Способ добывания пищи животного и тут подчинил себе деятельность слюнной железы.Автор на этом прерывает свою повесть. Слишком много еще идей осаждает Слонима, слишком много начато и не довершено. Ему хотелось бы еще узнать, к какому рефлексу следует отнести поведение мышки, готовой ринуться в отверстие металлической трубки, чуть наполненной, землей. Скажут, ее влечет к кажущейся норе, но ведь точно так же поведет себя серенький грызун, который родился и вырос в клетке, не видел норы и не жил в ней. У полевки, мышки или суслика, посаженных в камеру на земляной пол, сразу же повышается газообмен. Допустим, что вид почвы, в которую зверьки готовы зарыться, подготовляет организм к предстоящему труду, но ведь обмен будет тот же, хотя бы земли было мало, так мало, что и рыть ее не придется. Почему этот безымянный рефлекс не проявляется, когда камеру покрывают органическим стеклом или пластмассой?Рассказывают, что сибирская лайка, которая следует за санями в дороге, будет дни и ночи стеречь оброненный багаж. Ничего съестного он в себе не содержит, а собака от него не уйдет, с голоду подохнет, а с места не тронется. Как этот рефлекс назвать?Мышь, выпущенная на пол, покрытый светлыми и темными пятнами, предпочтет задержаться на темных. Что за влечение ко всему мрачному и страх перед светом и яркой окраской? Почему обезьяна, выбравшись из клетки или из рук экспериментатора, бросается в окно, а крыса или мышь бежит в темный угол?На все эти вопросы Слониму предстоит когда-нибудь ответить. Мы еще вернемся к ним.
Прошли долгие годы с тех пор, как Быков направил своего помощника в Сухуми. Многое изменилось для прежнего ассистента: достойное подражания оказалось спорным и даже сомнительным, невероятное стало вероятным. В одном лишь он поныне верен себе: его опыты должны вестись без станков и камер, в естественной среде, в великой лаборатории, именуемой природой.Слоним не прочь иногда потрудиться и в обычных условиях, но эти «обычные» он будет сам создавать. Свою новую лабораторию в Больших Колтушах Слоним проектирует в следующем еще.Здание представляется ему строго изолированным, чем-то вроде уединенного островка. В верхнем этаже – ряды комнат для химических и прочих работ, в нижнем – подобие природной среды. Отепленные веранды, сообщающиеся с вольерами сетчатыми ходами, станут местом обитания мелких животных, хищников, птиц и грызунов. Наблюдательные пункты науки и регистрирующие приборы, искусно спрятанные в недрах вольеров, позволяют этот зверинец изучать издалека. Обмен веществ будет записываться под открытым небом, в камерах, построенных из стекла.К услугам каждого вида – свойственная ему привычная среда: завалы из деревьев, посевы злачных культур, стога сена и соломы, В этом мире, отгороженном от всего окружающего, царит ничем не нарушаемый покой. Здесь нет дорог, есть только тропинки…Самый нижний этаж приспособлен для животных подземного мира. В глубоких норах, уходящих далеко за пределы здания, самопишущие приборы отмечают течение зимней и летней спячки зверей. Искусственный климат сделает возможным эти опыты разнообразить.Трудно изучить обмен веществ у крота, когда он роет земляные ходы, или у летучих мышей – в полете, у лисицы и ласки – в пору охоты, у серны – во время бега. Над всем этим предстоит еще подумать. Надо так приспособить исследование жизненных процессов, чтобы не вставать между животным и его обычной средой. Для зайца и тушканчика исследователь, кажется, нечто подобное придумал. Механизмы будут действовать как явление природы. Кто не видел, как эти зверьки подолгу скачут впереди автомобильных фар в степи? Что, если пустить в норе замкнутую ленту огней? Не побегут ли зверьки по воле экспериментатора из края в край подземного коридора? При лесонасаждении грызуны выкапывают и поедают посаженные желуди, как искусно ни заделали бы лунку после посадки. Необходимо оградить лесоводов от вредителя. Спрашивается, как это сделать? Надо также помочь каракулеводам изучить физиологию пастьбы и многое другое, но это будет уже решаться с глазу на глаз с природой… Глава восьмаяЧувство и предчувствие Еще один чудак! Абрам Танхумович Пшоник был педагогом. Окончив курс естественных наук в Одессе, молодой человек увлекся психологией и стал ее пленником. Читал ли он детям курс биологии, проверял ли работы учеников – вопросы, связанные с изучением мышления и чувств, не покидали его. «Как, например, – спрашивал он себя, – идет усвоение знаний? Как они наслаиваются в мозгу? Что такое память? Где границы ассоциаций? Как эти процессы развиваются?» В психологии он ответа не нашел, и в душе у него начался разлад. Именно это привело учителя в Ленинград, в тот самый институт, где Быков приобщал к физиологии педагогов. Обстановка столичной лаборатории, камеры для выработки временных связей, о которых он так много читал, знакомство с профессором – учеником и последователем Павлова – произвели на него большое впечатление.Свое отношение к физиологии он так объяснил Быкову:– Я смотрю на эту науку как на средство всерьез осмыслить психологию. Меня интересует не собака с выведенным наружу протоком слюнной железы, а человек с его душевными ощущениями. Я хочу понять, как объективное преломляется в субъективном и внешний мир отражается в восприятии людей. Мы знаем, что перевоспитание достигается переменой среды, социальной направленностью и возникновением подлинных идеалов, – я хотел бы проследить эти перемены в организме так, как вы наблюдаете движение крови в сосудах, сокращения мышцы, регистрировать их на аппарате.«Еще один чудак! – подумал Быков. – Сколько их тут бродит со своими идеями! Все они являются, отрывают от дела и требуют к себе внимания и времени».Ученый выслушал молодого человека и сказал:– Я должен вас огорчить. Мы так далеко еще не зашли и не скоро до этих высот доберемся. Мы скромные люди, нас занимают временные связи. Вам будет скучно у нас.Пшоник виновато взглянул на ученого и не без волнения произнес:– Я не предъявляю претензии к науке, это не так. Меня привела сюда необходимость, и мне ничего другого не остается, как просить вашего разрешения остаться у вас.– Пожалуйста, – любезно предложил Быков, – я вам не помеха.Молодой человек немного помолчал и с грустью в голосе сказал:– Я думал, что вы поможете мне.– Вряд ли, – последовал сочувственный ответ.– Почему? Разве это так трудно?– Да, нелегко. В науке все легкое уже сделано, впереди самое трудное. Нас с вами, молодой человек, интересуют разные вещи. Вам, психологу, объясни, как рождаются чувства, а меня занимают лишь их проявления и взаимосвязь. Далеко еще нам до того, чтобы как следует уразуметь законы воспитания.Педагог был крайне огорчен, и голос его, вначале уверенный и звучный, упал до полушепота:– Вы напрасно разочаровываете меня. Я нуждаюсь сейчас в поддержке, и вы не должны мне отказывать в ней.– Отказывать? – удивился ученый. – Никто не намерен вас разубеждать! Приступайте к работе, а там видно будет.Какой фантазер! И придет же человеку в голову этакий вздор! Зачем бы он стал его расхолаживать? Мало ли каких взглядов держатся его ученики и думают и работают каждый на свой лад.– Займитесь собачкой, выведите у нее проток слюнной железы и выработайте временные связи. Поможете нам осмыслить психологию – скажем спасибо и руку пожмем.Вскоре ученый и его новый помощник встретились снова.– Как ваши дела? – спросил Быков.– Неважно, – ответил тот. – Моя собака не образует временных связей.– Где же вы откопали такое диковинное животное? Покажите мне его.– Собачка неважная, – пожаловался молодой физиолог, – склонна к аффектам, эмоциональна, психически неуравновешенна…– Остановитесь, пожалуйста, – перебил его ученый. – Что вы сыплете психологическими терминами? Какая-нибудь шавка, а вы такое приписываете ей, что об ином человеке этого не скажешь. Учитесь у Павлова, он не философствовал.Тут Пшоник неожиданно ударился в амбицию.– Я с вами не согласен, – заявил он. – Павлов был философом-материалистом, смелым в своих решениях ученым.– И философом и смелым, но не любил терминологии, взятой из арсенала психологов… Запомните, пожалуйста, и это… Что же с вашей собачкой?– Не пойму, Константин Михайлович. Звонок приводит ее в бешенство, она лает, скулит, рвется из станка…Ученый задумался и сказал:– Выясните ее происхождение: где она жила, как вела себя дома. Вот уж где не грех вам вспомнить свою педагогику.Совет пригодился молодому физиологу. Собака оказалась приученной хозяином откликаться на звонок лаем. Когда условным раздражителем вместо колокольчика сделали метроном, временные связи стали вырабатываться.Год провел Пшоник у собачьего станка, с горечью убеждаясь, что лабораторные занятия не приблизили его к решению тех вопросов, ради которых он прибыл сюда. Давно сданы испытания, изучена техника физиологического опыта, ну, а дальше как быть?Аспиранту все более становилось не по себе. Его потянуло к прежним занятиям, в школу, к ученикам, вспомнилась психология, которую он с такой любовью преподавал, пришли на память лекции, задушевные беседы в школьной семье. С тех пор прошли годы, а как невелики его успехи! В одну из таких трудных минут Пшоник принял решение. Он обратился в райком с просьбой дать ему возможность читать лекции по психологии.– Так ли у вас много времени? – спросили его.Нет, времени у него в обрез. Но сейчас, ему кажется, он психологию читал бы по-другому. Прочитал бы курс – и излечился от нее навсегда. Да, дело за аудиторией.Быков пригляделся к ассистенту и сделал первое открытие. Спокойный и ровный, как символ терпения, с выдержкой, не знающей границ, помощник совмещал в себе великодушие учителя с покорностью ученика.– Вас, кажется, интересует, – заметил ученый, – область мысли и знания?– Да, меня занимает все, что определяет душевный мир.– Всего лишь? И ничего больше?Настойчивость Пшоника начинала ему нравиться.– А как бы отнеслись к задаче из области чувств?– Я не вижу тут границ, – осторожно заметил Пшоник.– Не видите? – переспросил физиолог. – Границы равнобедренного и разностороннего треугольников, разумеется, более определенны, чем границы мысли и чувства.Аспирант поспешил исправить положение:– Я охотно займусь сферой чувств.– В таком случае, исследуйте влияние холода и тепла на кровеносные сосуды.– Влияние холода и тепла на кровеносные сосуды? Так ли уж это интересно?– Результаты опытов, – продолжал Быков, – пригодятся вам для исследования чувствительности кожи.Чувствительность кожи? Разве о ней не все сказано? Ученый не на шутку его удивил.Философское спокойствие помощника настроило профессора на морализующий лад.– «Во всякой науке, – процитировал он ему Гарвея, – нужны прилежные наблюдения и советы собственных чувств. Мы не должны полагаться на чужой опыт, у нас должен быть свой, без которого нельзя стать достойным учеником естествознания…» И еще говорил Гарвей: «Не предвзятое мнение, а свидетельство чувств, не брожение ума, а наблюдение должно убеждать нас в истинности или в ложности учения».Свидетельство Гарвея не оказало на Пшоника должного впечатления. Он твердо стоял на своем.– То, что написано о кожной чувствительности, кажется мне бесспорным. Я не вижу основания не доверять опыту других.Быков сделал второе, не менее интересное открытие: педагог свято чтит авторитет книжной истины, чтит его выше научного факта.– Что же вам кажется бесспорным в учении о кожной чувствительности? – спросил несколько озадаченный Быков.– Я решительно считаю, – уже не смущался ассистент, – что холод, тепло, давление и боль воспринимаются каждое различным прибором. Мельчайшие точки, приспособленные для приема этих раздражений, рассеяны всюду в коже.– Вы, однако, неплохо знаете предмет, – добродушно заметил ученый. – И вы уверены, что точка, предназначенная давать ощущение холода, не откликнется болью, если стегнуть ее электрическим током?– Ни в коем случае. Любое раздражение вызовет у нее присущий именно ей стереотипный ответ. Мы знаем, где эти точки находятся, сколько их в коже на каждом квадратном сантиметре: болевых не больше ста, холодных – тринадцать, тепловых – до двух… Всего: первых – девятьсот тысяч, вторых – четверть миллиона, третьих – тридцать тысяч, а точек давления – полмиллиона.Аспирант торжествовал. Выражение его лица как бы говорило: «Науку надо охранять от посягательств. Одно дело критика, а другое – защита научного наследства».– Допустим, что вы действительно правы, – сказал Быков, – однако ваша математика не объясняет самой сущности этих приборов. Мы не видели их в действии, не наблюдали в покое, не знаем, наконец, как они построены. Почему бы нам этим не заняться?Можно, конечно, он нисколько не возражает. Одно дело – сомневаться в том, что бесспорно, другое – расширять общепризнанную истину.– Теперь разрешите вам заметить, – с деланной серьезностью продолжал Быков, – что вы о многом позволили себе умолчать.– Разве? – смутился помощник. – Что ж, я с удовольствием послушаю вас.– И покаетесь, если упустили нечто важное?– Несомненно.– Вы ни словом не обмолвились о точках, вызывающих ощущение щекотки и зуда, не упомянули точек болей: колющих, режущих, давящих, стреляющих, рвущих, грызущих, сверлящих, дергающих, острых и тупых… Скажете – об этом еще спорят, таких точек, возможно, и нет. Охотно допускаю, думаю даже, что никаких точек вообще в тканях кожи нет.Помощник слишком поздно сообразил, что ученый над ним посмеялся.– Я расскажу вам об одном замечательном опыте, – продолжал между тем Быков. – Из него мы узнали, что так называемые точки боли порой ведут себя так, точно их нет и в помине. Знаменитый физиолог Цион, медленно варя живую лягушку, неизменно убеждался, что она незаметно для себя переступает опасную для жизни границу и, не проявляя беспокойства, погибает. В этом опыте точки боли как бы не затрагиваются горячей водой, ничто не сигнализирует о грозящей организму опасности…На этом разговор их окончился.Предложение Быкова серьезно встревожило Пшоника. Ему предлагали опровергнуть общепризнанную теорию. Ни опыта, ни знаний для этого у него нет. Уж лучше бы эту тему предложили другому. Просить об этом поздно, ученый откажет. Пшоник знал это и промолчал.Таково было начало.Аспирант взялся за дело без излишней веры в него, заранее убежденный в своей неудаче. Кожная чувствительность казалась ему научно решенной. Чего ради заноситься и выступать против бесспорных идей?Итак, где искать истину? На чьей стороне? Определяется ли чувствительность кожи специализированными точками или точек этих вовсе нет? Достоверны ли теории, запечатленные в многочисленных ученых трудах, или верны догадки Быкова?Метод, избранный Пшоником для своих опытов, показался бы многим неудачным. Кисть руки юноши покрывали чернильными точками, охлаждали и нагревали их и при этом записывали показания испытуемого.«Какой наивный прием, – скажет объективный наблюдатель, – основываться на свидетельстве человеческих чувств! Так ли совершенно наше восприятие? Разве методы психологии одинаково пригодны и для физиологии?»Пшоник прекрасно это понимал и сумел оградить свои исследования от случайностей. Он скоро убедился, что испытуемые ошибаются в своих ощущениях, воспринимают холод, как тепло, и наоборот, или вовсе не обнаруживают чувствительности. Одна и та же точка, одинаково раздражаемая, подсказывает им различные ответы. Предоставив испытуемым толковать свои ощущения как им угодно, ассистент позаботился и о контроле.Пока левая рука подвергалась воздействию холода или тепла, правая находилась в аппарате, чувствительном к малейшим переменам в состоянии сосудов. Вращающийся барабан вел строгую запись объема крови в кровеносном токе руки. Так как всякое охлаждение и согревание одной руки вызывает сужение или расширение сосудов на другой, можно было все ответы левой руки проверить на записи, сделанной сосудами правой. Эти письменные признания контролировали устные свидетельства испытуемых.Своих добровольных помощников Пшоник предупреждал:– Вы ничего не узнаете из того, что я делаю, это не касается вас. Вы не должны во время опыта размышлять, забудьте о своих заботах, выбросьте их из головы.И, как бы в доказательство того, что ему все известно и ничего не удастся скрыть от него, он среди опыта бросает молодому человеку:– Чему вы радуетесь?Они не видят друг друга, их отделяет плотный экран, откуда это известно ему?– У меня сегодня удача, – смущенно признается испытуемый, – очень большая. Я даже не улыбался, а только об этом на секунду подумал.– Удача! – негодовал Пшоник, рассматривая запись кровеносных сосудов на ленте, которая запечатлела эту перемену. – Ваша удача все испортила мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Прошли долгие годы с тех пор, как Быков направил своего помощника в Сухуми. Многое изменилось для прежнего ассистента: достойное подражания оказалось спорным и даже сомнительным, невероятное стало вероятным. В одном лишь он поныне верен себе: его опыты должны вестись без станков и камер, в естественной среде, в великой лаборатории, именуемой природой.Слоним не прочь иногда потрудиться и в обычных условиях, но эти «обычные» он будет сам создавать. Свою новую лабораторию в Больших Колтушах Слоним проектирует в следующем еще.Здание представляется ему строго изолированным, чем-то вроде уединенного островка. В верхнем этаже – ряды комнат для химических и прочих работ, в нижнем – подобие природной среды. Отепленные веранды, сообщающиеся с вольерами сетчатыми ходами, станут местом обитания мелких животных, хищников, птиц и грызунов. Наблюдательные пункты науки и регистрирующие приборы, искусно спрятанные в недрах вольеров, позволяют этот зверинец изучать издалека. Обмен веществ будет записываться под открытым небом, в камерах, построенных из стекла.К услугам каждого вида – свойственная ему привычная среда: завалы из деревьев, посевы злачных культур, стога сена и соломы, В этом мире, отгороженном от всего окружающего, царит ничем не нарушаемый покой. Здесь нет дорог, есть только тропинки…Самый нижний этаж приспособлен для животных подземного мира. В глубоких норах, уходящих далеко за пределы здания, самопишущие приборы отмечают течение зимней и летней спячки зверей. Искусственный климат сделает возможным эти опыты разнообразить.Трудно изучить обмен веществ у крота, когда он роет земляные ходы, или у летучих мышей – в полете, у лисицы и ласки – в пору охоты, у серны – во время бега. Над всем этим предстоит еще подумать. Надо так приспособить исследование жизненных процессов, чтобы не вставать между животным и его обычной средой. Для зайца и тушканчика исследователь, кажется, нечто подобное придумал. Механизмы будут действовать как явление природы. Кто не видел, как эти зверьки подолгу скачут впереди автомобильных фар в степи? Что, если пустить в норе замкнутую ленту огней? Не побегут ли зверьки по воле экспериментатора из края в край подземного коридора? При лесонасаждении грызуны выкапывают и поедают посаженные желуди, как искусно ни заделали бы лунку после посадки. Необходимо оградить лесоводов от вредителя. Спрашивается, как это сделать? Надо также помочь каракулеводам изучить физиологию пастьбы и многое другое, но это будет уже решаться с глазу на глаз с природой… Глава восьмаяЧувство и предчувствие Еще один чудак! Абрам Танхумович Пшоник был педагогом. Окончив курс естественных наук в Одессе, молодой человек увлекся психологией и стал ее пленником. Читал ли он детям курс биологии, проверял ли работы учеников – вопросы, связанные с изучением мышления и чувств, не покидали его. «Как, например, – спрашивал он себя, – идет усвоение знаний? Как они наслаиваются в мозгу? Что такое память? Где границы ассоциаций? Как эти процессы развиваются?» В психологии он ответа не нашел, и в душе у него начался разлад. Именно это привело учителя в Ленинград, в тот самый институт, где Быков приобщал к физиологии педагогов. Обстановка столичной лаборатории, камеры для выработки временных связей, о которых он так много читал, знакомство с профессором – учеником и последователем Павлова – произвели на него большое впечатление.Свое отношение к физиологии он так объяснил Быкову:– Я смотрю на эту науку как на средство всерьез осмыслить психологию. Меня интересует не собака с выведенным наружу протоком слюнной железы, а человек с его душевными ощущениями. Я хочу понять, как объективное преломляется в субъективном и внешний мир отражается в восприятии людей. Мы знаем, что перевоспитание достигается переменой среды, социальной направленностью и возникновением подлинных идеалов, – я хотел бы проследить эти перемены в организме так, как вы наблюдаете движение крови в сосудах, сокращения мышцы, регистрировать их на аппарате.«Еще один чудак! – подумал Быков. – Сколько их тут бродит со своими идеями! Все они являются, отрывают от дела и требуют к себе внимания и времени».Ученый выслушал молодого человека и сказал:– Я должен вас огорчить. Мы так далеко еще не зашли и не скоро до этих высот доберемся. Мы скромные люди, нас занимают временные связи. Вам будет скучно у нас.Пшоник виновато взглянул на ученого и не без волнения произнес:– Я не предъявляю претензии к науке, это не так. Меня привела сюда необходимость, и мне ничего другого не остается, как просить вашего разрешения остаться у вас.– Пожалуйста, – любезно предложил Быков, – я вам не помеха.Молодой человек немного помолчал и с грустью в голосе сказал:– Я думал, что вы поможете мне.– Вряд ли, – последовал сочувственный ответ.– Почему? Разве это так трудно?– Да, нелегко. В науке все легкое уже сделано, впереди самое трудное. Нас с вами, молодой человек, интересуют разные вещи. Вам, психологу, объясни, как рождаются чувства, а меня занимают лишь их проявления и взаимосвязь. Далеко еще нам до того, чтобы как следует уразуметь законы воспитания.Педагог был крайне огорчен, и голос его, вначале уверенный и звучный, упал до полушепота:– Вы напрасно разочаровываете меня. Я нуждаюсь сейчас в поддержке, и вы не должны мне отказывать в ней.– Отказывать? – удивился ученый. – Никто не намерен вас разубеждать! Приступайте к работе, а там видно будет.Какой фантазер! И придет же человеку в голову этакий вздор! Зачем бы он стал его расхолаживать? Мало ли каких взглядов держатся его ученики и думают и работают каждый на свой лад.– Займитесь собачкой, выведите у нее проток слюнной железы и выработайте временные связи. Поможете нам осмыслить психологию – скажем спасибо и руку пожмем.Вскоре ученый и его новый помощник встретились снова.– Как ваши дела? – спросил Быков.– Неважно, – ответил тот. – Моя собака не образует временных связей.– Где же вы откопали такое диковинное животное? Покажите мне его.– Собачка неважная, – пожаловался молодой физиолог, – склонна к аффектам, эмоциональна, психически неуравновешенна…– Остановитесь, пожалуйста, – перебил его ученый. – Что вы сыплете психологическими терминами? Какая-нибудь шавка, а вы такое приписываете ей, что об ином человеке этого не скажешь. Учитесь у Павлова, он не философствовал.Тут Пшоник неожиданно ударился в амбицию.– Я с вами не согласен, – заявил он. – Павлов был философом-материалистом, смелым в своих решениях ученым.– И философом и смелым, но не любил терминологии, взятой из арсенала психологов… Запомните, пожалуйста, и это… Что же с вашей собачкой?– Не пойму, Константин Михайлович. Звонок приводит ее в бешенство, она лает, скулит, рвется из станка…Ученый задумался и сказал:– Выясните ее происхождение: где она жила, как вела себя дома. Вот уж где не грех вам вспомнить свою педагогику.Совет пригодился молодому физиологу. Собака оказалась приученной хозяином откликаться на звонок лаем. Когда условным раздражителем вместо колокольчика сделали метроном, временные связи стали вырабатываться.Год провел Пшоник у собачьего станка, с горечью убеждаясь, что лабораторные занятия не приблизили его к решению тех вопросов, ради которых он прибыл сюда. Давно сданы испытания, изучена техника физиологического опыта, ну, а дальше как быть?Аспиранту все более становилось не по себе. Его потянуло к прежним занятиям, в школу, к ученикам, вспомнилась психология, которую он с такой любовью преподавал, пришли на память лекции, задушевные беседы в школьной семье. С тех пор прошли годы, а как невелики его успехи! В одну из таких трудных минут Пшоник принял решение. Он обратился в райком с просьбой дать ему возможность читать лекции по психологии.– Так ли у вас много времени? – спросили его.Нет, времени у него в обрез. Но сейчас, ему кажется, он психологию читал бы по-другому. Прочитал бы курс – и излечился от нее навсегда. Да, дело за аудиторией.Быков пригляделся к ассистенту и сделал первое открытие. Спокойный и ровный, как символ терпения, с выдержкой, не знающей границ, помощник совмещал в себе великодушие учителя с покорностью ученика.– Вас, кажется, интересует, – заметил ученый, – область мысли и знания?– Да, меня занимает все, что определяет душевный мир.– Всего лишь? И ничего больше?Настойчивость Пшоника начинала ему нравиться.– А как бы отнеслись к задаче из области чувств?– Я не вижу тут границ, – осторожно заметил Пшоник.– Не видите? – переспросил физиолог. – Границы равнобедренного и разностороннего треугольников, разумеется, более определенны, чем границы мысли и чувства.Аспирант поспешил исправить положение:– Я охотно займусь сферой чувств.– В таком случае, исследуйте влияние холода и тепла на кровеносные сосуды.– Влияние холода и тепла на кровеносные сосуды? Так ли уж это интересно?– Результаты опытов, – продолжал Быков, – пригодятся вам для исследования чувствительности кожи.Чувствительность кожи? Разве о ней не все сказано? Ученый не на шутку его удивил.Философское спокойствие помощника настроило профессора на морализующий лад.– «Во всякой науке, – процитировал он ему Гарвея, – нужны прилежные наблюдения и советы собственных чувств. Мы не должны полагаться на чужой опыт, у нас должен быть свой, без которого нельзя стать достойным учеником естествознания…» И еще говорил Гарвей: «Не предвзятое мнение, а свидетельство чувств, не брожение ума, а наблюдение должно убеждать нас в истинности или в ложности учения».Свидетельство Гарвея не оказало на Пшоника должного впечатления. Он твердо стоял на своем.– То, что написано о кожной чувствительности, кажется мне бесспорным. Я не вижу основания не доверять опыту других.Быков сделал второе, не менее интересное открытие: педагог свято чтит авторитет книжной истины, чтит его выше научного факта.– Что же вам кажется бесспорным в учении о кожной чувствительности? – спросил несколько озадаченный Быков.– Я решительно считаю, – уже не смущался ассистент, – что холод, тепло, давление и боль воспринимаются каждое различным прибором. Мельчайшие точки, приспособленные для приема этих раздражений, рассеяны всюду в коже.– Вы, однако, неплохо знаете предмет, – добродушно заметил ученый. – И вы уверены, что точка, предназначенная давать ощущение холода, не откликнется болью, если стегнуть ее электрическим током?– Ни в коем случае. Любое раздражение вызовет у нее присущий именно ей стереотипный ответ. Мы знаем, где эти точки находятся, сколько их в коже на каждом квадратном сантиметре: болевых не больше ста, холодных – тринадцать, тепловых – до двух… Всего: первых – девятьсот тысяч, вторых – четверть миллиона, третьих – тридцать тысяч, а точек давления – полмиллиона.Аспирант торжествовал. Выражение его лица как бы говорило: «Науку надо охранять от посягательств. Одно дело критика, а другое – защита научного наследства».– Допустим, что вы действительно правы, – сказал Быков, – однако ваша математика не объясняет самой сущности этих приборов. Мы не видели их в действии, не наблюдали в покое, не знаем, наконец, как они построены. Почему бы нам этим не заняться?Можно, конечно, он нисколько не возражает. Одно дело – сомневаться в том, что бесспорно, другое – расширять общепризнанную истину.– Теперь разрешите вам заметить, – с деланной серьезностью продолжал Быков, – что вы о многом позволили себе умолчать.– Разве? – смутился помощник. – Что ж, я с удовольствием послушаю вас.– И покаетесь, если упустили нечто важное?– Несомненно.– Вы ни словом не обмолвились о точках, вызывающих ощущение щекотки и зуда, не упомянули точек болей: колющих, режущих, давящих, стреляющих, рвущих, грызущих, сверлящих, дергающих, острых и тупых… Скажете – об этом еще спорят, таких точек, возможно, и нет. Охотно допускаю, думаю даже, что никаких точек вообще в тканях кожи нет.Помощник слишком поздно сообразил, что ученый над ним посмеялся.– Я расскажу вам об одном замечательном опыте, – продолжал между тем Быков. – Из него мы узнали, что так называемые точки боли порой ведут себя так, точно их нет и в помине. Знаменитый физиолог Цион, медленно варя живую лягушку, неизменно убеждался, что она незаметно для себя переступает опасную для жизни границу и, не проявляя беспокойства, погибает. В этом опыте точки боли как бы не затрагиваются горячей водой, ничто не сигнализирует о грозящей организму опасности…На этом разговор их окончился.Предложение Быкова серьезно встревожило Пшоника. Ему предлагали опровергнуть общепризнанную теорию. Ни опыта, ни знаний для этого у него нет. Уж лучше бы эту тему предложили другому. Просить об этом поздно, ученый откажет. Пшоник знал это и промолчал.Таково было начало.Аспирант взялся за дело без излишней веры в него, заранее убежденный в своей неудаче. Кожная чувствительность казалась ему научно решенной. Чего ради заноситься и выступать против бесспорных идей?Итак, где искать истину? На чьей стороне? Определяется ли чувствительность кожи специализированными точками или точек этих вовсе нет? Достоверны ли теории, запечатленные в многочисленных ученых трудах, или верны догадки Быкова?Метод, избранный Пшоником для своих опытов, показался бы многим неудачным. Кисть руки юноши покрывали чернильными точками, охлаждали и нагревали их и при этом записывали показания испытуемого.«Какой наивный прием, – скажет объективный наблюдатель, – основываться на свидетельстве человеческих чувств! Так ли совершенно наше восприятие? Разве методы психологии одинаково пригодны и для физиологии?»Пшоник прекрасно это понимал и сумел оградить свои исследования от случайностей. Он скоро убедился, что испытуемые ошибаются в своих ощущениях, воспринимают холод, как тепло, и наоборот, или вовсе не обнаруживают чувствительности. Одна и та же точка, одинаково раздражаемая, подсказывает им различные ответы. Предоставив испытуемым толковать свои ощущения как им угодно, ассистент позаботился и о контроле.Пока левая рука подвергалась воздействию холода или тепла, правая находилась в аппарате, чувствительном к малейшим переменам в состоянии сосудов. Вращающийся барабан вел строгую запись объема крови в кровеносном токе руки. Так как всякое охлаждение и согревание одной руки вызывает сужение или расширение сосудов на другой, можно было все ответы левой руки проверить на записи, сделанной сосудами правой. Эти письменные признания контролировали устные свидетельства испытуемых.Своих добровольных помощников Пшоник предупреждал:– Вы ничего не узнаете из того, что я делаю, это не касается вас. Вы не должны во время опыта размышлять, забудьте о своих заботах, выбросьте их из головы.И, как бы в доказательство того, что ему все известно и ничего не удастся скрыть от него, он среди опыта бросает молодому человеку:– Чему вы радуетесь?Они не видят друг друга, их отделяет плотный экран, откуда это известно ему?– У меня сегодня удача, – смущенно признается испытуемый, – очень большая. Я даже не улыбался, а только об этом на секунду подумал.– Удача! – негодовал Пшоник, рассматривая запись кровеносных сосудов на ленте, которая запечатлела эту перемену. – Ваша удача все испортила мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54