Короче говоря, все эти «франси» нравились Махмуду куда больше, чем его простодушные собратья. Те казались ему какими-то недоделанными, как будто они остановились в своем развитии когда-то давным-давно; будущее было явно за «франси», и надо было их догонять.
Махмуду казалось, что сирокко, ветер пустыни, подул в обратном направлении, из-за моря, с севера на юг, неся с собой прогресс и процветание, и что единственным спасением для его народа, единственной надеждой преодолеть духовный застой, в котором он пребывал со времен арабского завоевания, была материнская любовь далекой Франции, за которую и его дед, и его отец сражались во время обеих мировых войн. («Материнская, скажешь тоже! – отвечал он сам себе теперь, по прошествии жизни. – Все-таки Бога нет. „Козел черномазый" или просто „Пшел вон отсюда!" – один черт, неизвестно, что хуже!») В эти невинные, наивные годы маленький Махмуд даже помыслить не мог о том, чтобы как-нибудь побывать во Франции: разве можно побывать в раю? Ему хватало картинок из учебников по истории и географии да плакатов с изображениями замков и плотин, развешанных на стенах класса. Ему не повезло: со школой пришлось расстаться. Отец нуждался в его помощи по дому, и вскоре испачканные французскими фиолетовыми чернилами руки мальчика покрылись мозолями от кабильской мотыги.
А потом была война.
Сначала война была ненастоящая. Были просто ритуальные убийства. Ночью раздавался стук в дверь, и утром хозяйка находила у себя в корзине голову пастуха, который носил баскский берет – знак лояльности к французам; или старику, пристрастившемуся к сигаретам – опять пагубное влияние христиан, – отрезали губы зазубренным секатором; или же учительницу младших классов находили с распоротым животом и засунутым туда мертвым младенцем; или же ветерана Седьмого стрелкового полка обнаруживали с отрезанными гениталиями во рту… И конечно же, начались поборы: «С тебя пятьсот франков для независимого Алжира. – А что такое независимый Алжир? Что такое Алжир вообще? Разве это страна такая, чтобы ей быть независимой? – Знаешь ты или не знаешь, все равно платить придется. А не то сделаем тебе кабильскую улыбку».
И все это, разумеется, именем веры, той самой агрессивной веры, которую кабилы, силой обращенные в йотам за двенадцать веков до того, с трудом признавали своей. Для них ислам заключался не в священной войне, а в молитве и милостыни, а для самых набожных – в отказе от спиртного, от свинины и от индюшатины (мясо какой-то части индейки похоже на свинину, а вот какой именно – все забыли).
Революционеры утверждали, что они освобождают родину, о которой никто и не слыхал, потому что единственной настоящей родиной для кабилов был джебель, а родина как идея была прочно связана с Францией. В их селе никто и не подумал подчиниться новым законам, пока не зарезали одного или двух стариков-ветеранов, прогуливавшихся в сверкавших на солнце французских медалях. Тогда пришлось выбирать; и если отец Махмуда, слишком старый, чтобы воевать, вышел из положения, распрощавшись с несколькими дуро, сам Махмуд, которому только что исполнилось семнадцать лет, пошел и записался во вспомогательные войска французской армии. Он сделал это не только оттого, что во время войны молодой человек должен браться за оружие, а еще и потому, что ему нравилось французское присутствие в его стране – эта близость к цивилизации, смягчение нравов, – потому, что он любил своего школьного учителя, которого всегда боялся, своего приятеля Рэмона и его сестру Зерлину, учившуюся музыке (иногда, при сильном ветре, звуки ее фортепиано разносились далеко вокруг) в большом прохладном доме, в тени скрипучих пальм. Два раза Махмуд заходил к ним в дом, и Рэмон даже показал ему пианино, которое оказалось странной штукой из полированного дерева с черно-белой зубастой пастью и четырьмя подсвечниками.
Став военным, Махмуд – веселый, услужливый, открытый, неутомимый и храбрый – сразу сделался любимцем лейтенанта и младших офицеров. Сам себя он храбрым не считал: просто он не боялся смерти, потому что если бы он и умер, то это было бы от любви. Он первым лез в пещеры, у входа в которые были подвешены одна-две гранаты, он выполнял роль проводника и разведчика, он взбирался на самые высокие сосны, чтобы обозревать окрестности, а когда начиналась стрельба, он улыбался во весь свой белозубый рот: «Жарковато становится, господин лейтенант». Боевики, которых французы называли феллагами, были для него просто сволочью. Он не понимал, за что они борются; надо было как следует очистить от них этот новый юный Алжир, о котором даже «франси» начинали говорить и думать как о чем-то, существующем на самом деле. Единственным правым делом была для него Франция. Еще лучше стало, когда Франция избрала себе президента-солдата, преподнесшего Махмуду самый лучший подарок: он сделал его французом и в подтверждение этого выдал ему удостоверение личности. Махмуд тогда еще не знал, что это ловушка для дураков.
С того дня, как в кармане у Махмуда появился документ, в котором говорилось, что он француз, он стал бояться идти в бой, потому что теперь его жизнь кое-чего стоила и он не хотел расставаться с ней. Страх овладевал им всего на несколько секунд, а в остальное время он был так же спокоен, как и раньше. Однако к нему вернулась утраченная под влиянием французов давняя привычка к молитве. Нет, он не молился по пять раз на дню, распростершись на коврике головой к Мекке, он делал это так, от случая к случаю, с мыслью, что, несмотря на то, что он грешит, балуясь в казарме пивом, все равно когда-нибудь он увидит Бога, потому что Бог, конечно же, за французов, раз Он дает им победу. А после войны, может быть, всем алжирцам, которые станут французами, будет разрешено пить пиво, даже шейхам. Вот будет потеха!
Серьезное испытание выпало для него в изнуряюще-жаркий августовский день, совсем не подходящий для военных действий. Утром они как-то зазевались, и отряд «этих сволочей», вооруженных до зубов, окопался за скалами. Было бы благоразумнее – да так оно обычно и делалось в таких случаях – пустить в ход артиллерию или за неимением таковой – «Т-6», а затем высадить с вертолета группу легионеров-парашютистов прямо на верхотуру. Тогда бы «эти сволочи» оказались зажатыми меж двух огней и должны были бы либо сдаться, либо подохнуть на месте, самое милое дело. Но лейтенант был резервистом, и его это очень волновало: «Мне осталось служить всего полгода, а потом – обратно в резерв. Я хочу воспользоваться моментом». Ему надоело смотреть, как легионеры зарабатывают себе бляхи. Командуй он беднягами-новобранцами, ему обязательно запретили бы лезть на рожон, а тут, если что, ухлопают только его самого да несколько чурок, – и ему разрешили. Он дал сигнал к атаке.
И вот тогда, перебегая от дерева к дереву, прыгая с камня на камень, видя, как Али, и Моханд, и Мубарек падают на бегу, скошенные шквальным пулеметным огнем, слыша, как пули с отвратительным визгом отскакивают рикошетом от камней, выбивая из них брызги осколков, – вот тогда Махмуд, с трудом переводя дыхание, сжимая в руках раскаленный автомат, стал от всего сердца молиться:
– Великий аллах, не дай мне умереть сегодня!
Тут же пуля ударила ему в голову, пробила тяжелую каску и, таинственным образом изменив траекторию, отскочила, сплющившись, в сторону, даже не задев вторую, легкую каску из прессованного картона. Он нашел ее потом в промежутке между двумя касками. И сейчас, спустя тридцать лет, он все еще хранил ее, как драгоценность.
Итак, Махмуд не хотел умирать, и у него были на то основания. Он не хотел этого не только потому, что теперь у него, как у всякого француза, было удостоверение личности, которое он каждый вечер доставал из кармана и смотрелся в него, как в зеркальце. Еще его обещали произвести в капралы. И у старшего брата родился третий сын. А еще молодому солдату вспомогательных войск улыбнулась девушка из соцобеспечения. О соцслужащих, даже о француженках, чего только не рассказывали, но эта выглядела такой чистой и наивной, что сладостные чувства захлестнули сердце Махмуда. Кто знает, что может случиться в будущем, в том самом будущем, в котором, как говорит президент Франции, Алжир будет населен одними полноправными французами? Все вместе эти мысли и были счастьем, а счастье было немыслимо без огромной, пантеистической веры во Францию. В этом любовном ликовании Махмуд лез под пули, рисковал жизнью и просил, чтобы у него не отбирали эту жизнь, по крайней мере, не сегодня. И когда его жизнь была чудесным образом сохранена, он от всего сердца вознес хвалу, но не столько аллаху, сколько французскому ангелу-хранителю.
И вот теперь, через тридцать лет, старый, оборванный сапожник Махмуд шагал по безлюдным окраинам Парижа, с мокрыми, заледеневшими ногами, и сжимал в кармане брюк ту самую, не убившую его искореженную пулю.
Сколько всего прожито за эти годы! Победоносная Франция постыдно капитулировала перед горсткой побежденных, отказалась от данного ею слова, изменила своему предназначению, предала своих друзей в руки врагов, ввергла верный ей Алжир в тройной мрак нищеты, социализма и исламского фундаментализма. Долгие месяцы Махмуд прятался, боясь, что с него живого сдерут кожу или засолят его живьем, как это произошло с некоторыми из его товарищей. Наконец ему удалось пробраться во Францию, в которой он видел теперь не какой-то таинственный рай, а просто убежище. Он думал, что уж во Франции-то он сможет воспользоваться своими военными заслугами, что там-то уж он будет что-то значить… Француз он или не француз? Нет, он больше не был французом. Все-таки Бога нет. Правительство и слышать не хотело о вспомогательных войсках, оно готово было отправлять своих бывших солдат пароходами назад, в Алжир, на растерзание фанатикам. Армии было стыдно, но она ничего не делала, науськанное прессой общественное мнение считало сотрудничавших с Францией чуть ли не новыми коллаборационистами. Поди объясни им, что коллаборационисты это те, кто помогает иностранным захватчикам, а французы в Алжире были кем угодно, но только не иностранцами и не захватчиками. Да за такие слова вам просто плюнут в глаза.
И вот воин Махмуд стал подметалой в метро, потом мусорщиком. Он спал в ночлежках, по семнадцать человек в комнате, целыми днями простаивал в очередях в различные учреждения, где всякие чинуши специально коверкали его имя, слушал, как его обзывают то «чуркой», то «козлом», и думал, что умрет от голода и унижения. И никто из горячо любимых им французов пальцем не пошевелил ради него. Совершенно случайно он попал в подмастерья к сапожнику, который, как и Махмуд, принадлежал к одному из берберских племен, обращенных в ислам и ограбленных арабами. Махмуд выказал большие способности к ремеслу. Он правильно пользовался шилом и ножом и шил такие отличные туфли шафранно-желтого цвета, что они могли поспорить с лучшими марокканскими образцами. Конечно, это была ручная работа, и стоило это дороже, и покупателей было меньше, но истинным знатокам туфли нравились, особенно кабильская вышивка, украшавшая их вместо приевшихся арабских инкрустаций. Когда сапожник умер, его лавчонка перешла Махмуду. Он по-прежнему не был ни богат, ни счастлив, но у него имелся кусок хлеба, и он был благодарен за это, правда, сам не знал кому.
Он даже женился, или, во всяком случае, сошелся с женщиной – не поверите! – с француженкой. Правда, она была с Корсики, и это слегка портило картину, так как, неизвестно почему, он делал разницу между островитянами и жителями метрополии. Франческа не отличалась ни молодостью, ни красотой, ни особой чистоплотностью, при этом в свое время она занималась ремеслом, о котором лучше было забыть, но она была француженкой по рождению, и, несмотря на горечь предательства, на последовавшие затем оскорбления, Махмуд находил огромное удовлетворение – и это было не просто тщеславие – в том, что он, проливавший в буквальном смысле слова свою «черномазую» кровь за Францию, имел в постели настоящую француженку. Франческа была для него той девушкой из соцобеспечения, что когда-то улыбнулась ему, Зерлиной в бело-розовом платьице и голубом фартуке, парчовой принцессой из книжки с картинками. Все они были не для него. Он трудился над Франческой и думал: «Вот она – Франция». Без всякой злобы. У сильных своя жизнь, у богатых – своя, а мы – бедные и слабые – созданы, чтобы страдать: такова воля Господа. И лишь иногда, под действием выпитого, он использовал любовные ласки для наказания и унижения.
Станции метро сменяли друг друга в ледяной бетонной пустыне. Он и представить себе не мог, что они так далеко отстоят друг от друга. Хлопья мокрого снега слепили его. На каком-то перекрестке блуждающий в ночи автомобиль обдал его грязью вперемешку со снегом. «Скоро я буду еще грязнее, еще несчастней, чем всегда. Ну и пусть. Все-таки Бога нет».
Он не знал, сколько времени он шел, когда вдруг где-то между заводом для эмигрантов и небоскребом для бюрократов, несмотря на алкогольные пары и ночной туман, стал понемногу узнавать округу. Это было уже недалеко от его дома. Вот этот каменный куб с круглым верхом – это мечеть, куда его однажды затащил приятель в надежде обратить его в веру. Франческа тоже не была против: «Вот-вот, помолись аллаху, спроси его, не хватит ли тебе надираться!» Но в мечети ему не понравилось. Там было полно бородатых мужчин угрожающего вида и молодых людей с больными глазами, в которых читалась готовность пожертвовать собой и кем угодно. Пророк для них был не Пророк, а наркотик. Все они считали себя «бен-Ларби», сынами аллаха. Кругленькому сапожнику, сражавшемуся за любимую Францию, нечего было делать среди них.
Ветер, яростно завывавший на пересечении авеню Ленина и бульвара Манделы, намел у стен мечети огромные сугробы. Среди этих снежных гор что-то шевелилось.
Другого движения вокруг не было. Ни прохожих, ни машин. Даже снег перестал. Только изредка ветер закружит на мостовой обрывок промасленной бумаги или загремит пустой банкой из-под кока-колы. Но около мечети что-то шевелилось, и, подойдя ближе, Махмуд в металлическом свете фонарей увидел, что это человек.
Человек сидел скрючившись, колени выше головы, голый.
Почти или совершенно голый? Отсюда не было видно. Весь посиневший, застывший от холода, но живой. Как он там примостился – на коленях, на четвереньках? Непонятно.
Первое движение: ускорить шаг и пройти мимо. Но затем включилось неизбывное милосердие детей Авраамовых. Кто хоть раз слышал о Коране, не сможет оставить умирать от холода еще живого человека, который к тому же ничего плохого ему не сделал. Махмуд с опаской подходит ближе, а тот старается поднять застывшие от холода руки, похожие на культи.
– Пошли, – говорит Махмуд.
И пока этот синий призрак пытается встать, опираясь одной рукой о сугроб, а другой прикрывая свою наготу, Махмуд расстегивает одеревеневшими пальцами пришитые не на ту сторону пуговицы красного франческиного пальто. Синтетический пиджак под порывами ветра липнет к его бокам, и, внезапно почувствовав себя тоже голым, он, как на пугало, натягивает пальто на негнущиеся руки и спину человека.
– Пошли!
Тот еще и босой, но Махмуд не собирается разуваться. Асфальт весь покрыт мягким снегом, они идут – Махмуд впереди, не оборачиваясь, а тот не отстает от него.
– Увидишь, – застывшими губами говорит Махмуд, – это рядом.
Ветер режет ему грудь. Время застыло в этом холоде. Остается только терпеть и страдать, это нетрудно. Еще несколько минут, и они пришли.
Сквер, нищету которого милосердно скрывает снег. В центре – то, что богачи и интеллигенты называют современной скульптурой: три куба один на другом, из которых торчит банан под зонтиком, короче, насмешка над всеми бедняками, живущими поблизости, насмешка, за которую какой-то там иностранный скульптор получил денежки от мэрии – правой или левой, один черт! Вокруг многоэтажки, лестница в подвал, ступеньки, коврик, который притворяется, что он – трава («Осторожно, он колючий!»), запах кухни и уже тепло, дверь, выключатель и вдруг рыжая, вклокоченная голова еще сонной, а может быть, и подвыпившей Франчески.
– А-а-а, вот и ты! Ты что, не попал под машину? А я уже хотела сказать спасибо Господу Богу! А это еще что за малахольный? Чего это он мое пальто натянул? Где ты его откопал?
И правда, у него был такой вид, будто его только что откопали. Черный, изможденный, зубы стиснуты, чтобы не стучали. В красном пальто, узком, как смирительная рубашка. Вокруг закоченевших ног – лужица. И взгляд мертвеца, если только мертвые могут смотреть.
– Принеси рубашку, штаны, свитер какой-нибудь, – сказал Махмуд.
Когда он командует таким тоном – спокойно и кратко, она всегда слушается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30