тобою. Оба эти неприятные чувства тем не менее щедро окупаются наградой, которая сейчас наполняет мою душу.
Раньше я часто задавалась вопросом, что дарило тебе такую невозмутимость, безмятежность и доброту в закрытом мирке нашего приюта – тебе, словно созданной для совсем иной жизни: в каком-нибудь палаццо, в окружении всевозможного изящества и роскоши, которые только доступны богатой замужней zentildonna nobile. Теперь мне понятно: причиной тому была я. Быть рядом со мной: помогать, учить, наставлять меня – что еще нужно истинной матери? За это ты не требовала ни почестей, ни признания – само мое существование уже наполняло тебя счастьем.
Я поняла это – и все для меня изменилось.
Подозреваю, что в огромном дворце можно быть столь же несчастной, сколь в тесной каморке, а обладая тысячей свобод, все равно чувствовать себя скованной по рукам и ногам. Так крылатое создание может ощущать себя прикованным к земле, а птица – не замечать, что дверца клетки открыта настежь.
Я тоже с легкостью могла бы стать такой птицей, но отныне благодаря тебе я ощущаю крылья и вижу выход из клетки. Я чувствую в себе силу, я полечу, будь на то моя воля. Но пока я не мыслю для себя более высокого призвания, чем служить музыке, оставаясь здесь.
Я знаю, что моя жизнь приносила тебе счастье, и это немного утешает меня, ведь я была так слепа, что на исходе твоей жизни и на взлете моей не сумела разглядеть то, что было у меня прямо перед глазами. И конечно, мне бы очень хотелось вернуть назад то мгновение, когда ты шептала мне: «figlia mia», а я вместо дочернего благословения изводила тебя в последний час глупыми, своекорыстными вопросами.
И все же (я повторяла это себе не раз с тех пор, как прочитала твое письмо), не стало ли бы для тебя самым ужасным известием, что я каким-то образом проведала о нашем родстве? Тогда твои самоотречение и выдержка, которыми были отмечены все эти годы, пошли бы прахом. Твой обет был бы нарушен, ты бы страшилась не только за свою бессмертную душу, но еще больше за мою.
Даже в своей последней просьбе, высказанной священнику, ты явила свою мудрость. Ты лежала на смертном одре – а я играла для своей матери. Думаю, ты знала, как мне хочется сыграть для нее, и получилось, что все мои сердечные порывы в тот момент были устремлены именно к тебе.
Я озираюсь вокруг, я вижу тысячу девушек и женщин, никогда не знавших материнской любви, и чувствую, что среди них я одна благословлена ею. Может быть, однажды я смогу в меру своих скромных сил вернуть хотя бы крупицу того, что было мне даровано. Если когда-нибудь я стану figlia privilegiata и мне будет позволено брать девочек на обучение с юных лет, то, может быть, мне это удастся.
Твоя мать навестила меня в parlat?rio почти сразу, как меня восстановили в coro. Она передала мне серебряную шкатулку, выстланную изнутри бледно-голубым шелком и до краев заполненную письмами. Некоторые из них были написаны на почтовой бумаге, какие-то – на нотной, и все связаны вместе синей шелковой ленточкой. Синьора Фоскарини не сказала о них ни слова, не упомянула даже, читала ли она их, – просто сообщила, мол, она думает, что пусть лучше они будут у меня.
Я запечатаю это последнее письмо и присоединю его к остальным, а потом снова все вместе перевяжу ленточкой.
Вы всегда будете в моем сердце, сестра Лаура. И я буду молиться за Вас. Отныне каждая сыгранная мною нота будет исполнена любви и силы, которой Вы наделили меня.
Анна Мария».
* * *
Все свободное время в первые недели моего возвращения я посвятила вышиванию передника – свадебного подарка для Марьетты. Когда он был почти готов, я накрепко зашила медальон в подвернутый край. Никто не взял ни медальона, ни других вещиц, хранившихся у меня под матрацем, – скорее, никто не нашел.
За день до венчания Марьетта пришла к нам в parlat?rio получить подарки. Сама настоятельница во главе процессии воспитанниц спустилась туда, чтобы поздравить невесту. Я попросила у нее разрешения поцеловать подругу, и она кивнула в знак согласия.
Наши головы сблизились, так что теперь нас разделяла только тонкая филигранная решетка.
– Передай передник Сильвио! – шепнула я ей. – Смотри же, обязательно!
Она сверкнула зелеными глазищами:
– А что же тогда ты подаришь мне, корова ты этакая?
– Вот что! – И я чмокнула ее в щеку.
– Не будь ты девчонкой, я бы в тебя просто влюбилась.
– Ах ты жадюга! – тихо рассмеялась я. – Все тебе мало!
– А я все и заполучу! – хохотнула она в ответ.
После этого моя совесть окончательно успокоилась. Медальон вернется туда, где и должен быть, и в случае нужды Ревекка и Сильвио смогут им воспользоваться. Мои же руки впредь желали только обнимать скрипку, и музыка отныне целиком объяла мое сердце, а большего, я знала, мне и не нужно.
Наши уроки с Бернардиной возобновились вскоре после моего возвращения – к нашему взаимному удивлению – и вначале безмерно тяготили нас обеих. Будучи полноправной скрипачкой в coro, она с трудом выносила необходимость выслушивать наставления от меня – официально не утвержденной, только-только вернувшейся из опалы, вечной ее соперницы. За долгие годы я привыкла воспринимать ее не иначе как злейшую недоброжелательницу из всех figlie, и мне было противно уделять ей столько внимания – особенно потому, что она благодаря моим наставлениям со временем могла превзойти меня в мастерстве.
Полное напряженного внимания общение во время частных уроков одинаково хорошо высвечивает и ученика, и учителя. И чтобы обучение принесло плоды, мне пришлось изучить Бернардину – ее страхи, ее слабости, ее силу. В ходе такого познания моя антипатия к ней понемногу таяла. Я смогла разглядеть в ней такую же одинокую девушку, как я сама, силящуюся найти путь к выживанию в стенах, где любовь – редкая гостья и где каждую обитательницу терзает один и тот же глубоко укоренившийся страх – оказаться, в сущности, недостойной любви, чему лучшее доказательство – само пребывание в приюте.
Настоятельница проявила мудрость, поставив двух заклятых врагинь в столь деликатные взаимоотношения. Иначе я никогда не смогла бы стать Бернардине союзницей.
Несмотря на негодование, с которым она встречала мои советы и помощь, мы обе прекрасно слышали – да тут любой бы услышал, – что по мере наших занятий ее игра приобретает все больше красоты и изящества. Иногда мы с маэстро встречались наедине, и он делился со мной приемами преподавания, которые за всю его наставническую деятельность наиболее оправдали себя.
Раньше я и не подозревала, какое удовлетворение можно получить, просто помогая кому-то играть лучше. Слух меня никогда не подводил, и сейчас он сослужил мне хорошую службу. Тем не менее я изо всех сил старалась не следовать дурным привычкам худших из моих наставниц. Прежде чем высказывать любую критику, я непременно старалась отыскать что-нибудь, достойное похвалы. И вслед за Вивальди, который с детства был моим любимым учителем вне зависимости от его настроений, я всегда ожидала от своих подопечных невероятных успехов.
Вполне возможно, что виной тому отчасти был дух соперничества, но Бернардина играла гораздо лучше, нежели прежде, именно в моем присутствии и под моей опекой. Усовершенствовалась не только ее техника, но она также стала охотнее насыщать исполнение своими истинными чувствами во всей их широте и глубине.
Конечно, она, как и я, взрослела – и потому мне трудно сказать, сколь сильным было мое влияние на нее как на музыканта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Я сцепила зубы, ожидая плохих известий. Понятно, что мне придется остаться в comun навсегда, до конца своих дней.
Ее уже нет в живых, нашей тогдашней настоятельницы. Хоть она и была причиной стольких моих страданий, я спустя годы смогла понять, как хорошо она умела справляться со своими обязанностями. Она поступала порой строго, но всегда честно. Теперь для меня очевидно, что в своих решениях настоятельница опиралась лишь на явные факты и делала все от нее зависящее, чтобы руководство могло составить непредвзятое мнение обо всех неполадках в Пьете.
Она помолчала, глядя на меня, а затем объявила:
– Перед самым концом собрания члены правления проголосовали за то, чтобы восстановить тебя в качестве figlia di coro.
Я не сразу вникла в смысл ее слов – а потом в голос разрыдалась. Все куда-то ушло: и былая гордость, и гнев, и отчаяние. В тот момент я испытывала только признательность.
Подождав, пока я выплачусь, настоятельница продолжила:
– Далее тебе, думаю, будет также интересно узнать, что правление восстановило дона Вивальди в должности ma?stro di violin. Сейчас ему поручено подыскать инструменты для отдельных исполнительниц. Пока ma?stro Вивальди не нашел для тебя подходящей скрипки, ты можешь взять ту, что раньше принадлежала сестре Лауре. Она превосходна по звучанию, ты сама знаешь, и, я думаю, сестра Лаура искренне желала бы этого. Ну-ну, детка… перестань сейчас же! Вот, возьми платок. Я еще не все сказала.
Настоятельница встала и отперла ящичек своей cred?nza, достала оттуда запечатанное сургучом письмо и протянула его мне.
– Строго говоря, я должна была бы прочитать послание, чтобы удостовериться, что оно не содержит ничего для тебя пагубного. Но сестра Лаура настоятельно просила вручить его тебе как есть, не вскрывая. Я уверена, что от нее к тебе может исходить только добро. Она ведь очень любила тебя, Анна Мария. Сестра Лаура открыто выделяла тебя среди остальных своих учениц и всегда прочила тебе большое будущее. Знаю, что ты сделаешь все, чтобы ее надежды не оказались напрасными.
Вручая письмо, настоятельница легонько сжала мне руку, а я в тот момент вдруг поняла, что и она чувствует ко мне расположение, хотя раньше мне это было невдомек.
– Если сестра Лаура и поступала с тобой сурово – это исключительно потому, что ей хотелось для тебя удела, которого, как она понимала, ей не удалось достичь. Для себя же она была самой строгой судией. Давай вместе помянем сестру Лауру в наших молитвах в надежде, что она наконец обрела покой.
* * *
«Figlia mia!
Каждой частицей своего существа я стремилась сказать тебе эти слова – и дать тебе услышать в них правду.
Моя дорогая доченька, единственное мое дитя, рожденное от любви, которой мне лучше было не знать! Молись за меня, доченька! Проси Господа, чтобы пламя Чистилища выжгло тот грех, которым я навлекла беду на нас обеих!
Figlia mia, теперь ты наконец узнаешь, как свято берегла я твои письма. Перо и бумага в твоих руках тоже превращались в музыкальный инструмент, оживавший под твоими пальцами.
Мне следовало стыдиться, а я гордилась. Глядя на тебя, помогая тебе и незаметно наставляя во всем, в чем могла, я никогда не была способна заставить себя испытывать укоры совести, которые могли бы очистить меня от греха, в коем я произвела тебя на свет.
Я не слишком одарена в игре на скрипке, но ты – в тебе есть искра Божья. И если сам Создатель вложил ее, как могу я усомниться, что Он улыбнулся тебе еще при рождении?
Говоря так, я нагромождаю грех на грех.
Как же мне хотелось признать тебя! И как странно мне писать эти строки, зная, что буду уже мертва, когда ты их прочитаешь. Я же видела, как глядит на меня врач – как меня отделили от других пациенток, как они оставили всякие надежды. Я и сама достаточно насмотрелась на таких больных, чтобы тешить себя надеждой, будто со мной все закончится иначе. Жизнь во мне угасает. Уже сейчас я могу писать лишь понемногу: приходится часто останавливаться и делать передышку.
В твоих письмах я с особой нежностью перечитывала слова, которые, как я прекрасно понимала, мне никогда не услышать наяву: «Carissima madre mia».
Есть то, что невозможно постичь, Аннина. Смерть. Мы поем о ней псалмы, нас учат бояться ее. Но на самом деле нам трудно поверить, что она когда-нибудь придет. Что это тело, которое мы знаем так хорошо, – эти руки, эти глаза, эти уши – перестанет служить нам вместилищем. Ладони раскроются, душа отлетит прочь, а глаза и уши затворятся навеки.
Пятнадцать лет назад моя мать вместе со своим исповедником заставили меня поклясться спасением твоей бессмертной души, что до тех пор, пока живу, я не откроюсь тебе. Этой клятвой я выкупила право жить рядом и приглядывать за тобой, вместо того чтобы вверить тебя заботам чужих людей. Но и такое стало возможным лишь благодаря моей лжи относительно того, кто твой отец, благодаря моей лжи и соучастию еще одной особы – Менегины, которая знала правду и сохранила ее в тайне. Впрочем, ни на минуту она не давала мне забыть, что сделала это из любви к нему, а вовсе не ко мне.
Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я уже не связана былой клятвой.
Анна Мария, я любила тебя больше всего на свете. Больше, чем музыку. Больше даже, чем Господа.
Со страхом я примечала, как ты хорошеешь день ото дня. Я следила за твоим маэстро в те часы, когда он учил тебя и твоих подружек. С каким же облегчением я вскоре убедилась, что Вивальди некогда даже остановить на тебе свой взор, поскольку ему гораздо милее собственный успех! Тогда я вознесла хвалу Господу за то, что Вивальди и себялюбив, и честолюбив одновременно.
Не укрылось от меня и влияние, которое на тебя оказывала Марьетта. Большей пройдохи я в жизни не встречала, и по ловкости ей нет равных среди сверстниц – ни в приюте, ни за его пределами. Эта из кого угодно сможет веревки вить – и скоро, между прочим, станет тебе теткой (если уже не стала).
Впрочем, возможно, именно такая жена и нужна моему глупенькому среднему братцу, столь же легковерному и распутному, сколь образован и умен другой наш брат – Марко.
Когда Марьетта одурачила Томассо – а ты ей невольно помогла, – я едва могла сдержать свое возмущение. Это наша мать проявила мудрость, позволив Марьетте довести задуманное до конца.
Твоя бабка вовсе не глупа, и я надеюсь, что она еще пригодится тебе в будущей жизни и карьере.
Я все боялась, что ты сбежишь из приюта в чем есть, прихватив с собой одну лишь скрипку. Ночами я лежала и представляла, как ты скитаешься по миру, отдавшись на милость судьбы, без гроша в кармане, чтоб оплатить дорогу. Я всячески убеждала настоятельницу сажать тебя почаще под замок и держать взаперти как можно дольше. Я даже преувеличивала твои проступки в стремлении уберечь от опасностей.
Тот медальон был единственной ценной вещью, доставшейся мне не от родни. Он был мой и только мой, хотя по понятным причинам мне не дозволено было держать его при себе в Пьете. Тем не менее я вполне могла подарить эту вещицу: она никогда не навела бы тебя на мой след, а значит, не содержала угрозы для твоей бессмертной души. Как же я негодовала, когда обнаружила, что Томассо украл его!
Какой же я была дурой! Моя собственная мать не могла уберечь меня от любви, даже заперев в эти стены, где нет других мужчин, кроме слуг Господа.
Figlia mia, прости, что я отступилась от тебя в то утро. Мне невыносимо было помыслить, что ты собираешься бросить свой огромный талант на алтарь любви, а теперь я сама не могу простить себе последствия этого предательства. Вместе с настоятельницей мы подали прошение о твоем восстановлении в coro. И она пообещала мне сейчас, что добьется этого.
Анна Мария, все мужчины непостоянны. Они верят в собственные признания, но пройдет время, и они будут с не меньшим жаром твердить их снова какой-то другой девушке – и так же верить. Я тоже считала, что любима искренне, – и тем не менее мой любовник обратил на меня внимание лишь после того, как его отвергла другая, нашедшая в себе силы противостоять ему, хоть и любила его.
Только теперь, лежа долгими часами на больничной койке, я поняла, что ты теперь и сама женщина – и, как женщина, сама сделаешь выбор. Я же не вольна подсказывать тебе, как поступить с дарами, которыми ты обладаешь: это ты решишь наедине с Господом.
Конечно, я молюсь, чтобы ты выбирала без ошибок.
Я никогда не покидала тебя, Анна Мария. Я все время была с тобой, и я буду с тобой вечно.
Подписываю это письмо – как ты мне когда-то – с тысячей поцелуев.
Твоя любящая мать,
Антония Лаура Фоскарини».
15
«Madre mia carissima!
Я должна еще раз написать эти слова – последний раз.
Как же это письмо отличается от предыдущих: пишу и знаю, что ты никогда не получишь его. Те, прежние, – за них я тоже не могла поручиться, но ведь ты их читала! Может быть, дорогая моя наставница, моя дорогая матушка, ты найдешь особое волшебство, чтобы и там, за гробом, слышать голос моего сердца, если умела находить этот волшебный путь при жизни.
Я не стану погружаться в горе – потому что ты всегда была у меня. Теперь я это знаю. И знаю, что только любовь ко мне побуждала тебя хранить тайну все эти годы.
Я сержусь, но не на тебя. Я была обманута – но не тобою. Оба эти неприятные чувства тем не менее щедро окупаются наградой, которая сейчас наполняет мою душу.
Раньше я часто задавалась вопросом, что дарило тебе такую невозмутимость, безмятежность и доброту в закрытом мирке нашего приюта – тебе, словно созданной для совсем иной жизни: в каком-нибудь палаццо, в окружении всевозможного изящества и роскоши, которые только доступны богатой замужней zentildonna nobile. Теперь мне понятно: причиной тому была я. Быть рядом со мной: помогать, учить, наставлять меня – что еще нужно истинной матери? За это ты не требовала ни почестей, ни признания – само мое существование уже наполняло тебя счастьем.
Я поняла это – и все для меня изменилось.
Подозреваю, что в огромном дворце можно быть столь же несчастной, сколь в тесной каморке, а обладая тысячей свобод, все равно чувствовать себя скованной по рукам и ногам. Так крылатое создание может ощущать себя прикованным к земле, а птица – не замечать, что дверца клетки открыта настежь.
Я тоже с легкостью могла бы стать такой птицей, но отныне благодаря тебе я ощущаю крылья и вижу выход из клетки. Я чувствую в себе силу, я полечу, будь на то моя воля. Но пока я не мыслю для себя более высокого призвания, чем служить музыке, оставаясь здесь.
Я знаю, что моя жизнь приносила тебе счастье, и это немного утешает меня, ведь я была так слепа, что на исходе твоей жизни и на взлете моей не сумела разглядеть то, что было у меня прямо перед глазами. И конечно, мне бы очень хотелось вернуть назад то мгновение, когда ты шептала мне: «figlia mia», а я вместо дочернего благословения изводила тебя в последний час глупыми, своекорыстными вопросами.
И все же (я повторяла это себе не раз с тех пор, как прочитала твое письмо), не стало ли бы для тебя самым ужасным известием, что я каким-то образом проведала о нашем родстве? Тогда твои самоотречение и выдержка, которыми были отмечены все эти годы, пошли бы прахом. Твой обет был бы нарушен, ты бы страшилась не только за свою бессмертную душу, но еще больше за мою.
Даже в своей последней просьбе, высказанной священнику, ты явила свою мудрость. Ты лежала на смертном одре – а я играла для своей матери. Думаю, ты знала, как мне хочется сыграть для нее, и получилось, что все мои сердечные порывы в тот момент были устремлены именно к тебе.
Я озираюсь вокруг, я вижу тысячу девушек и женщин, никогда не знавших материнской любви, и чувствую, что среди них я одна благословлена ею. Может быть, однажды я смогу в меру своих скромных сил вернуть хотя бы крупицу того, что было мне даровано. Если когда-нибудь я стану figlia privilegiata и мне будет позволено брать девочек на обучение с юных лет, то, может быть, мне это удастся.
Твоя мать навестила меня в parlat?rio почти сразу, как меня восстановили в coro. Она передала мне серебряную шкатулку, выстланную изнутри бледно-голубым шелком и до краев заполненную письмами. Некоторые из них были написаны на почтовой бумаге, какие-то – на нотной, и все связаны вместе синей шелковой ленточкой. Синьора Фоскарини не сказала о них ни слова, не упомянула даже, читала ли она их, – просто сообщила, мол, она думает, что пусть лучше они будут у меня.
Я запечатаю это последнее письмо и присоединю его к остальным, а потом снова все вместе перевяжу ленточкой.
Вы всегда будете в моем сердце, сестра Лаура. И я буду молиться за Вас. Отныне каждая сыгранная мною нота будет исполнена любви и силы, которой Вы наделили меня.
Анна Мария».
* * *
Все свободное время в первые недели моего возвращения я посвятила вышиванию передника – свадебного подарка для Марьетты. Когда он был почти готов, я накрепко зашила медальон в подвернутый край. Никто не взял ни медальона, ни других вещиц, хранившихся у меня под матрацем, – скорее, никто не нашел.
За день до венчания Марьетта пришла к нам в parlat?rio получить подарки. Сама настоятельница во главе процессии воспитанниц спустилась туда, чтобы поздравить невесту. Я попросила у нее разрешения поцеловать подругу, и она кивнула в знак согласия.
Наши головы сблизились, так что теперь нас разделяла только тонкая филигранная решетка.
– Передай передник Сильвио! – шепнула я ей. – Смотри же, обязательно!
Она сверкнула зелеными глазищами:
– А что же тогда ты подаришь мне, корова ты этакая?
– Вот что! – И я чмокнула ее в щеку.
– Не будь ты девчонкой, я бы в тебя просто влюбилась.
– Ах ты жадюга! – тихо рассмеялась я. – Все тебе мало!
– А я все и заполучу! – хохотнула она в ответ.
После этого моя совесть окончательно успокоилась. Медальон вернется туда, где и должен быть, и в случае нужды Ревекка и Сильвио смогут им воспользоваться. Мои же руки впредь желали только обнимать скрипку, и музыка отныне целиком объяла мое сердце, а большего, я знала, мне и не нужно.
Наши уроки с Бернардиной возобновились вскоре после моего возвращения – к нашему взаимному удивлению – и вначале безмерно тяготили нас обеих. Будучи полноправной скрипачкой в coro, она с трудом выносила необходимость выслушивать наставления от меня – официально не утвержденной, только-только вернувшейся из опалы, вечной ее соперницы. За долгие годы я привыкла воспринимать ее не иначе как злейшую недоброжелательницу из всех figlie, и мне было противно уделять ей столько внимания – особенно потому, что она благодаря моим наставлениям со временем могла превзойти меня в мастерстве.
Полное напряженного внимания общение во время частных уроков одинаково хорошо высвечивает и ученика, и учителя. И чтобы обучение принесло плоды, мне пришлось изучить Бернардину – ее страхи, ее слабости, ее силу. В ходе такого познания моя антипатия к ней понемногу таяла. Я смогла разглядеть в ней такую же одинокую девушку, как я сама, силящуюся найти путь к выживанию в стенах, где любовь – редкая гостья и где каждую обитательницу терзает один и тот же глубоко укоренившийся страх – оказаться, в сущности, недостойной любви, чему лучшее доказательство – само пребывание в приюте.
Настоятельница проявила мудрость, поставив двух заклятых врагинь в столь деликатные взаимоотношения. Иначе я никогда не смогла бы стать Бернардине союзницей.
Несмотря на негодование, с которым она встречала мои советы и помощь, мы обе прекрасно слышали – да тут любой бы услышал, – что по мере наших занятий ее игра приобретает все больше красоты и изящества. Иногда мы с маэстро встречались наедине, и он делился со мной приемами преподавания, которые за всю его наставническую деятельность наиболее оправдали себя.
Раньше я и не подозревала, какое удовлетворение можно получить, просто помогая кому-то играть лучше. Слух меня никогда не подводил, и сейчас он сослужил мне хорошую службу. Тем не менее я изо всех сил старалась не следовать дурным привычкам худших из моих наставниц. Прежде чем высказывать любую критику, я непременно старалась отыскать что-нибудь, достойное похвалы. И вслед за Вивальди, который с детства был моим любимым учителем вне зависимости от его настроений, я всегда ожидала от своих подопечных невероятных успехов.
Вполне возможно, что виной тому отчасти был дух соперничества, но Бернардина играла гораздо лучше, нежели прежде, именно в моем присутствии и под моей опекой. Усовершенствовалась не только ее техника, но она также стала охотнее насыщать исполнение своими истинными чувствами во всей их широте и глубине.
Конечно, она, как и я, взрослела – и потому мне трудно сказать, сколь сильным было мое влияние на нее как на музыканта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29