Меня окружали гротески, гербы на потолке и слабый запах старинных книг. Пока вернулась служащая, стемнело. Улыбнувшись, она отдала мне маленькую книгу в кожаном переплете. В одной из узких ниш я нашел свободный стул и уселся между пожилым ученым с нервным тиком и девушкой в мини-юбке и с розовым лэптопом. Я положил книгу на длинную узкую полочку и начал осторожно переворачивать страницы. Слова оказались знакомыми. Старый друг Фред не подвел: ключом к дневнику Огилви действительно была система Брайта.
Правила в этой обители знания строгие и обсуждению не подлежат. Любые разговоры вызывают сильнейшее неодобрение. Рукописи, появившиеся до 1901 года, запрещается копировать. Пользоваться переносными фотокопировальными машинами также нельзя. Перьевыми и шариковыми ручками пользоваться запрещено.
Выбирая между лэптопом и карандашом, я остановился на карандаше и, собравшись с силами, взялся за дело.
Профессор исчез около шести вечера, а девушка – немногим позже. В нише я остался один.
В самом начале десятого, когда начал давать о себе знать мой мочевой пузырь и заболели пальцы, я смутно ощутил чье-то присутствие. Я решил не обращать внимания. Тогда человек смущенно кашлянул.
– Мистер Блейк?
Молодой парень с коротко стриженными аккуратными волосами и медной сережкой. В хорошо сшитом костюме-тройке и с зеленым галстуком. Незнакомец, обратившийся ко мне по имени. Опять. Внутри у меня все оборвалось.
– У вас находятся некие документы, которые вам не принадлежат. Я хочу, чтобы вы передали их мне.
Я постарался ничем не выдать своего смятения.
– И думать забудь, приятель.
– По-моему, вы не до конца осознаете серьезности происходящего. Мне даны указания получить необходимое любым способом.
– У вас наплечная кобура и в ней «беретта-автомат» – все, как полагается?
– Нет, при мне только ручка с ядовитой капсулой, – ответил он с той же интонацией. – Мы солидные люди, мистер Блейк, и не просим вас делать ничего дурного. Просто встаньте и уйдите, оставив рукопись на столе. Возвращайтесь в свою квартиру в Линкольне – там вы найдете конверт, содержимое которого вас не разочарует. Это в ваших же интересах, поверьте мне.
– Будь я проклят, если вы и в самом деле ученый!
Как вы сюда проникли, черт побери?!
Царящие в библиотеки спокойствие и уют придали мне отваги.
– Тсс!
Седоволосая пожилая женщина, сидящая по ту сторону прохода, сердито на нас посмотрела. Мы нарушили запрет на разговоры, и ее лицо пылало негодованием.
Молодой человек смерил меня колючим ледяным взглядом и ушел – так же тихо, как и появился. А меня затрясло.
Выждав пять минут, я вернул Брайта библиотекарше. Из короткой беседы с охранником стало ясно, что того джентльмена он и в глаза не видел. «К нам нынче ходит так много иностранцев, сэр, и у него точно была читательская карточка». Я без лишних слов забрал у охранника свой портфель, вышел на мокрый блестящий тротуар Брод-стрит и смешался с толпами студентов. Я петлял по улицам, путал следы, заныривал в переулки, заходил в пабы через боковой вход – в общем, вел себя как последний тупица. Наконец я пришел к автобусной остановке на Глостер-Грин. В автобусе были только стоячие места, но через несколько остановок стало свободней. Я получил возможность оглядеть пассажиров, которые, при всем своем разнообразии, казались мне головорезами из гангстерского фильма. Впрочем, маленькими группками, кто на той остановке, кто на этой, «гангстеры» сходили. Добравшись до стоянки у колледжа Святого Эдуарда, я с облегчением уселся в машину и рванул прочь из Оксфорда.
Гостиницу я нашел в нескольких милях от Бистера.
В качестве ужина прихватил гамбургер, который съел у себя в номере – за обездвиженной при помощи стула дверью. Еда всю ночь пролежала в моем желудке тяжелым комком.
На следующий день я не стал брать машину и отправился в Оксфорд на автобусе. Вчерашнего вежливого гангстера в библиотеке не было и в помине, и я запросто мог бы выкинуть его из головы. Обедал я в «Кингз армз» – сидя у стены, лицом к помещению. К вечеру Брайт был переписан. Кисть у меня болела. Я повторил вчерашние «петли» по дороге и вместе с горсткой усталых пассажиров сел в автобус.
Бистер был пуст, если не считать нескольких безобидных пьянчуг. Я свернул сначала на Шип-стрит, а потом в какой-то тихий переулок. Ярдах в двадцати от себя я увидел парня и девушку, которые взялись за руки и закружилась в вальсе. Мне показалось это странным. Вдруг я получил ребром ладони по почкам. За этим последовал сокрушительный удар в глаз. Меня охватила жуткая боль. Одновременно из моей руки вырвали портфель. Я лежал на тротуаре, охал и думал о том, как ловко они меня отвлекли.
С трудом, держась за стену, я поднялся на ноги.
Надо было не мешкая возвращаться в гостиницу, пока налетчики не обнаружили, что портфель пуст. Проходя мимо консьержки, я закрыл подбитый глаз ладонью и что-то пробормотал. Надеюсь, та решила, что я пьян.
Оказавшись в комнате, я привычно продел ножку стула в рукоятку двери. Во рту у меня пересохло, била дрожь, но хуже всего была острая боль в почках. Я извлек дневник Огилви из-под рубашки и бросил его на кровать. Пошел в душ. Холодная вода обожгла синяк, а вытираться оказалось еще больней. Затем я позвонил.
Бутерброды в баре закончились, но нашлись чипсы и безалкогольные напитки. Когда их принесли, я сбросил одежду.
Теперь я располагал всем необходимым для медленной, кропотливой работы. Мне предстояло расшифровать скоропись Огилви и переписать его дневник на современном варианте английского. Печатать на английском времен Елизаветы не было никакого смысла.
Я включил лэптоп. Для удобства сэра Тоби я пользовался современной орфографией и даже перестраивал целые фразы (если они звучали слишком архаично).
Это был личный дневник или, скорее, путевые заметки. Они принадлежали перу некого мальчика по имени Джеймс Огилви. Тут и там он вставлял в рукопись стихи, цитаты на латыни и тому подобное, пользуясь в этих случаях обыкновенным письмом. Их я переписывал как есть, в точности повторяя текст – шекспировский или еще чей-либо. Я не обращал внимания ни на дрожь, ни на боль. Пребывая где-то между решительностью и гневом, я стучал и стучал по клавиатуре.
Чипсы и банки «Севен ап» убывали, двадцать первый век отступал… Машина времени незаметно перенесла меня на четыреста лет назад, в странный и опасный мир Джеймса Огилви.
ГЛАВА 5
«Думаете, я невежественный пастуший сын, который, чуть живой от голода, отправился в далекие страны за лучшей долей? Ничего подобного! Да, мой отец был пастухом. Но он был еще и фермером и владел большей частью долины Туидсмьюр. Когда отец умер, мать с неподобающей торопливостью вышла замуж за угрюмого, противного, низкого человека – низкого и телом, и умом. Он был из Драмлзеров, живших в нескольких лигах к северу от нас и слывших головорезами: путника они пропускали с миром только в обмен на его кошелек. Мой отчим был свиреп и невоспитан, и от него, как и от многих моих земляков, отвратительно пахло. Мать же, будучи женщиной пустой и легкомысленной, легко поддалась на его лесть. Вот так и вышло, что этот недостойный, исполненный низкого коварства человек завладел землей, по праву принадлежавшей брату и мне.
Нет, я не какой-нибудь безграмотный пастух. Благодаря собственному усердию и неоценимой помощи, оказанной мне учителем из приходской школы, я научился читать и писать. Этот Динвуди был странным человеком. Одни видели в нем, чужаке, бывшего пирата, другие судачили, что он бежал от гнева английской королевы – после того, как участвовал в неудавшемся заговоре. Находились и такие, кому в его печальном длинном лице мерещился отпечаток былых невзгод. Проповеди его пронизывало уныние, но этим отличались, как мне кажется, проповеди всех тогдашних пастырей.
Он был образованным человеком, а в уединении нашей долины находил какое-то удовлетворение.
Именно через него я познакомился с „Началами“ Евклида, а также сочинениями других греческих и римских ученых мужей. Отец в своем завещании выделил деньги на наше образование, так что я, мой брат Ангус и четыре дочери местного кузнеца научились читать, писать и считать. Нередко я задерживался после уроков, и мы с Учителем о чем только не говорили. Ему довелось попутешествовать, это уж наверняка, однако он мне так и не рассказал о своих занятиях. Динвуди любил приложиться к бутылке, и иногда, когда у него развязывался язык и горящий торф наполнял комнату красноватым мерцанием, он пускался в рассуждения, предмет которых вполне мог привести его на виселицу – как еретика. Я впитывал его речи, как растение в засуху впитывает влагу. И должен признаться, что движимый восторженной – даже безумной – любовью к знанию, я не единожды брал с собой одну из книг Учителя и, сидя среди холмов, читал, хотя должен был бы приглядывать за овцами.
По какой-то странной иронии… Ирония. Учитель часто пользовался этим словом. Оно происходит от греческого „эиронеиа“ и означает „неожиданное противопоставление“. К иронии нередко прибегал Сократ. Так вот, по какой-то странной иронии Учитель, человек выдающихся познаний, предпочел укрыться в нашей долине, а меня то же знание заставляло видеть в окружающих холмах тюремные стены, застившие собой огромный, неведомый мне мир. Что уж там говорить… Весь свой век пасти овец – такая жизнь начинала казаться мне загубленной.
Отчим лишь подогревал мое нарастающее беспокойство. Такого невежду, каким был он, вам никогда не встретить! Но этого мало. Его отличала невиданная свирепость, особенно после виски. Меня часто били. Причина могла быть самая ничтожная – если она вообще находилась. Впрочем, присутствие брата нередко избавляло меня от неприятностей. Ангуса, который был крупнее и сильнее меня, отчим не трогал.
Однажды, спустя несколько месяцев после замужества матери, мне выпала особенно жестокая взбучка, и я, ослепленный бешенством, отлупил отчима лопатой.
Тот, хныкая и потирая многочисленные ушибы, сбежал в трактир, и больше я его тем вечером не видел. На следующий день я сообщил матери, что отправляюсь на юг Англии – возможно, в Лондон, – чтобы найти свою дорогу в жизни. Она плакала и осыпала меня укоризнами, но я не сомневался, что в душе мать обрадовалась избавлению от младшего и столь беспокойного сына. В хозяйстве от меня толку особого не было, а тут еще эти странные мысли, всякая чушь… И ересь, о которой она даже не догадывалась.
Накануне своего ухода я отправился к жившему милях в полутора от нас Учителю. Высоко в небе кружились облака. Они образовали узкую скважину, из глубины которой светила полная луна. Холмы отливали неземным светом, среди теней мне мерещились колдуны.
Учитель – для меня он всегда оставался таковым – был пьян и не слышал, как я вошел. В комнате, залитой красными светом от горящего торфа, было тепло.
Динвуди сидел, развалившись, на стуле и пристально смотрел в огонь. На полу лежала Библия, рядом стояла почти пустая бутылка. Не взглянув на меня, он заговорил:
– Что, уходишь? В город королевы, в эту великую навозную кучу?
– Утром…
Теперь он развернулся в мою сторону. Его щеки и глаза тоже были красными – то ли от виски, то ли от огня.
– О жизни за пределами Туидсмьюра ты не знаешь ничего, Джеймс…
– Как это так? Гляньте, сколькому вы меня научили!
Тот покачал головой.
– Образование – славный щит и смертельное оружие, но одними знаниями ты не обойдешься. Ты так неопытен, а отправляешься один в город, грехов в котором больше, чем в Ниневии.
– Я бывал в Ланарке…
Учитель коротко рассмеялся.
– Ланарк – не Ниневия! – Помолчав, он добавил, словно про себя: – Свидимся ли еще?..
– Кому об этом знать, сэр, кроме Всевышнего?
– Кого – кого? Ах да! Азы ты оставил далеко позади.
Такого сообразительного паренька мне встречать еще не доводилось. Однако тебе понадобится кое-что еще.
Учитель встал и неуверенной походкой направился к стоящему в углу черному сундуку. Меня не единожды разбирало любопытство, что же там внутри, но спросить я не отважился ни разу. И вот теперь Учитель поворачивал ключ в висячем замке и поднимал крышку.
– В помощь твоей сообразительности…
И Динвуди извлек черные кожаные ножны, из которых вытащил длинный, узкий, обоюдоострый кинжал. Я был изумлен! Он протянул мне оружие чуть ли не с благоговением.
– Моряки называют его „Береги яйца“. О том, где он бывал и что видел, тебе знать незачем. Закатай-ка рукав.
Я подчинился. Он пристегнул ножны к тыльной части моего предплечья.
– Такие рукояти встречаются не часто. Она вырезана из слонового бивня.
Меня куда больше интересовал сам клинок. Я потрогал его края и охнул от боли. Такие острые лезвия мне еще не попадались.
– Вложи его обратно в ножны. А теперь быстро вытащи – и постарайся не полоснуть по коже, как только что.
Я вытащил. Внутри ножен имелся выступ, который удерживал кинжал, но, чтобы вытащить его, достаточно было потянуть за рукоять.
– Еще.
Я повторил движение несколько раз. Теперь я выхватывал нож в мгновение ока.
– А теперь опусти рукав и повтори все сначала.
Я так и сделал. Учитель кивнул.
– Теперь еще раз, быстрее.
Я упражнялся до тех пор, пока не отточил движение до совершенства. Учитель был доволен.
– Он – твой друг. Больше никому не доверяй. Пользуйся им только при необходимости. Но если необходимость возникла, пускай его в ход неожиданно, со всей яростью и отвагой.
Я начал было благодарить Учителя, однако тот, не дав мне закончить, нетерпеливо махнул рукой.
– А вот еще один хороший друг.
Учитель достал из-под кровати жердь – где-то мне по плечо, с острым железным наконечником.
– На открытом воздухе ей будет лучше, чем под кроватью. У моряков это называется „абордажным копьем“. Умения особого здесь не требуется, но оружие от этого не становится менее действенным. Защититься от него нельзя. Смотри.
Он держал копье на уровне колена и вдруг сделал выпад, остановившись в дюйме от моего живота. Мой испуг его рассмешил. В красном свете горящего торфа влажные глаза Учителя блестели. Вид у него был вполне сатанинский.
– Если ты поразишь врага сюда, – и он опустил наконечник, указывая на мой пах, – его мучительная смерть будет длиться часы, а то и дни.
– Я не пожелал бы такого ни одному человеку, даже если он нехристь.
Учитель собрался было что-то ответить, но передумал. Вместо этого он откинул занавеску.
– Может быть, еще один друг. Последний.
Над разобранной постелью висела единственная полка с книгами. Он вытащил один из томов и с заметным смущением сунул ее мне в руки. Я опять хотел заговорить, но Динвуди взял меня за плечи и развернул к двери. В последнее мгновение он сказал:
– Я не могу дать тебе лучший совет, чем этот, Джеймс: не расставайся с оружием, держи язык за зубами и не сближайся с людьми сверх меры. А теперь иди, и да хранит тебя Бог, если только Он существует.
Я ушел, и голова моя кружилась – вместе с облаками надо мной. Не может быть, что мир за холмами так опасен, как предполагал мой хмельной преподаватель.
Динвуди был служителем Божьим, но какому именно Богу он служил – тут у меня возникли сомнения.
Утром я перебрался через спящего брата и тихонько спустился по лестнице. Из-за занавески, скрывающей нишу в стене, где спали родители, раздавался тяжелый храп. Пошевелилась одна из свиней. Сума моя была готова. Взяв ее, я услышал, как прошептали мое имя:
– Джеймс!
Сверху на меня смотрело бледное напряженное лицо брата. Я не знал, что ему сказать, и вместо этого только молча помахал. Мое сердце переполнилось печалью.
На улице было холодно и сыро. Я выбрался на дорогу, которой пользовались погонщики скота. Рядом журчал Туид. С темных холмов спускался туман. Дорога свернула к югу, прочь от дома, в котором я прожил всю свою жизнь.
Мили через полторы появилась кузница, окна которой были закрыты ставнями. Дом Фионы… Фионы с длинными черными волосами и радостной улыбкой.
Фионы, которая, останься я в долине, могла бы однажды выйти за меня замуж. Ей было пятнадцать, как и мне. В то мгновение воля почти покинула меня: я понимал, что, если пройду мимо, могу никогда не увидеть ее вновь. Но кузница осталась позади, хотя колени у меня дрожали, а сердце ныло.
Теперь туман начал рассеиваться. Дорога огибала обширные болота, из которых брал свое начало Туид, а дальше вилась вдоль края Чертова Котла. Путь был опасным, и я проявлял всяческую осторожность. Огромный провал был заполнен туманом, и казалось, что в нем кипит вода. Дорого резко пошла вниз, к Моффату, где из дюжины труб поднимался дым. К полудню я уже шел через деревню и не встретил на своем пути ни души.
Теперь я стоял на границе своего мира. За Моффатом начинались незнакомые мне места. Я ждал приключений. Впрочем, мой настрой разбавляли дурные предчувствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30