Так не будем же забывать – даже при всей нынешней скудости нашей жизни, при каждодневной борьбе за выживание, что эта музыка – наше наследие. Она принадлежит нам по праву рождения.
Ревекка говорила очень тихо, но даже если бы она шептала, ее слова доходили бы до каждого.
– Для меня равно честь и удовольствие представить вам одну из лучших юных скрипачек во всей lа Serenissima. – Она отступила на шаг, и я осталась одна в середине круга. – Это Анна Мария делла Пьета.
Я растерянно стискивала рукой скрипку, не в силах понять, одобряет толпа слова Ревекки или нет. Какой-то свирепого вида бородатый мужчина сплюнул на землю, развернулся и зашагал прочь. Многие смотрели ему вслед, поднялся ропот, но люди не расходились – они по-прежнему разглядывали меня, словно ждали, что сейчас у меня отрастут рога или крылья.
Гнетущее молчание затянулось, и я испугалась, что меня того и гляди закидают камнями. Все взрослые мужчины в кругу были бородаты; некоторые женщины щеголяли богатым нарядом, но в основном публика была одета столь же бедно и незатейливо, как и я сама. У большинства – даже у детей! – в глазах читались следы неотступных забот.
Молодая мать семейства, что стояла с двумя детьми поближе ко мне, медленно захлопала в ладоши – она явно меня подбадривала. Ее примеру последовал кто-то еще, а другая женщина нерешительно выкрикнула приветственное восклицание. И вдруг, после мучительной паузы, все вокруг разом зааплодировали и оживленно загомонили.
– Играй, Анна Мария! – перекрывая шум, крикнула мне Ревекка.
Никогда раньше мне не приходилось играть в такой обстановке – одной посреди толпы чужеземцев. Я обернулась к Сильвио.
– Сыграй же, Аннина! – закричал он, смеясь.
– Сыграй, Аннина! – вторила ему стоявшая рядом с ним беззубая старуха.
На противоположной стороне круга зычный мужской голос проревел:
– Играй, Аннина!
И вся толпа подхватила призыв, скандируя и хлопая в такт:
– Играй! Играй!
Удивительно, как могла Марьетта гореть желанием оказаться в подобной ситуации? Я же искренне жалела, что нельзя спрятаться за решетку церковных хоров и обрести привычную благословенную безликость. «Что же мне сыграть?» – бормотала я про себя, пробегая взглядом по морю лиц, как вдруг наткнулась на чью-то всклокоченную рыжую голову. На меня смотрели знакомые веселые глаза.
– Маэстро?
Это действительно был Вивальди, стоял в толпе венецианских евреев. Все вдруг притихли, словно, кроме нас двоих, на campo не было ни души. Я не видела его с тех самых пор, как он разговаривал с Генделем.
– Почему бы тебе не сыграть скрипичное соло из одиннадцатого концерта L'?stro?
Речь шла как раз о новой вещи, переданной им мне несколько недель назад. Я уже столько репетировала ее, что выучила наизусть.
С того самого дня я знаю, что в подобной ситуации явить совершенство исполнения, презрев все мимолетные страхи, можно, лишь представив, что играешь для дорогого и преданного друга, который лучше всех в мире знает, как надо слушать музыку. Только тогда каждая нота обретет свою меру благозвучия и чувства; только тогда тронешь смычком струны с истинным чистосердечием, уверенностью и убедительностью. И тогда любая музыка будет достойна коснуться слуха Господа и зазвучит так, словно в первый и в последний раз в жизни.
Таким другом для меня всегда был Вивальди, но я осознала это именно в ту октябрьскую ночь в гетто, на празднике Симхат Тора. Позже я узнала, что этот день завершает чтение Пятикнижия – слова Божьего на древнееврейском языке, на котором оно было написано впервые, – длящегося неделя за неделей, от стиха к стиху.
Я играла для учителя – со всей искусностью и красотой, на которую только была способна. Я играла с закрытыми глазами, но лицо маэстро стояло перед моим мысленным взором. Он смотрел на меня в точности так, как некогда на восьмилетнюю девчушку, в которой он разглядел будущего музыканта – музыканта, которым я стану.
Я так сосредоточилась на этом видении, что, закончив, была немало удивлена, увидев толпу чужих людей, собравшихся вокруг меня, и услышав их восторженные крики, такие громкие, что у меня в ушах зазвенело.
Вивальди добрался до меня и пожал мне руку:
– Молодчина! Бесподобно, синьорина, разве нет?
Публика потребовала сыграть на бис. Маэстро извлек скрипку из-под полы своей мантии.
– А не исполнить ли нам ларго из первого концерта?
Так продолжалось час или более, пока Ревекка не схватила нас за руки и не потащила через протестующую толпу к ярко освещенному caf?.
– Я бы пригласила вас под свой кров, профессор, но закон не велит, а малышке, – она кивнула на меня, – и тем более.
Вивальди достал свою gn?ga – эксцентрическую белую маску наподобие той, в каких мы пробрались с Марьеттой в оперу. Казалось, что с тех пор прошло не меньше ста лет.
– Покорно прошу извинить меня, синьора, – низко поклонился он Ревекке, – но завтра с утра у меня назначена важная встреча. Однако моего красноречия будет недостаточно, чтобы выразить вам свое удовольствие от сегодняшнего вечера. Позвольте высказать надежду, что вы не преминете прибегнуть к моей всесторонней помощи. Возрождение традиций ars m?siса – весьма благородное побуждение, и Создатель – в этом я ничуть не сомневаюсь – возрадуется прекрасной музыке, в каком бы месте ее ни исполняли.
Глаза Ревекки просияли:
– Благодарю, padre! Заверяю вас в том, что скромные ученики нашей Compagn?a dei M?sici всегда будут стремиться к высотам, которые вы явили нам сегодня на празднике.
Вивальди с весьма довольным видом повернулся ко мне:
– Я отвезу вас обратно в Пьету, синьорина, но предлагаю вам добираться туда mascherata, поскольку мне доподлинно известно: cattaveri сегодня ночью вышли на охоту.
Сильвио ущипнул меня, и я ойкнула, но тут же нашлась:
– Нет, благодарю вас, маэстро. Я уверена, синьора Ревекка и Сильвио позаботятся, чтобы со мной ничего не случилось.
– Мы нарядим ее в d?mino, а сверху еще накинем zendaletta, – успокоила его Ревекка, – а лицо скроем под mor?ta и ba?ta. На голову наденем шляпу-треуголку, и вашу ученицу будет не отличить от самого Великого Инквизитора.
– Только росточком пониже, – добавил Вивальди. – Что ж, прекрасно.
– Маэстро, вы пришлете мне новое произведение?
– Непременно, синьорина!
Он надвинул маску, сверху накинул капюшон плаща, так что ни одного рыжего вихра не выбивалось наружу, а затем нырнул в тень sottoportego и скрылся из виду.
Мы с Ревеккой выбрали в caf? уголок потише и уселись за столик. Я никогда прежде не бывала в подобном заведении – в самом ли гетто или за его пределами, – поэтому посматривала на посетителей, стараясь понять, как здесь лучше себя вести. Оказалось, что правил поведения как таковых нет: евреи и неевреи сидели вперемешку и все вместе оживленно болтали. Кроме родного итальянского я уловила еще с полдюжины говоров; разноязыкая молвь плясала по комнате, словно призыв и отклик вавилонского хора, и все это – под аккомпанемент звона бокалов, стука глиняных кружек и шипения паровых струй.
Среди мужчин я заметила и женщин – из самых разных сфер жизни – и подумала, что многое бы отдала за возможность так же ходить куда вздумается. Мне вдруг стало ясно, что все запреты суть безнадежная попытка предотвратить то, что уже происходит повсеместно и что, наверное, вообще невозможно полностью прекратить: нет ни таких стен, ни стражей, ни ворот, которые заставили бы венецианцев жить друг с другом врозь. В конце концов, все смешиваются во время карнавала, когда любой носит маску, и длится это ни много ни мало – целых шесть месяцев.
Я была всего лишь четырнадцатилетней девчонкой, но тем не менее поняла в тот мой первый вечер в настоящем caf?, что принудительное разделение венецианских жителей в остальную часть года – лишь увертюра к куда более грандиозному торжеству. В эти месяцы воздержания и покаяния мы разыгрываем свои отдельные роли – аристократа в черном облачении или обитателя гетто в желтой шляпе, исполненного важности гондольера или жеманной девицы, священника или проститутки, приютской сиротки или ухоженной дочери богатых родителей – мужчин и женщин всех сортов и видов. И только месяцы карнавала представляют истинную картину жизни в la Serenissima, когда каждый может обернуться тем, кем всегда мечтал, и делать все, на что духу хватит.
В ту ночь, сидя за столиком рядом с Ревеккой и Сильвио и прислушиваясь к царящей вокруг веселой какофонии, я осознала, что эта свобода доступна и мне – стоит только пожелать. Казалось, большего открытия я не делала за всю свою жизнь.
Ревекка заказала нам угощение. Смуглый официант, обслуживший нас, очевидно, ничуть не интересовался тем, кто я такая, место ли мне здесь. За шутками и приятной беседой, поддавшись очарованию этого удивительного заведения, я и вправду едва не забыла, зачем меня привезли в гетто.
– Scusi, синьора Ревекка, – начала я, едва пригубив ароматного пенного напитка. – В своей записке вы упомянули, что у вас есть для меня какие-то сведения.
– И она заслужила вознаграждение, не так ли, Zi?tta?
Я удивилась, что Сильвио обращается к ней так запросто – на ты и «тетушка». Впрочем, они ведь проводили вместе за работой день за днем, и Ревекка, конечно же, успела сильно к нему привязаться.
– Что ж, – задумчиво улыбнулась Ревекка, – надеюсь, мои вести послужат достойным вознаграждением за тот великолепный концерт, который синьорина вместе с il Pr?te R?sso подарила нам сегодня вечером.
Сильвио взял меня за руку:
– Речь о медальоне, Аннина.
Я озадаченно уставилась на него:
– Но ведь ты говорил, что нет.
– Я говорил, что ты не то подумала – вот что я говорил!
Сильвио расцвел улыбкой – она у него и сейчас самая очаровательная.
Я ждала продолжения без всякого тревожного замирания в сердце, как бывало прежде. Может быть, после импровизированного концерта на campo я успокоилась, все-таки выступление потребовало от меня изрядной храбрости. А может быть, я прониклась невиданным ощущением свободы – столь многоликой, что ранее и предположить было невозможно. Мне по-прежнему безумно хотелось разгадать тайну медальона, понять, почему именно Франца попросили передать его мне, но вышло так, что дверь, которую я надеялась отпереть этим ключом, вдруг распахнулась сама по себе.
Я еще отхлебнула чудесного напитка, наслаждаясь его ароматом, и затем повернулась к Ревекке, приготовившись слушать ее рассказ.
– Ты, верно, слышала, как я сегодня упоминала о моей сестре Рахили, земля ей пухом! – начала Ревекка свое повествование. – Она была, как и ты, чрезвычайно одарена в музыке. Мама назвала ее в честь другой Рахили, которая пела столь восхитительно и стала так знаменита, что ей наравне с христианами даровали свободное право переезжать в своей гондоле от палаццо к палаццо и выступать перед знатью. Наша Рахиль, как и ты, была скрипачка. К четырнадцатилетнему возрасту она усвоила все, что могли ей преподать учителя музыки в нашем гетто. Тогда наш отец, обладавший некоторым влиянием, использовал свои связи, чтобы нанять ей священника-музыканта, обучавшего скрипичному искусству воспитанниц «Ospedale della Piet?» – дона Бонавентуру Спаду.
Я вспомнила, что о нем уже говорила мне сестра Лаура. Это он был предшественником нашего маэстро и крутил любовь с Ла Бефаной.
– Шли годы, и этот священник постепенно стал любимцем нашей семьи. Он пестовал дарование Рахили, усердно внимал разговорам моей матери о еврейском мистицизме, который она постигала, еще держась за юбку нашей бабушки. Между прочим, той покровительствовала сама великая и мудрая Сара Копио Суллам. Итак, он заслужил не только свою плату, но и дружбу нашего отца. Он приходил на урок к Рахили – и оставался, и садился с нами за стол, и пил наше вино.
А потом, когда Республика потеряла в войне Кандию, а вместе с ней и немалую долю своих богатств, с евреев стали взимать все больше и больше налогов. Все у нас в гетто – даже такие состоятельные люди, как мой отец, – обнаружили, что с каждым днем все труднее обеспечивать своим семьям даже самые неотложные жизненные потребности, не говоря уже о всякой роскоши вроде музыкальных занятий.
Тогда мы собрались всей семьей: отец понимал, что его решение равным образом заденет каждого из нас. Мы посоветовались и решили пустить мамины украшения – у нее оставалось несколько красивых вещиц – на оплату уроков Рахили. Отец предложил отдавать их дону Спаде по одной – при условии, конечно, что тот согласится их принять, – и это даст Рахили возможность продолжить занятия. В любом случае, мы получим лучший обменный курс, чем если бы заложили драгоценности в ломбард.
Никто из нас не раздумывал ни мгновения. Что значат эти безделушки по сравнению с таким талантом, как у Рахили? Она была великим музыкантом, как и ты, синьорина. И жила она ради музыки.
Неужели каждая жизнь – такая запутанная головоломка? Или, может быть, только в Венеции – в городе, где у каждого своя, четко очерченная роль, – щели между частями головоломки могут рассказать ничуть не меньше, чем составляющие ее части. Любой отдельно взятый кусочек мозаики лишен смысла; непонятно, что это – уголок пейзажа или человеческая нога, листок с дерева, тень, фрагмент водного или небесного пространства. Лишь собрав их все воедино, можно прояснить для себя значение целого.
У Ревекки в руках был один осколок мозаики, у меня другой – два крохотных кусочка огромной картины, столь же богатой подробностями, как любой холст Каналетто. Я перебирала эти кусочки, надеясь среди всех отыскать подходящий к моему, – и вот он в руках у Ревекки, сверкающий всеми гранями. Я поняла, что она не просто платит мне за игру на campo – нет, она хочет по-настоящему одарить меня.
– Сильвио стал меня расспрашивать о медальоне, который случайно попал к тебе в руки. Он описал эту вещицу, и я не поверила своим ушам: мне доподлинно известно, что вторую такую вряд ли сыщешь. Ее изготовил один мастер-златокузнец в Польше более двухсот лет назад. Да, Анна Мария, я знаю происхождение этого медальона, но не понимаю, как и почему он оказался у тебя.
Я попросила Ревекку рассказать мне все, что ей известно об этом украшении.
– Этот медальон мой отец отдал Бонавентуре Спаде в уплату за скрипичные занятия с Рахилью.
Я так и эдак взвешивала ее слова, но тем не менее ничего не понимала.
– Вы думаете, дон Спада продал медальон?
– Не исключено. Этот дон Спада был весьма своеобразный мужчина, даром что священник. Его вкрадчивый голос и задушевный взгляд, который, казалось, проникал в самые глубины вашего сердца, помогали ему втереться в доверие к кому угодно. Бонавентуру равно любили и мужчины, и женщины – и он сам готов был любить всех и вся. Он завоевал доверие моих родителей, а сам похитил целомудрие моей сестры – и подарил нам Сильвио!
Сильвио! Как неожиданно, без всяких усилий со стороны моего приятеля, раскрылась тайна его происхождения! Ему для этого не пришлось ни прочесывать книги скаффетты, ни выискивать какие-то намеки, ни подговаривать друзей порыскать там и сям, чтобы дознаться истины. И все же это были дурные новости.
Я с удвоенной нежностью и сочувствием взглянула на Сильвио, на моего милого дружка, который и вправду оказался ни то ни се – отпрыск священника и еврейки да еще содомит в придачу! Большего изгоя трудно было себе даже вообразить.
Ревекка тоже обернулась к племяннику, который сидел рядом с нами как ни в чем не бывало, ничуть не огорченный и не взволнованный.
– Когда я смотрю на него, – призналась она, – я так и вижу глаза, и улыбку, и руки сестры… она ведь была мне и солнцем, и луной.
– Но как же, – я наконец опомнилась и смогла связать два слова, – как же ее ребенок мог попасть в Пьету и вырасти там?
– Расскажи ей, Zi?tta!
Ревекка печально вздохнула:
– Наш отец впал в такой гнев и отчаяние, что отрекся от Рахили, которая в ту пору уже была далеко не дитя, а женщина двадцати восьми лет – женщина, которой, как он разорялся вовсю, следовало бы уже кое-что соображать. Он захотел привлечь Спаду к суду, но все его попытки лишь привели к тому, что младенцем в конце концов заинтересовался Совет Десяти. Сильвио едва исполнился месяц – Рахиль к тому времени уже лежала больная, – как к нам пришли cattaveri и забрали его, чтобы окрестить и вырастить христианином в приюте для подкидышей.
Многие наши соседи и даже кое-кто из родственников одобряли такой исход дела, дескать, зачем полухристианскому дитяти расти в условиях крайней нищеты, без всяких надежд на будущее? «Ospedale della Piet?» – это вам не гетто; там ему дадут и пищу, и кров, и хорошее образование, выведут в жизнь.
Рахиль умерла, и отец остался безутешен. Он было пожелал забрать внука из приюта, но выторговал лишь право для меня шить и чинить платья для figlie di coro. Вот так я смогу время от времени навещать Сильвио и приглядывать, как он там. У друзей моего отца, в свою очередь, тоже нашлись друзья среди членов правления, которые и позволили нам определить Сильвио ко мне в ученики, как только он достаточно подрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Ревекка говорила очень тихо, но даже если бы она шептала, ее слова доходили бы до каждого.
– Для меня равно честь и удовольствие представить вам одну из лучших юных скрипачек во всей lа Serenissima. – Она отступила на шаг, и я осталась одна в середине круга. – Это Анна Мария делла Пьета.
Я растерянно стискивала рукой скрипку, не в силах понять, одобряет толпа слова Ревекки или нет. Какой-то свирепого вида бородатый мужчина сплюнул на землю, развернулся и зашагал прочь. Многие смотрели ему вслед, поднялся ропот, но люди не расходились – они по-прежнему разглядывали меня, словно ждали, что сейчас у меня отрастут рога или крылья.
Гнетущее молчание затянулось, и я испугалась, что меня того и гляди закидают камнями. Все взрослые мужчины в кругу были бородаты; некоторые женщины щеголяли богатым нарядом, но в основном публика была одета столь же бедно и незатейливо, как и я сама. У большинства – даже у детей! – в глазах читались следы неотступных забот.
Молодая мать семейства, что стояла с двумя детьми поближе ко мне, медленно захлопала в ладоши – она явно меня подбадривала. Ее примеру последовал кто-то еще, а другая женщина нерешительно выкрикнула приветственное восклицание. И вдруг, после мучительной паузы, все вокруг разом зааплодировали и оживленно загомонили.
– Играй, Анна Мария! – перекрывая шум, крикнула мне Ревекка.
Никогда раньше мне не приходилось играть в такой обстановке – одной посреди толпы чужеземцев. Я обернулась к Сильвио.
– Сыграй же, Аннина! – закричал он, смеясь.
– Сыграй, Аннина! – вторила ему стоявшая рядом с ним беззубая старуха.
На противоположной стороне круга зычный мужской голос проревел:
– Играй, Аннина!
И вся толпа подхватила призыв, скандируя и хлопая в такт:
– Играй! Играй!
Удивительно, как могла Марьетта гореть желанием оказаться в подобной ситуации? Я же искренне жалела, что нельзя спрятаться за решетку церковных хоров и обрести привычную благословенную безликость. «Что же мне сыграть?» – бормотала я про себя, пробегая взглядом по морю лиц, как вдруг наткнулась на чью-то всклокоченную рыжую голову. На меня смотрели знакомые веселые глаза.
– Маэстро?
Это действительно был Вивальди, стоял в толпе венецианских евреев. Все вдруг притихли, словно, кроме нас двоих, на campo не было ни души. Я не видела его с тех самых пор, как он разговаривал с Генделем.
– Почему бы тебе не сыграть скрипичное соло из одиннадцатого концерта L'?stro?
Речь шла как раз о новой вещи, переданной им мне несколько недель назад. Я уже столько репетировала ее, что выучила наизусть.
С того самого дня я знаю, что в подобной ситуации явить совершенство исполнения, презрев все мимолетные страхи, можно, лишь представив, что играешь для дорогого и преданного друга, который лучше всех в мире знает, как надо слушать музыку. Только тогда каждая нота обретет свою меру благозвучия и чувства; только тогда тронешь смычком струны с истинным чистосердечием, уверенностью и убедительностью. И тогда любая музыка будет достойна коснуться слуха Господа и зазвучит так, словно в первый и в последний раз в жизни.
Таким другом для меня всегда был Вивальди, но я осознала это именно в ту октябрьскую ночь в гетто, на празднике Симхат Тора. Позже я узнала, что этот день завершает чтение Пятикнижия – слова Божьего на древнееврейском языке, на котором оно было написано впервые, – длящегося неделя за неделей, от стиха к стиху.
Я играла для учителя – со всей искусностью и красотой, на которую только была способна. Я играла с закрытыми глазами, но лицо маэстро стояло перед моим мысленным взором. Он смотрел на меня в точности так, как некогда на восьмилетнюю девчушку, в которой он разглядел будущего музыканта – музыканта, которым я стану.
Я так сосредоточилась на этом видении, что, закончив, была немало удивлена, увидев толпу чужих людей, собравшихся вокруг меня, и услышав их восторженные крики, такие громкие, что у меня в ушах зазвенело.
Вивальди добрался до меня и пожал мне руку:
– Молодчина! Бесподобно, синьорина, разве нет?
Публика потребовала сыграть на бис. Маэстро извлек скрипку из-под полы своей мантии.
– А не исполнить ли нам ларго из первого концерта?
Так продолжалось час или более, пока Ревекка не схватила нас за руки и не потащила через протестующую толпу к ярко освещенному caf?.
– Я бы пригласила вас под свой кров, профессор, но закон не велит, а малышке, – она кивнула на меня, – и тем более.
Вивальди достал свою gn?ga – эксцентрическую белую маску наподобие той, в каких мы пробрались с Марьеттой в оперу. Казалось, что с тех пор прошло не меньше ста лет.
– Покорно прошу извинить меня, синьора, – низко поклонился он Ревекке, – но завтра с утра у меня назначена важная встреча. Однако моего красноречия будет недостаточно, чтобы выразить вам свое удовольствие от сегодняшнего вечера. Позвольте высказать надежду, что вы не преминете прибегнуть к моей всесторонней помощи. Возрождение традиций ars m?siса – весьма благородное побуждение, и Создатель – в этом я ничуть не сомневаюсь – возрадуется прекрасной музыке, в каком бы месте ее ни исполняли.
Глаза Ревекки просияли:
– Благодарю, padre! Заверяю вас в том, что скромные ученики нашей Compagn?a dei M?sici всегда будут стремиться к высотам, которые вы явили нам сегодня на празднике.
Вивальди с весьма довольным видом повернулся ко мне:
– Я отвезу вас обратно в Пьету, синьорина, но предлагаю вам добираться туда mascherata, поскольку мне доподлинно известно: cattaveri сегодня ночью вышли на охоту.
Сильвио ущипнул меня, и я ойкнула, но тут же нашлась:
– Нет, благодарю вас, маэстро. Я уверена, синьора Ревекка и Сильвио позаботятся, чтобы со мной ничего не случилось.
– Мы нарядим ее в d?mino, а сверху еще накинем zendaletta, – успокоила его Ревекка, – а лицо скроем под mor?ta и ba?ta. На голову наденем шляпу-треуголку, и вашу ученицу будет не отличить от самого Великого Инквизитора.
– Только росточком пониже, – добавил Вивальди. – Что ж, прекрасно.
– Маэстро, вы пришлете мне новое произведение?
– Непременно, синьорина!
Он надвинул маску, сверху накинул капюшон плаща, так что ни одного рыжего вихра не выбивалось наружу, а затем нырнул в тень sottoportego и скрылся из виду.
Мы с Ревеккой выбрали в caf? уголок потише и уселись за столик. Я никогда прежде не бывала в подобном заведении – в самом ли гетто или за его пределами, – поэтому посматривала на посетителей, стараясь понять, как здесь лучше себя вести. Оказалось, что правил поведения как таковых нет: евреи и неевреи сидели вперемешку и все вместе оживленно болтали. Кроме родного итальянского я уловила еще с полдюжины говоров; разноязыкая молвь плясала по комнате, словно призыв и отклик вавилонского хора, и все это – под аккомпанемент звона бокалов, стука глиняных кружек и шипения паровых струй.
Среди мужчин я заметила и женщин – из самых разных сфер жизни – и подумала, что многое бы отдала за возможность так же ходить куда вздумается. Мне вдруг стало ясно, что все запреты суть безнадежная попытка предотвратить то, что уже происходит повсеместно и что, наверное, вообще невозможно полностью прекратить: нет ни таких стен, ни стражей, ни ворот, которые заставили бы венецианцев жить друг с другом врозь. В конце концов, все смешиваются во время карнавала, когда любой носит маску, и длится это ни много ни мало – целых шесть месяцев.
Я была всего лишь четырнадцатилетней девчонкой, но тем не менее поняла в тот мой первый вечер в настоящем caf?, что принудительное разделение венецианских жителей в остальную часть года – лишь увертюра к куда более грандиозному торжеству. В эти месяцы воздержания и покаяния мы разыгрываем свои отдельные роли – аристократа в черном облачении или обитателя гетто в желтой шляпе, исполненного важности гондольера или жеманной девицы, священника или проститутки, приютской сиротки или ухоженной дочери богатых родителей – мужчин и женщин всех сортов и видов. И только месяцы карнавала представляют истинную картину жизни в la Serenissima, когда каждый может обернуться тем, кем всегда мечтал, и делать все, на что духу хватит.
В ту ночь, сидя за столиком рядом с Ревеккой и Сильвио и прислушиваясь к царящей вокруг веселой какофонии, я осознала, что эта свобода доступна и мне – стоит только пожелать. Казалось, большего открытия я не делала за всю свою жизнь.
Ревекка заказала нам угощение. Смуглый официант, обслуживший нас, очевидно, ничуть не интересовался тем, кто я такая, место ли мне здесь. За шутками и приятной беседой, поддавшись очарованию этого удивительного заведения, я и вправду едва не забыла, зачем меня привезли в гетто.
– Scusi, синьора Ревекка, – начала я, едва пригубив ароматного пенного напитка. – В своей записке вы упомянули, что у вас есть для меня какие-то сведения.
– И она заслужила вознаграждение, не так ли, Zi?tta?
Я удивилась, что Сильвио обращается к ней так запросто – на ты и «тетушка». Впрочем, они ведь проводили вместе за работой день за днем, и Ревекка, конечно же, успела сильно к нему привязаться.
– Что ж, – задумчиво улыбнулась Ревекка, – надеюсь, мои вести послужат достойным вознаграждением за тот великолепный концерт, который синьорина вместе с il Pr?te R?sso подарила нам сегодня вечером.
Сильвио взял меня за руку:
– Речь о медальоне, Аннина.
Я озадаченно уставилась на него:
– Но ведь ты говорил, что нет.
– Я говорил, что ты не то подумала – вот что я говорил!
Сильвио расцвел улыбкой – она у него и сейчас самая очаровательная.
Я ждала продолжения без всякого тревожного замирания в сердце, как бывало прежде. Может быть, после импровизированного концерта на campo я успокоилась, все-таки выступление потребовало от меня изрядной храбрости. А может быть, я прониклась невиданным ощущением свободы – столь многоликой, что ранее и предположить было невозможно. Мне по-прежнему безумно хотелось разгадать тайну медальона, понять, почему именно Франца попросили передать его мне, но вышло так, что дверь, которую я надеялась отпереть этим ключом, вдруг распахнулась сама по себе.
Я еще отхлебнула чудесного напитка, наслаждаясь его ароматом, и затем повернулась к Ревекке, приготовившись слушать ее рассказ.
– Ты, верно, слышала, как я сегодня упоминала о моей сестре Рахили, земля ей пухом! – начала Ревекка свое повествование. – Она была, как и ты, чрезвычайно одарена в музыке. Мама назвала ее в честь другой Рахили, которая пела столь восхитительно и стала так знаменита, что ей наравне с христианами даровали свободное право переезжать в своей гондоле от палаццо к палаццо и выступать перед знатью. Наша Рахиль, как и ты, была скрипачка. К четырнадцатилетнему возрасту она усвоила все, что могли ей преподать учителя музыки в нашем гетто. Тогда наш отец, обладавший некоторым влиянием, использовал свои связи, чтобы нанять ей священника-музыканта, обучавшего скрипичному искусству воспитанниц «Ospedale della Piet?» – дона Бонавентуру Спаду.
Я вспомнила, что о нем уже говорила мне сестра Лаура. Это он был предшественником нашего маэстро и крутил любовь с Ла Бефаной.
– Шли годы, и этот священник постепенно стал любимцем нашей семьи. Он пестовал дарование Рахили, усердно внимал разговорам моей матери о еврейском мистицизме, который она постигала, еще держась за юбку нашей бабушки. Между прочим, той покровительствовала сама великая и мудрая Сара Копио Суллам. Итак, он заслужил не только свою плату, но и дружбу нашего отца. Он приходил на урок к Рахили – и оставался, и садился с нами за стол, и пил наше вино.
А потом, когда Республика потеряла в войне Кандию, а вместе с ней и немалую долю своих богатств, с евреев стали взимать все больше и больше налогов. Все у нас в гетто – даже такие состоятельные люди, как мой отец, – обнаружили, что с каждым днем все труднее обеспечивать своим семьям даже самые неотложные жизненные потребности, не говоря уже о всякой роскоши вроде музыкальных занятий.
Тогда мы собрались всей семьей: отец понимал, что его решение равным образом заденет каждого из нас. Мы посоветовались и решили пустить мамины украшения – у нее оставалось несколько красивых вещиц – на оплату уроков Рахили. Отец предложил отдавать их дону Спаде по одной – при условии, конечно, что тот согласится их принять, – и это даст Рахили возможность продолжить занятия. В любом случае, мы получим лучший обменный курс, чем если бы заложили драгоценности в ломбард.
Никто из нас не раздумывал ни мгновения. Что значат эти безделушки по сравнению с таким талантом, как у Рахили? Она была великим музыкантом, как и ты, синьорина. И жила она ради музыки.
Неужели каждая жизнь – такая запутанная головоломка? Или, может быть, только в Венеции – в городе, где у каждого своя, четко очерченная роль, – щели между частями головоломки могут рассказать ничуть не меньше, чем составляющие ее части. Любой отдельно взятый кусочек мозаики лишен смысла; непонятно, что это – уголок пейзажа или человеческая нога, листок с дерева, тень, фрагмент водного или небесного пространства. Лишь собрав их все воедино, можно прояснить для себя значение целого.
У Ревекки в руках был один осколок мозаики, у меня другой – два крохотных кусочка огромной картины, столь же богатой подробностями, как любой холст Каналетто. Я перебирала эти кусочки, надеясь среди всех отыскать подходящий к моему, – и вот он в руках у Ревекки, сверкающий всеми гранями. Я поняла, что она не просто платит мне за игру на campo – нет, она хочет по-настоящему одарить меня.
– Сильвио стал меня расспрашивать о медальоне, который случайно попал к тебе в руки. Он описал эту вещицу, и я не поверила своим ушам: мне доподлинно известно, что вторую такую вряд ли сыщешь. Ее изготовил один мастер-златокузнец в Польше более двухсот лет назад. Да, Анна Мария, я знаю происхождение этого медальона, но не понимаю, как и почему он оказался у тебя.
Я попросила Ревекку рассказать мне все, что ей известно об этом украшении.
– Этот медальон мой отец отдал Бонавентуре Спаде в уплату за скрипичные занятия с Рахилью.
Я так и эдак взвешивала ее слова, но тем не менее ничего не понимала.
– Вы думаете, дон Спада продал медальон?
– Не исключено. Этот дон Спада был весьма своеобразный мужчина, даром что священник. Его вкрадчивый голос и задушевный взгляд, который, казалось, проникал в самые глубины вашего сердца, помогали ему втереться в доверие к кому угодно. Бонавентуру равно любили и мужчины, и женщины – и он сам готов был любить всех и вся. Он завоевал доверие моих родителей, а сам похитил целомудрие моей сестры – и подарил нам Сильвио!
Сильвио! Как неожиданно, без всяких усилий со стороны моего приятеля, раскрылась тайна его происхождения! Ему для этого не пришлось ни прочесывать книги скаффетты, ни выискивать какие-то намеки, ни подговаривать друзей порыскать там и сям, чтобы дознаться истины. И все же это были дурные новости.
Я с удвоенной нежностью и сочувствием взглянула на Сильвио, на моего милого дружка, который и вправду оказался ни то ни се – отпрыск священника и еврейки да еще содомит в придачу! Большего изгоя трудно было себе даже вообразить.
Ревекка тоже обернулась к племяннику, который сидел рядом с нами как ни в чем не бывало, ничуть не огорченный и не взволнованный.
– Когда я смотрю на него, – призналась она, – я так и вижу глаза, и улыбку, и руки сестры… она ведь была мне и солнцем, и луной.
– Но как же, – я наконец опомнилась и смогла связать два слова, – как же ее ребенок мог попасть в Пьету и вырасти там?
– Расскажи ей, Zi?tta!
Ревекка печально вздохнула:
– Наш отец впал в такой гнев и отчаяние, что отрекся от Рахили, которая в ту пору уже была далеко не дитя, а женщина двадцати восьми лет – женщина, которой, как он разорялся вовсю, следовало бы уже кое-что соображать. Он захотел привлечь Спаду к суду, но все его попытки лишь привели к тому, что младенцем в конце концов заинтересовался Совет Десяти. Сильвио едва исполнился месяц – Рахиль к тому времени уже лежала больная, – как к нам пришли cattaveri и забрали его, чтобы окрестить и вырастить христианином в приюте для подкидышей.
Многие наши соседи и даже кое-кто из родственников одобряли такой исход дела, дескать, зачем полухристианскому дитяти расти в условиях крайней нищеты, без всяких надежд на будущее? «Ospedale della Piet?» – это вам не гетто; там ему дадут и пищу, и кров, и хорошее образование, выведут в жизнь.
Рахиль умерла, и отец остался безутешен. Он было пожелал забрать внука из приюта, но выторговал лишь право для меня шить и чинить платья для figlie di coro. Вот так я смогу время от времени навещать Сильвио и приглядывать, как он там. У друзей моего отца, в свою очередь, тоже нашлись друзья среди членов правления, которые и позволили нам определить Сильвио ко мне в ученики, как только он достаточно подрос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29