Сначала, конечно, – ликование. «Видишь, – скажет поп Макарий своему соседу-учителю, – видишь, Моисеич, все эти годы прав был все же я». А потом они поймут, что их провели. В общем, никогда не знаешь, чем все кончится. До свиданья, до свиданья.
И, вцепившись в плечи профессора, человечек стал дружески подталкивать его к выходу. Следом за ним, держась очень прямо, вышел, покручивая остроконечную бородку, Феликс Эдмундович.
* * *
Сводчатый подвал казался «китайцам» очень большим и высоким, потому что сами они были маленькие.
Как смогли, они украсили его кирпичные стены, приклеив, прибив, приколов, подвесив к ним все самое яркое и блестящее из того, что наворовали и что еще не успели обменять на еду. Елочные бусы, разнообразные зеркала, расшитые блестками платья, пряжки со стразами, ордена с бриллиантами, шелка, испанские гребни, восточные веера, поповские рясы, медные и серебряные подносы, украшения, бальные мантильи, конфетные бумажки.
Главарю «китайцев», Федьке, было тринадцать лет. Остальным и того меньше. Родителей почти у всех убили большевики, и только у некоторых – белые. «Китайцам» это было все равно. Девчонки у них попрошайничали и воровали по мелочи. Мальчишки попрошайничали и убивали. Иногда, когда не хватало народу, в убийствах принимали участие и девочки. Они нападали на улице на какого-нибудь биржевого маклера или пьяного гуляку, срывали с него шапку, одежду, белье и забивали насмерть зажатыми в маленькие кулачки острыми камнями, как пещерные люди – мамонтов.
У них были свои законы. Тот, кто нарушал их, изгонялся из ватаги. Такому оставалось лишь умереть от голода или холода. Однако для верности предателя топили в канализационном люке, засунув туда его голову и продержав ее так столько, сколько нужно.
Вот уже несколько дней они пребывали в состоянии боевой готовности. Кое-кто из промышлявших в одиночку недавно попался, их отправили в детприемник, а затем разбросали по невесть каким исправительным колониям. Но у «арбатцев», их противников, дела были еще хуже. Чекисты окружили триста человек – мальчишек и девчонок, – отвезли их в карьер и расстреляли. Кое-кто из тех, кому удалось спастись, примкнул к «китайцам», где, несмотря на прежнюю вражду, были встречены по-братски.
Федька разжег костер из куска деревянной панели, притащенной из Юсуповского дворца. Было дымно, но дым так приятно пахнет жильем. Мерцавшая в полутьме золотая и серебряная мишура придавала сводчатому подвалу вид семейного очага: то ли пристанище Стеньки Разина, то ли пещера Али-Бабы, а для многих – просто изба или спальня в родительском доме, где перед иконой мирно теплится лампадка.
В радиусе трехсот метров от очага на всех направлениях Федька расставил часовых. Растянувшись на ворованной шкуре белого медведя, он гладил по волосам свою возлюбленную, двенадцатилетнюю Надю, и слушал своего шута, интеллектуала Свена, или Свинью, тоже двенадцати лет, в очках с одним-единственным стеклом и одной дужкой, чудом державшихся на оттопыренном ухе, который, брызгая от возбуждения слюной, рассказывал о приключениях Рокамболя. Танцующие языки пламени то и дело выхватывали из темноты полдюжины детских рожиц: грязных, закопченных, рябых, до времени состарившихся.
– Тогда, понимаешь, когда этот, ну тот, приходит в подземелье, тот ему и говорит, так спокойненько, прямо в морду, а тот, другой, в карман за кинжалом…
– Погоди, Свинья. Говори-ка яснее, – строго сказал Федька. – Прямо в морду – кому? А этот, тот и тот, другой – кто они все?
– Ну, этот – это Рокамболь, а тот…
Снаружи послышался свист. Сначала короткий. Потом еще два раза – длиннее: старик. Потом тишина и еще один короткий свисток: буржуй.
– Погодь, Свинья. Потом. Четверо со мной. Сейчас пустим ему юшку.
Федькин голос не дрогнул.
– Если вы будете пускать ему юшку, – на грубом слове Надя запнулась, – я с вами: я ни разу еще не видела, как ее пускают.
Это была бледная девочка с глазами цвета морской волны, выглядывавшими из-за вздернутого веснушчатого носика. У нее совсем не было бровей, отчего она выглядела то испуганной, то бесстыжей.
Сводчатый подвал сообщался с улицей люком. Они поднялись по железной лестнице, и Федька высунул наружу голову, оказавшуюся на уровне мостовой. Старик приближался торопливыми шагами. Вдруг он остановился как вкопанный: ему, очевидно, показалось, что на мостовой лежит отрезанная голова. Впрочем, тогда все было возможно.
Вид у старика был довольно-таки голодный, но на нем была лисья шапка. Бархатная шуба была потерта. Но бархат был хорошего качества, и очень возможно, что подбита шуба была если не соболем, то уж белкой точно.
Тактика у Федьки была разработана: отвлекающий маневр спереди, атака сзади и окончательный удар опять спереди.
Он остановился на мостовой прямо перед стариком. Сзади один за другим выскакивали его товарищи, занимая позиции по заранее разработанному плану: один справа, один слева, потом еще один справа, еще один слева, образуя вогнутую дугу, концы которой смыкались, по мере того как они бесшумно продвигались вперед в своих справных ворованных валенках, – хоть и мальчишки, от горшка два вершка, а ночью-то все равно страшно. Старик сделал шаг назад.
– Дети, – сказал он, – детки, Господи Боже мой, деточки…
Федька свистнул в тот самый момент, когда из люка стала вылезать Надя.
Трое мальчишек бесшумно подошли к старику сзади. Один прыгнул ему на спину, другой бросился в ноги. Как только он повалился на землю, третий ударил его по голове свинцовой трубой.
– Мне! Оставьте его мне! – скомандовал Федька.
Он научил их беспрекословно подчиняться. Они отошли в сторону.
Федька знал, что за ним стоит Надя и смотрит на него и что в один из этих дней ему придется доказать ей, что он – мужчина. Несмотря на все усилия, до сих пор ему это еще не совсем удавалось.
Он нагнулся над распластавшейся на снегу шубой и отогнул воротник. Да, это была белка, а на шее блестела золотая цепочка. Все они одинаковые, эти старые буржуи: верят они в Бога или не верят, монархисты они или республиканцы, но крестильного крестика, повешенного им на шею их матушкой, они никогда не снимают. А за золото Яков Яковлевич давал шоколадные конфеты, которые неизвестно откуда брал. Федька любил шоколадные конфеты.
– Ну, что, дедуля, – сказал он, сплюнув через дырку с той стороны, где у него не хватало зуба, – как здоровье? Неважно, да? Старость не радость, как говорят? Погодь, щас мы все устроим. Ну, а политикой-то ты хоть доволен? Да? Жить в России становится все лучше, а? Лучше, ну, ты, дерьмо собачье?!
Федька взглянул через плечо на Надю, которая, сложив ручонки, просто умирала от нетерпения.
Лежа на снегу, Петр Петрович выпученными глазами смотрел на кривлявшуюся над ним мальчишескую физиономию. Очень милый мальчик, вот только рук его ему не было видно. Ему вспомнилось, каким он сам был когда-то.
– Послушай-ка, мальчуган, – пролепетал он, – ты же видишь, я старый. Помоги мне встать. В наше время нас учили старым помогать.
Федька расхохотался.
– Времена изменились, дедуля. Ты разве не знаешь?
Тут стало видно, что у него в руках. Это была доска, утыканная большими гвоздями. Остальные мальчишки были вооружены таким же образом.
– Валяй, ребята, – крикнул Федька. – Он ваш. Только – слышь? – бить по голове, чтоб шубу не попортить.
Ангел ищущий
Посвящается Софи-Лоранс Руа
Возложенная на него миссия была наиважнейшей во все времена от сотворения мира. А если по правде, то и до сотворения мира.
Он располагал неограниченным полем действия: все планеты, все светила, все миры, созданные и не созданные, современные или будущие, реальные или потенциальные, все исторические эпохи, сложившиеся и те, которым еще предстояло сложиться.
Ничто не должно было ограничивать его исследований – ни время, ни пространство, ни бесконечное множество вариантов.
Лишь бы не была попрана свобода той, которую заинтересует его предложение.
Но вот составлены досье, собраны сведения из наилучших источников, проанализированы, перетасованы, классифицированы, занесены на карточки. Ему подумалось, что там, наверху, явно переоценили сложность его миссии; ему показалось, что у него теперь появятся трудности с выбором.
Но он быстро понял, что ошибался.
Из тех, что хотели, ни одна не могла, а из тех, что могли, ни одна не хотела.
Читаные-перечитаные карточки подходили к концу. Он остановил свой выбор на одном из немногих пространственно-временных континуумов, которые еще оставались у него в запасе.
* * *
Леди Меган блистала в этом сезоне. Под ее светящейся кожей текла чистейшая голубая кровь, доставшаяся ей от отца-нормандца, а белокурые косы, уложенные короной на голове, отливали медью, точь-в-точь как у матери, передавшей ей эту наследственную ирландскую рыжинку. Леди Меган была гибкой и стройной, она в совершенстве пела и танцевала, играла на арфе и писала маслом, при этом без тени претенциозности. Ни отец ее, ни мать, ни гувернантка, ни горничная, ни подруги по пансиону никогда не могли пожаловаться на нее ни по какому поводу, а преподобный, раз в неделю отправлявший культ перед священным деревом Иггдрасиль в присутствии представителей лучших семейств, не мог упрекнуть свою юную прихожанку ни в чем, кроме, разве что, излишнего рвения в ее отношении к религии.
Было у леди Меган еще одно качество, которое она старательно скрывала, боясь прослыть синим чулком: ее незаурядный ум, питаемый ученостью, которой могло бы позавидовать немало мужчин, в том числе знаниями по медицине – науке, которой она особенно увлекалась, соблюдая при этом надлежащую тайну.
Как только леди Меган была представлена ко двору королевы, весь Лондон оказался у ее ног, а поскольку в те времена Лондон был столицей империи, имевшей свои владения на пяти континентах, леди Меган оставалась в течение некоторого времени самой известной девушкой в мире.
Обычно, правда, светила такого рода не задерживаются подолгу на небосводе, но и второй сезон леди Меган завершила благополучно, нимало не утратив от первоначального своего блеска, хотя он уже был не нов в обществе. Ни один пышный бал, ни одна псовая охота, ни одна премьера в опере не обходились без того, чтобы на них не была приглашена леди Меган. Светские газеты – от Лондона до Парижа, от Нью-Йорка до Санкт-Петербурга – без умолку твердили о ней, и только в восторженных выражениях. Лучшие женихи Великобритании и Соединенных Штатов увивались вокруг нее, при этом она ни разу ничем себя не скомпрометировала. Ее гладкий лоб, незамутненный взор, длинные, целомудренные рукава белого или лазурного цвета, завершавшиеся изящными кистями рук, излучали уникальную, совершенную чистоту, которая притягивала взгляд и останавливала дыхание. Ее прозвали леди Парангон.
Она проводила лето на берегу Ла-Манша, когда ей представили человека по имени капитан Даббс Высокий и без определенного возраста, то был джентльмен до мозга костей, хотя его манера одеваться только в белое некоторым и могла показаться эксцентричной. Кроме этого, его упрекали еще в нежелании открыть, от каких именно Даббсов он ведет свой род, из какого графства происходит его семья, в каком частном колледже он учился, к какому полку приписан. Однако материальный достаток и безупречные манеры капитана сделали свое дело, и ему скоро простили эти странности. Напрасно шептались за его спиной, будто он родился на Востоке и был незаконным сыном какого-то полковника и махарани, – он был повсюду принят, хотя никто не знал, кто и кому представил его впервые. Леди Парангон не раз встречала его у своих родителей, а также в лучших домах округи и потому могла свободно видеться с ним, когда ей того хотелось, и даже без компаньонки. У них вошло в привычку ежедневно гулять вместе по взморью во время отлива, когда море отступало, оставляя на влажном песке, усеянном задыхающимися крабами и раками-отшельниками, темно-зеленые кружева водорослей в обрамлении белой пены. Иногда им случалось взбираться вместе на призматические базальтовые скалы, ведущие к заброшенному маяку, до которого они все время собирались дойти, но всякий раз из какого-то невысказанного суеверия откладывали эту экспедицию на завтра.
В отношениях величественной девственницы и таинственного капитана не было ничего похожего на то, что обозначают глаголами cant или flirt . Часто они молчали. А если говорили, то о прочитанных книгах, и поскольку леди Парангон читала в основном книги по философии или по истории различных религий, а капитан Даббс, казалось, знал их наизусть, они беседовали главным образом о Гильгамеше, Лао-цзы, Конфуции, Осирисе, Ваале и Будде. Впрочем, они открывали рот лишь тогда, когда им было что сказать. В остальное время они хранили молчание, даже с каким-то особым упорством, легко нарушая его только в стоящих того случаях. Разумеется, затрагивая любимые темы, они говорили о них в высшей степени отвлеченно, никогда не выказывая своего отношения к ним. Поэтому леди Парангон была крайне разочарована, когда капитан Даббс позволил себе однажды весьма неуместный вопрос.
В тот день они наконец решили – вернее сказать, они ничего не решали, все решилось само собой, – проникнуть на заброшенный маяк. Капитан Даббс нажал на железную дверь, она заскрипела на ржавых петлях и издала глубокий звук, напоминающий театральные громы и молнии. Попавшие под створку камни завизжали, оставляя борозды на мощеном полу. Внутри оказалась винтовая лестница, вся затянутая паутиной, которую капитан галантно разорвал своей тростью. Однако, несмотря на это, несколько паутинок повисли на полях его панамы и даже, – а следует отметить, что он, естественно, стал подниматься первым, чтобы никто не заподозрил, будто он желает полюбоваться со спины изящными формами леди Меган, – на кружевной шляпке его спутницы. Они долго поднимались в полутьме, прорезаемой время от времени светом, который лился из бойниц, пригодных более для вентиляции, чем для освещения. Карабкаясь по выщербленным кирпичным ступеням, они размышляли о том, что, вероятнее всего, как только они окажутся наверху, их отношения изменятся и то, что до сих пор они сохраняли в тайне, откроется, и задавались вопросом, не лучше ли будет прямо сейчас повернуть назад. Но, поскольку они не смогли прийти к этому заключению одновременно, они продолжили восхождение до конца.
– Ну, вот мы и пришли, – произнес капитан Даббс, выдав этой бесполезной фразой всю глубину своего волнения.
Все приспособления, служащие обычно для разведения и поддержания огня на маяке, куда-то исчезли. Наверху оставалась лишь открытая каменная терраса, без крыши и парапета, где они почувствовали себя во власти небесной стихии и головокружительной высоты. Небо в тот день было пасмурным; далеко-далеко, где-то там, где прилив готовился к штурму прибрежных дюн, темно-серый простор моря окаймляла белая полоска пены. Боясь упасть, Даббс и леди Меган вынуждены были стоять в самом центре круглой террасы, окруженные со всех сторон такой же округлой линией горизонта. Вот тогда капитан Даббс и спросил:
– Вы верите в Бога?
От этого вопроса у леди Меган должно было захватить дух, как если бы он спросил ее, носит ли она нижнюю юбку, но, хотя такое пренебрежение здравым смыслом и шокировало ее, она все же была достаточно умна, чтобы не выказывать своего возмущения.
– Конечно, – ответила она. – Было бы ребячеством воображать, что человек – венец мирозданья.
– Но верите ли вы, – после некоторого молчания вновь заговорил капитан Даббс, – что Бог – это личность, имеющая волю, намерения, желания, или вы представляете Его себе совершенно отдельно от мира как от эпифеномена, не имеющего последствий? Как вы думаете, леди Меган, человечество – всего лишь бородавка на теле Бога, или мы Его хоть в какой-то степени интересуем?
Леди Меган задумалась.
– Я читала, – сказала она, – этого иудея по имени Моисей, и мне думается, что Бог вполне способен сказать: «Я есмь Сущий». Впрочем, с нашей точки зрения, кто такой Бог? Создатель. И с Его стороны было бы верхом легкомыслия создавать нас лишь для того, чтобы потом потерять к нам всякий интерес.
– Вы облегчаете мне задачу, ссылаясь на такую малоизвестную книгу, как Тора, – сказал капитан Даббс. – Надо признать, что некоторые из встающих перед нами вопросов представлены там с достаточной ясностью, вы не находите?
Леди Меган нечего было ответить на это, а посему она и не стала отвечать. На самом деле кровавой Торе она предпочитала Бхагаватгиту и, особенно, египетскую Книгу мертвых, которая просто дышит человечностью. Она продолжала глядеть на море, стягивавшее силы на горизонте. Тогда Даббс заговорил снова:
– Не думаете ли вы, что миф о грехопадении, последовавшем за обретением человеком свободы, является одним из наиболее удовлетворительных объяснений того состояния, в котором сегодня пребывает человечество, подверженное болезням, смерти и, что еще опаснее, почти неминуемой деградации вследствие пристрастия к такому прискорбному образу жизни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
И, вцепившись в плечи профессора, человечек стал дружески подталкивать его к выходу. Следом за ним, держась очень прямо, вышел, покручивая остроконечную бородку, Феликс Эдмундович.
* * *
Сводчатый подвал казался «китайцам» очень большим и высоким, потому что сами они были маленькие.
Как смогли, они украсили его кирпичные стены, приклеив, прибив, приколов, подвесив к ним все самое яркое и блестящее из того, что наворовали и что еще не успели обменять на еду. Елочные бусы, разнообразные зеркала, расшитые блестками платья, пряжки со стразами, ордена с бриллиантами, шелка, испанские гребни, восточные веера, поповские рясы, медные и серебряные подносы, украшения, бальные мантильи, конфетные бумажки.
Главарю «китайцев», Федьке, было тринадцать лет. Остальным и того меньше. Родителей почти у всех убили большевики, и только у некоторых – белые. «Китайцам» это было все равно. Девчонки у них попрошайничали и воровали по мелочи. Мальчишки попрошайничали и убивали. Иногда, когда не хватало народу, в убийствах принимали участие и девочки. Они нападали на улице на какого-нибудь биржевого маклера или пьяного гуляку, срывали с него шапку, одежду, белье и забивали насмерть зажатыми в маленькие кулачки острыми камнями, как пещерные люди – мамонтов.
У них были свои законы. Тот, кто нарушал их, изгонялся из ватаги. Такому оставалось лишь умереть от голода или холода. Однако для верности предателя топили в канализационном люке, засунув туда его голову и продержав ее так столько, сколько нужно.
Вот уже несколько дней они пребывали в состоянии боевой готовности. Кое-кто из промышлявших в одиночку недавно попался, их отправили в детприемник, а затем разбросали по невесть каким исправительным колониям. Но у «арбатцев», их противников, дела были еще хуже. Чекисты окружили триста человек – мальчишек и девчонок, – отвезли их в карьер и расстреляли. Кое-кто из тех, кому удалось спастись, примкнул к «китайцам», где, несмотря на прежнюю вражду, были встречены по-братски.
Федька разжег костер из куска деревянной панели, притащенной из Юсуповского дворца. Было дымно, но дым так приятно пахнет жильем. Мерцавшая в полутьме золотая и серебряная мишура придавала сводчатому подвалу вид семейного очага: то ли пристанище Стеньки Разина, то ли пещера Али-Бабы, а для многих – просто изба или спальня в родительском доме, где перед иконой мирно теплится лампадка.
В радиусе трехсот метров от очага на всех направлениях Федька расставил часовых. Растянувшись на ворованной шкуре белого медведя, он гладил по волосам свою возлюбленную, двенадцатилетнюю Надю, и слушал своего шута, интеллектуала Свена, или Свинью, тоже двенадцати лет, в очках с одним-единственным стеклом и одной дужкой, чудом державшихся на оттопыренном ухе, который, брызгая от возбуждения слюной, рассказывал о приключениях Рокамболя. Танцующие языки пламени то и дело выхватывали из темноты полдюжины детских рожиц: грязных, закопченных, рябых, до времени состарившихся.
– Тогда, понимаешь, когда этот, ну тот, приходит в подземелье, тот ему и говорит, так спокойненько, прямо в морду, а тот, другой, в карман за кинжалом…
– Погоди, Свинья. Говори-ка яснее, – строго сказал Федька. – Прямо в морду – кому? А этот, тот и тот, другой – кто они все?
– Ну, этот – это Рокамболь, а тот…
Снаружи послышался свист. Сначала короткий. Потом еще два раза – длиннее: старик. Потом тишина и еще один короткий свисток: буржуй.
– Погодь, Свинья. Потом. Четверо со мной. Сейчас пустим ему юшку.
Федькин голос не дрогнул.
– Если вы будете пускать ему юшку, – на грубом слове Надя запнулась, – я с вами: я ни разу еще не видела, как ее пускают.
Это была бледная девочка с глазами цвета морской волны, выглядывавшими из-за вздернутого веснушчатого носика. У нее совсем не было бровей, отчего она выглядела то испуганной, то бесстыжей.
Сводчатый подвал сообщался с улицей люком. Они поднялись по железной лестнице, и Федька высунул наружу голову, оказавшуюся на уровне мостовой. Старик приближался торопливыми шагами. Вдруг он остановился как вкопанный: ему, очевидно, показалось, что на мостовой лежит отрезанная голова. Впрочем, тогда все было возможно.
Вид у старика был довольно-таки голодный, но на нем была лисья шапка. Бархатная шуба была потерта. Но бархат был хорошего качества, и очень возможно, что подбита шуба была если не соболем, то уж белкой точно.
Тактика у Федьки была разработана: отвлекающий маневр спереди, атака сзади и окончательный удар опять спереди.
Он остановился на мостовой прямо перед стариком. Сзади один за другим выскакивали его товарищи, занимая позиции по заранее разработанному плану: один справа, один слева, потом еще один справа, еще один слева, образуя вогнутую дугу, концы которой смыкались, по мере того как они бесшумно продвигались вперед в своих справных ворованных валенках, – хоть и мальчишки, от горшка два вершка, а ночью-то все равно страшно. Старик сделал шаг назад.
– Дети, – сказал он, – детки, Господи Боже мой, деточки…
Федька свистнул в тот самый момент, когда из люка стала вылезать Надя.
Трое мальчишек бесшумно подошли к старику сзади. Один прыгнул ему на спину, другой бросился в ноги. Как только он повалился на землю, третий ударил его по голове свинцовой трубой.
– Мне! Оставьте его мне! – скомандовал Федька.
Он научил их беспрекословно подчиняться. Они отошли в сторону.
Федька знал, что за ним стоит Надя и смотрит на него и что в один из этих дней ему придется доказать ей, что он – мужчина. Несмотря на все усилия, до сих пор ему это еще не совсем удавалось.
Он нагнулся над распластавшейся на снегу шубой и отогнул воротник. Да, это была белка, а на шее блестела золотая цепочка. Все они одинаковые, эти старые буржуи: верят они в Бога или не верят, монархисты они или республиканцы, но крестильного крестика, повешенного им на шею их матушкой, они никогда не снимают. А за золото Яков Яковлевич давал шоколадные конфеты, которые неизвестно откуда брал. Федька любил шоколадные конфеты.
– Ну, что, дедуля, – сказал он, сплюнув через дырку с той стороны, где у него не хватало зуба, – как здоровье? Неважно, да? Старость не радость, как говорят? Погодь, щас мы все устроим. Ну, а политикой-то ты хоть доволен? Да? Жить в России становится все лучше, а? Лучше, ну, ты, дерьмо собачье?!
Федька взглянул через плечо на Надю, которая, сложив ручонки, просто умирала от нетерпения.
Лежа на снегу, Петр Петрович выпученными глазами смотрел на кривлявшуюся над ним мальчишескую физиономию. Очень милый мальчик, вот только рук его ему не было видно. Ему вспомнилось, каким он сам был когда-то.
– Послушай-ка, мальчуган, – пролепетал он, – ты же видишь, я старый. Помоги мне встать. В наше время нас учили старым помогать.
Федька расхохотался.
– Времена изменились, дедуля. Ты разве не знаешь?
Тут стало видно, что у него в руках. Это была доска, утыканная большими гвоздями. Остальные мальчишки были вооружены таким же образом.
– Валяй, ребята, – крикнул Федька. – Он ваш. Только – слышь? – бить по голове, чтоб шубу не попортить.
Ангел ищущий
Посвящается Софи-Лоранс Руа
Возложенная на него миссия была наиважнейшей во все времена от сотворения мира. А если по правде, то и до сотворения мира.
Он располагал неограниченным полем действия: все планеты, все светила, все миры, созданные и не созданные, современные или будущие, реальные или потенциальные, все исторические эпохи, сложившиеся и те, которым еще предстояло сложиться.
Ничто не должно было ограничивать его исследований – ни время, ни пространство, ни бесконечное множество вариантов.
Лишь бы не была попрана свобода той, которую заинтересует его предложение.
Но вот составлены досье, собраны сведения из наилучших источников, проанализированы, перетасованы, классифицированы, занесены на карточки. Ему подумалось, что там, наверху, явно переоценили сложность его миссии; ему показалось, что у него теперь появятся трудности с выбором.
Но он быстро понял, что ошибался.
Из тех, что хотели, ни одна не могла, а из тех, что могли, ни одна не хотела.
Читаные-перечитаные карточки подходили к концу. Он остановил свой выбор на одном из немногих пространственно-временных континуумов, которые еще оставались у него в запасе.
* * *
Леди Меган блистала в этом сезоне. Под ее светящейся кожей текла чистейшая голубая кровь, доставшаяся ей от отца-нормандца, а белокурые косы, уложенные короной на голове, отливали медью, точь-в-точь как у матери, передавшей ей эту наследственную ирландскую рыжинку. Леди Меган была гибкой и стройной, она в совершенстве пела и танцевала, играла на арфе и писала маслом, при этом без тени претенциозности. Ни отец ее, ни мать, ни гувернантка, ни горничная, ни подруги по пансиону никогда не могли пожаловаться на нее ни по какому поводу, а преподобный, раз в неделю отправлявший культ перед священным деревом Иггдрасиль в присутствии представителей лучших семейств, не мог упрекнуть свою юную прихожанку ни в чем, кроме, разве что, излишнего рвения в ее отношении к религии.
Было у леди Меган еще одно качество, которое она старательно скрывала, боясь прослыть синим чулком: ее незаурядный ум, питаемый ученостью, которой могло бы позавидовать немало мужчин, в том числе знаниями по медицине – науке, которой она особенно увлекалась, соблюдая при этом надлежащую тайну.
Как только леди Меган была представлена ко двору королевы, весь Лондон оказался у ее ног, а поскольку в те времена Лондон был столицей империи, имевшей свои владения на пяти континентах, леди Меган оставалась в течение некоторого времени самой известной девушкой в мире.
Обычно, правда, светила такого рода не задерживаются подолгу на небосводе, но и второй сезон леди Меган завершила благополучно, нимало не утратив от первоначального своего блеска, хотя он уже был не нов в обществе. Ни один пышный бал, ни одна псовая охота, ни одна премьера в опере не обходились без того, чтобы на них не была приглашена леди Меган. Светские газеты – от Лондона до Парижа, от Нью-Йорка до Санкт-Петербурга – без умолку твердили о ней, и только в восторженных выражениях. Лучшие женихи Великобритании и Соединенных Штатов увивались вокруг нее, при этом она ни разу ничем себя не скомпрометировала. Ее гладкий лоб, незамутненный взор, длинные, целомудренные рукава белого или лазурного цвета, завершавшиеся изящными кистями рук, излучали уникальную, совершенную чистоту, которая притягивала взгляд и останавливала дыхание. Ее прозвали леди Парангон.
Она проводила лето на берегу Ла-Манша, когда ей представили человека по имени капитан Даббс Высокий и без определенного возраста, то был джентльмен до мозга костей, хотя его манера одеваться только в белое некоторым и могла показаться эксцентричной. Кроме этого, его упрекали еще в нежелании открыть, от каких именно Даббсов он ведет свой род, из какого графства происходит его семья, в каком частном колледже он учился, к какому полку приписан. Однако материальный достаток и безупречные манеры капитана сделали свое дело, и ему скоро простили эти странности. Напрасно шептались за его спиной, будто он родился на Востоке и был незаконным сыном какого-то полковника и махарани, – он был повсюду принят, хотя никто не знал, кто и кому представил его впервые. Леди Парангон не раз встречала его у своих родителей, а также в лучших домах округи и потому могла свободно видеться с ним, когда ей того хотелось, и даже без компаньонки. У них вошло в привычку ежедневно гулять вместе по взморью во время отлива, когда море отступало, оставляя на влажном песке, усеянном задыхающимися крабами и раками-отшельниками, темно-зеленые кружева водорослей в обрамлении белой пены. Иногда им случалось взбираться вместе на призматические базальтовые скалы, ведущие к заброшенному маяку, до которого они все время собирались дойти, но всякий раз из какого-то невысказанного суеверия откладывали эту экспедицию на завтра.
В отношениях величественной девственницы и таинственного капитана не было ничего похожего на то, что обозначают глаголами cant или flirt . Часто они молчали. А если говорили, то о прочитанных книгах, и поскольку леди Парангон читала в основном книги по философии или по истории различных религий, а капитан Даббс, казалось, знал их наизусть, они беседовали главным образом о Гильгамеше, Лао-цзы, Конфуции, Осирисе, Ваале и Будде. Впрочем, они открывали рот лишь тогда, когда им было что сказать. В остальное время они хранили молчание, даже с каким-то особым упорством, легко нарушая его только в стоящих того случаях. Разумеется, затрагивая любимые темы, они говорили о них в высшей степени отвлеченно, никогда не выказывая своего отношения к ним. Поэтому леди Парангон была крайне разочарована, когда капитан Даббс позволил себе однажды весьма неуместный вопрос.
В тот день они наконец решили – вернее сказать, они ничего не решали, все решилось само собой, – проникнуть на заброшенный маяк. Капитан Даббс нажал на железную дверь, она заскрипела на ржавых петлях и издала глубокий звук, напоминающий театральные громы и молнии. Попавшие под створку камни завизжали, оставляя борозды на мощеном полу. Внутри оказалась винтовая лестница, вся затянутая паутиной, которую капитан галантно разорвал своей тростью. Однако, несмотря на это, несколько паутинок повисли на полях его панамы и даже, – а следует отметить, что он, естественно, стал подниматься первым, чтобы никто не заподозрил, будто он желает полюбоваться со спины изящными формами леди Меган, – на кружевной шляпке его спутницы. Они долго поднимались в полутьме, прорезаемой время от времени светом, который лился из бойниц, пригодных более для вентиляции, чем для освещения. Карабкаясь по выщербленным кирпичным ступеням, они размышляли о том, что, вероятнее всего, как только они окажутся наверху, их отношения изменятся и то, что до сих пор они сохраняли в тайне, откроется, и задавались вопросом, не лучше ли будет прямо сейчас повернуть назад. Но, поскольку они не смогли прийти к этому заключению одновременно, они продолжили восхождение до конца.
– Ну, вот мы и пришли, – произнес капитан Даббс, выдав этой бесполезной фразой всю глубину своего волнения.
Все приспособления, служащие обычно для разведения и поддержания огня на маяке, куда-то исчезли. Наверху оставалась лишь открытая каменная терраса, без крыши и парапета, где они почувствовали себя во власти небесной стихии и головокружительной высоты. Небо в тот день было пасмурным; далеко-далеко, где-то там, где прилив готовился к штурму прибрежных дюн, темно-серый простор моря окаймляла белая полоска пены. Боясь упасть, Даббс и леди Меган вынуждены были стоять в самом центре круглой террасы, окруженные со всех сторон такой же округлой линией горизонта. Вот тогда капитан Даббс и спросил:
– Вы верите в Бога?
От этого вопроса у леди Меган должно было захватить дух, как если бы он спросил ее, носит ли она нижнюю юбку, но, хотя такое пренебрежение здравым смыслом и шокировало ее, она все же была достаточно умна, чтобы не выказывать своего возмущения.
– Конечно, – ответила она. – Было бы ребячеством воображать, что человек – венец мирозданья.
– Но верите ли вы, – после некоторого молчания вновь заговорил капитан Даббс, – что Бог – это личность, имеющая волю, намерения, желания, или вы представляете Его себе совершенно отдельно от мира как от эпифеномена, не имеющего последствий? Как вы думаете, леди Меган, человечество – всего лишь бородавка на теле Бога, или мы Его хоть в какой-то степени интересуем?
Леди Меган задумалась.
– Я читала, – сказала она, – этого иудея по имени Моисей, и мне думается, что Бог вполне способен сказать: «Я есмь Сущий». Впрочем, с нашей точки зрения, кто такой Бог? Создатель. И с Его стороны было бы верхом легкомыслия создавать нас лишь для того, чтобы потом потерять к нам всякий интерес.
– Вы облегчаете мне задачу, ссылаясь на такую малоизвестную книгу, как Тора, – сказал капитан Даббс. – Надо признать, что некоторые из встающих перед нами вопросов представлены там с достаточной ясностью, вы не находите?
Леди Меган нечего было ответить на это, а посему она и не стала отвечать. На самом деле кровавой Торе она предпочитала Бхагаватгиту и, особенно, египетскую Книгу мертвых, которая просто дышит человечностью. Она продолжала глядеть на море, стягивавшее силы на горизонте. Тогда Даббс заговорил снова:
– Не думаете ли вы, что миф о грехопадении, последовавшем за обретением человеком свободы, является одним из наиболее удовлетворительных объяснений того состояния, в котором сегодня пребывает человечество, подверженное болезням, смерти и, что еще опаснее, почти неминуемой деградации вследствие пристрастия к такому прискорбному образу жизни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30