Но после того как Джейн покончила с собой, дело застопорилось как раз на этой точке, хотя, как вы понимаете, мы из уважения к семье ничего не оглашали официально. Формально дело еще не закрыто.
– Осталась ли предсмертная записка? – спросил Барлоу.
– Мы ее, во всяком случае, не обнаружили. Я побывал в комнате у Джейн сразу после ее самоубийства. Полный порядок, на письменном столе бумага и ручка, но никакой записки. Мистер Д. отвел глаза в сторону, когда я спросил его об этом. Так что…
– А каким образом она покончила с собой? – задал вопрос Паз. – Есть сведения о какой-то яхте…
– О, это еще одна головная боль. Убийство произошло в субботу, похороны состоялись во вторник. А в ночь на среду с западной стороны донесся звук сильного взрыва, вернее звуки, потому что взрывов было несколько. Оказывается, Джейн воспользовалась отцовской моторной яхтой, поставила парус и отплыла в сторону Саунда. Вскоре после полуночи она находилась в пяти милях южнее Нью-Хэвена, там яхта и взорвалась.
– Тело обнаружили?
– Нет, яхту разнесло в клочья. На борту держали баллон с пропаном, для вспомогательных нужд, а мотор работал на дизельном топливе. Пламя от взрыва видели даже в Нью-Лон-доне. Если Джейн находилась на борту, то она стала пищей крабов, их у Саунда полно.
– Значит, самоубийство?
– В официальном отчете это определено как несчастный случай, – подчеркнуто безразличным тоном произнес Хайнрих. – Католическая семья. Да и какое это имеет значение? Хотите знать мое личное мнение, не для протокола? Я полагаю, она была не совсем в себе и допустила неосторожность. Яхту ничего не стоит взорвать по неосторожности.
– Но возможно, она все это подстроила, а сама сбежала?
– Возможно, однако вряд ли. О ней с тех пор никто не слышал. Больших сумм она до того не снимала со своего счета и вообще им в дальнейшем не пользовалась. Поверите ли вы тому, что она помешалась, зарезала сестру, а потом составила план бегства, достойный изощренного преступника международного уровня? Думаю, такое вряд ли могло произойти. По крайней мере, я этому не верил вплоть до вашего звонка. А теперь я уже не знаю, что и думать. Если ей сдалось бежать, имитировав самоубийство, она могла осесть и в Майами. Безумна ли она? Скажу вам, друзья, следующее: ее муж в этом убежден. Может, она до сих пор безумна. Может, ей понравилось убивать.
Глава двадцать вторая
Ветер разбудил меня за час или два до рассвета. Я выбираюсь из своего гамака и выхожу на крыльцо. Лус спит в своей новой комнатке, так что я теперь могу выходить из дома без опасения потревожить ее сон. Это еще не ураган, как я понимаю. Невозможно жить в Майами и не заметить бурные предвестники грядущего урагана. Но ветер все-таки очень сильный, под его ударами громко хлопают один о другой листья пальм и сикад, а густая листва смоковниц и кротонов шумно шелестит. Скорость ветра, как я считаю, не меньше тридцати узлов, из далекой отсюда гавани до меня доносится нестройный и жалобный стон корабельных снастей. Ветер нетипичный для Майами. Он дует откуда-то из дальних стран – очень теплый – и несет с собой песок, словно харматтан – горячий ветер Сахары.
Утром, когда я и Лус выходим на улицу, вокруг царит полное безветрие. Машина и листва окружающих растений покрыты тончайшей рыжевато-красной пылью. Я провожу пальцем по крыше «бьюика» и сую палец в рот. Вкус Мали у меня на языке. Да, говорю я себе, да, да, все в порядке, я получила извещение. Я подчинюсь судьбе, я принесу жертву. Благодарю. Лус рисует пальцем большущее сердце на дверце машины.
На службе я подаю миссис Уэйли заявление о том, что увольняюсь с работы в отделе регистрации. С подозрительной миной она спрашивает, где я получаю должность – в бухгалтерии или в административном отделе. Я рада сообщить ей, что вообще покидаю область службы здоровья. У меня медицинская проблема, исключающая регулярные часы работы. Миссис Уэйли до смерти хочется спросить, что это за проблема, но она этого не делает. Вместо этого она впервые за все время моей работы удостаивает меня милостивой улыбки и говорит, что я была хорошим работником и ей было приятно видеть меня среди сотрудников своего отдела.
В коридорах больницы целые команды уборщиц усиленно работают, очищая помещение от налетевшей за ночь пыли, которая привела в негодность даже технически совершенные аппараты, фильтрующие поступающий в здание воздух. Уборщицы пустили в ход волосяные щетки и сбрызгивают пыль какой-то зеленоватой жидкостью, чтобы размочить ее. Я вспоминаю, как орудовала в Африке метелкой из прутьев. Пол все равно не станет идеально чистым, но если не выметать в сезон харматтана эту пыль ежедневно, не успеешь оглянуться, как слой ее дойдет тебе до щиколоток.
* * *
В Африку мы попали благодаря Лу Нирингу и капитану Динвидди. Зимой, предшествующей нашему отъезду, Лу приехал в город на совещание в Американском антропологическом обществе и привез с собой жену. Он позвонил Уитту, и мы пригласили их на обед у Балтазара, чтобы показать, что дружба продолжается; Лу, как я полагаю, хотел показать нам свою жену, а жене, в свою очередь, продемонстрировать меня, бывшую любовницу. Уитт, как всегда, пустил в ход все свое обаяние и очаровал Нирингов до чрезвычайности, так что обед имел все возможности пройти великолепно. Ниринги собирались посмотреть «Месяц из истории белых», а за десертом Лу сказал мне, что буквально накануне говорил обо мне с Десмондом Гриром, который как раз в это время работал над архивами йоруба в Чикаго. Грир вроде бы должен получить грант для поездки в Йорубаленд, где, в числе прочего, он намеревался проследить происхождение и ареал распространения магии йоруба, и Лу в разговоре об этом упомянул мое имя. Грир, которого я немного знала, был одним из немногих поклонников Марселя, оставшихся в Американской академии, уважавших его, разумеется не за его безумные фантазии, а за серьезные научные труды в области этнографии. По словам Лу, Грира заинтересовала возможность моего участия в экспедиции, особенно если я возьму на себя собственные расходы. Я сказала, что ничего не знаю об Африке. Лу заверил меня, что Гриру это не важно, главное для него – использование методов Вьершо в поисках происхождения и развития традиции, ему необходим человек, обладающий искусством добираться до внутренней сути дела и определять, какое влияние имеет традиционная магия на людей, по отношению к которым она применяется. Славный старина Лу! Он всегда считал, что я лучше, чем сама о себе думаю, и постоянно уговаривал меня не бросать полевые исследования.
– Господи, Лу, целый год в Африке? – сказала я. – Право, не знаю. Я ведь очень отстала. И даже не представляю, что там за языки…
– Брось, Джейни, у тебя впереди девять месяцев, ты успеешь подготовиться. Уедешь ведь не раньше сентября.
В наш разговор вмешался Уитт:
– Африка? Слушай, Джейн, давай поедем! Мне, во всяком случае, надо бы съездить туда из-за капитана, вот и двинемся вместе. Это просто блеск!
Синди спросила, кто такой капитан, но Уитт, по своему обыкновению, отделался каким-то неопределенным ответом.
После этого вечера он не отставал от меня, убеждая, что ехать надо только вместе. И чем дольше я его слушала, тем более резонными казались мне его доводы. В конце концов я позвонила Гриру, отправилась самолетом в Чикаго, и мы познакомились. Он показал мне архив йоруба, над которым продолжал работать, и выразил надежду, что подбираемая им группа пополнится таким ценным участником, как я. Когда я сообщила о желании своего мужа присоединиться к нам, Грир сказал, что очень ценит его творчество, рад будет лично познакомиться с Уиттом и принять его в состав экспедиции.
Это все, что касается участия Лу Ниринга в деле. О капитане Динвидди могу поведать следующее: примерно с девятнадцати лет мой муж писал – с перерывами – большую поэму об Америке, рассматриваемой, конечно, с «черной» точки зрения. Называлась поэма «Капитан Динвидди». Уитт считал ее главным делом своей жизни.
Я, надо признаться, личность прозаичная. Не считая общего курса по литературе в колледже Барнарда, все мои познания в поэзии почерпнуты от Уитта. Так что не мне судить, то ли «Капитан Динвидди» – одно из величайших произведений американской литературы, то ли это претенциозная мешанина. Но сюжет сам по себе интересен. Главный герой – раб на плантации на предвоенном Юге; он убегает и обосновывается в Нью-Йорке, где его усыновляет богатый аболиционист, дает ему образование и нарекает именем Динвидди. Во время Гражданской войны между Севером и Югом он командует полком драгун и в конечном итоге захватывает ту плантацию, где прежде был рабом, превращая ее в отместку за прошлое в некое Средоточие Тьмы. Сам он живет в большом доме, а белые люди-рабы собирают хлопок. Спит он, разумеется, с некоей мисс Энн. Кончает Динвидди тем, что уезжает в родную Африку, где изучает при посредстве ю-ю искусство перемещаться во времени и благодаря этому узнает о печальном будущем своего народа. На один день в году он может воплощаться в реального человека, дабы совершить какое-нибудь доброе дело во имя искупления. Но Уитт почти ничего не знал об Африке и совсем ничего об африканских верованиях и магии. Он говорил, что зашел в тупик, и приглашение Грира, как он считал, стало для него добрым предзнаменованием.
* * *
Пока я читаю свой дневник в жаркой и душной кухне, Лус играет во дворе с Джейком и Шэри. К их услугам шланг для поливки и пластиковый бассейн. Я все собираюсь отвезти Лус на Венецианский пруд в Кларкс-Гейбл и научить плавать, но сейчас у меня другие планы. На сегодняшнюю ночь я договорилась с Шэри, что она побудет с Лус, так как я отправляюсь к Педро Ортису, дабы совершить эбо по велению Ифы. Я чувствую, что возвращаюсь к вере, как это было в последние недели моего пребывания в Африке, что я погружаюсь в нее, словно в темную, теплую, будто кровь, воду, хоть и понимаю, насколько абсурдны заговоры, духи, проклятия, колдовство. Понимаю, и все же… Томас Мертон однажды сказал, что порой наступает момент, когда ваша вера кажется смешной, но потом вы с удивлением обнаруживаете, что по-прежнему религиозны.
Как всегда в тропиках, быстро темнеет, и тогда я прощаюсь с Лус и Шэри и ухожу. По пути останавливаюсь возле цветочного магазина и покупаю тридцать две маленькие раковинки каури. Хотя я раньше никогда не бывала на ритуальных собраниях сантерии, свое чисто антропологическое любопытство стараюсь держать в узде. Коленки у меня подрагивают. На мне светло-желтое полотняное платье, подпоясанное зеленым кожаным поясом. Ифа любит эти цвета.
Помещение Ортиса для ритуальных собраний находится в оштукатуренном и покрашенном в розовато-оранжевый цвет блочном доме с белыми жалюзи и серой бетонной крышей. Перед домом раньше, видимо, была лужайка, но ее заасфальтировали, превратив в небольшую парковочную площадку. Сейчас на ней полно машин, старых и новых, заняты и ближайшие к дому места возле тротуаров. Я ставлю свою машину в конце квартала и дальше иду пешком.
Звоню. Дверь открывает и впускает меня в дом та самая женщина из лавки «Живность», с которой я уже знакома. Но выглядит она сегодня совсем иначе. От нее пахнет розами, на ней белое платье, вышитое по вороту золотыми нитками. Комната, в которую она меня вводит, темновата, хотя в ней горит множество свечей, установленных на широких полках вдоль двух стен таким образом, чтобы свет их падал на сотни ритуальных предметов.
В комнате люди – шесть женщин и четверо мужчин. Женщины в белых платьях, мужчины в просторных рубашках с карманами, какие носят на Кубе. Мужчины открыли большие черные ящики и достали оттуда барабаны. Значит, ожидается бембе, то есть празднование годовщины со дня пришествия одного из ориша и его вступления в общину Ортиса. Это плохо. Я-то надеялась прийти и уйти никем не замеченной – отдам деньги, совершу жертвоприношение, Ифа удовлетворен, а я удаляюсь.
Ортис ожидал в одной из бывших маленьких спален дома, превращенной в святилище Ифы, или Орулы, как его называют члены сантерии. Стены и потолок комнаты обтянуты желтым и зеленым шелком. Посредине возвышается большая, в человеческий рост, статуя Орулы в обличье святого Франциска. Много цветов; у одной стены стоит массивный шкаф черного дерева, весь покрытый искусной резьбой, это так называемый канастильеро, на его полках расположены священные предметы. У другой стены находится небольшой столик, а возле него два кресла для предсказателей.
Он сидит в одном из кресел, обыкновенный чернокожий кубинец, с самым обычным, без всякой торжественности, выражением лица и глаз, просто мужчина в белой просторной рубашке и широких белых брюках. Но я невольно опускаюсь на колени и подношу правую руку сначала к губам, а потом ко лбу. Так я приветствовала Улуне. Так приветствуют любого проходящего мимо взрослого человека дети оло, как бы ни были они увлечены до этого игрой. Мне известно, что сантерос приветствуют своих пастырей иначе, однако Ортис спокойно принимает мой поклон.
Я сажусь в кресло напротив Ортиса. Он берет меня за руку и начинает водить по ней большим пальцем, очень ласково, круговыми движениями. В последние три года ни один взрослый человек не прикасался ко мне иначе как формально. Ортис начинает говорить, и слова его звучат скорее как утверждение, а не как вопрос.
– Вы очень напуганы.
– Да. Я думала, вы будете один. Не ожидала увидеть других людей и бембе. Я только хотела совершить жертву.
– Да, все равно как заехать в «Макдоналдс», – говорит он, неожиданно сверкнув золотыми коронками в широкой улыбке. – Нам некогда, подайте прямо в машину пару голубей и петуха. – И уже более серьезно: – Послушайте, chica, вы здесь в безопасности более чем в любом другом месте. Мы все под защитой сантос в этом доме. Вы пойдите на бембе, быть может, ориша спустятся к нам и сообщат вам то, что вам следует знать.
Птицы у него уже приготовлены. Четыре маленькие жизни с коротким трепетом улетают к Оруну. Ортис уверенно берет меня за руку. Я хотела бы уйти, но это желание какое-то вялое. Да, я крепко сижу на крючке.
Из соседней комнаты доносится удар по треклятому барабану. Проходит долгая минута, и я покорно наклоняю голову. Чувствую, что меня вот-вот стошнит, но проглатываю вязкую, тягучую слюну и справляюсь с позывом к рвоте.
Ортис встает, по-прежнему держа меня за руку. Так, рука об руку – у него она теплая и живая, а у меня словно чурка, – мы возвращаемся в гостиную. Здесь тоже пахнет цветами, пахнет жертвенным ромом, из курильниц поднимается отдающий чем-то сладким дым. Люди подходят к Ортису, кланяются и негромко произносят слово «мофорабиле», тем самым признавая воплощение в нем живого духа Ифы, а Ортис обнимает каждого и тоже негромко благословляет на языке йоруба. Мы все становимся в круг, а барабанщики тем временем занимают свои места. Четыре черных человека в белых одеждах. У них африканские имена: Локуйя, Алилетепово, Ивалева, Орибеджи. Их барабаны знакомы мне, они такие же, как у оло, или очень похожие и могут издавать мощный звук, от которого земля дрожит, а слушаешь ты его не только ухом, но и всем телом.
Приходят еще люди и приветствуют Ортиса, а он знакомит меня с каждым. У всех у них тоже африканские имена: Оситола, Омолокума, Мандебе… но выглядят они как самые обыкновенные, много работающие темнокожие люди среднего достатка. Они смущаются, здороваясь со мной, мы обмениваемся несколькими любезными словами. Некоторое время я болтаю с женщиной по имени Тереса Соларес, приземистой, с лицом круглым, точно полная луна. На вид ей лет тридцать, одета она в поношенное и тесное ей желтое платье. Работает она в отделении помощи на дому в больнице. Таким образом, у нас есть нечто общее, ведь я тоже работник здравоохранения. Но беседа у нас не слишком клеится. Знакомлюсь я также с Маргаритой и Долорес (о, да мы, оказывается, тезки! – обмен улыбками по такому приятному поводу). Они считают меня иностранкой. Хотелось бы мне, чтобы так оно и было. В комнату набилось много народу, стало очень жарко.
Но вот начинают барабаны. У меня сжимается желудок. Барабанщики хороши, почти на уровне оло. Особо приближенной к Элеггуа-Эшу и преданной его духу оказывается женщина из лавки «Живность»; она ритмично потряхивает погремушкой из тыквы и заводит хвалебное песнопение. Собравшиеся подпевают ей, повторяя рефрен «аго, аго, аго, аго», то есть «откройся, откройся…».
Она танцует перед усыпальницей Элеггуа, и все раскачиваются в такт ударам барабанов. Что-то изменилось в комнате, стало другим, насыщенный мощной энергией воздух циркулирует в ней. Произошло нечто.
Барабаны умолкли. По комнате проносится общий вздох. Но барабаны уже снова звучат. Хвалебная песнь обращена теперь к Шанго, это ориша насилия и войны. Те, кто особо поклоняется Шанго, кружатся и притопывают, но он не появляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Осталась ли предсмертная записка? – спросил Барлоу.
– Мы ее, во всяком случае, не обнаружили. Я побывал в комнате у Джейн сразу после ее самоубийства. Полный порядок, на письменном столе бумага и ручка, но никакой записки. Мистер Д. отвел глаза в сторону, когда я спросил его об этом. Так что…
– А каким образом она покончила с собой? – задал вопрос Паз. – Есть сведения о какой-то яхте…
– О, это еще одна головная боль. Убийство произошло в субботу, похороны состоялись во вторник. А в ночь на среду с западной стороны донесся звук сильного взрыва, вернее звуки, потому что взрывов было несколько. Оказывается, Джейн воспользовалась отцовской моторной яхтой, поставила парус и отплыла в сторону Саунда. Вскоре после полуночи она находилась в пяти милях южнее Нью-Хэвена, там яхта и взорвалась.
– Тело обнаружили?
– Нет, яхту разнесло в клочья. На борту держали баллон с пропаном, для вспомогательных нужд, а мотор работал на дизельном топливе. Пламя от взрыва видели даже в Нью-Лон-доне. Если Джейн находилась на борту, то она стала пищей крабов, их у Саунда полно.
– Значит, самоубийство?
– В официальном отчете это определено как несчастный случай, – подчеркнуто безразличным тоном произнес Хайнрих. – Католическая семья. Да и какое это имеет значение? Хотите знать мое личное мнение, не для протокола? Я полагаю, она была не совсем в себе и допустила неосторожность. Яхту ничего не стоит взорвать по неосторожности.
– Но возможно, она все это подстроила, а сама сбежала?
– Возможно, однако вряд ли. О ней с тех пор никто не слышал. Больших сумм она до того не снимала со своего счета и вообще им в дальнейшем не пользовалась. Поверите ли вы тому, что она помешалась, зарезала сестру, а потом составила план бегства, достойный изощренного преступника международного уровня? Думаю, такое вряд ли могло произойти. По крайней мере, я этому не верил вплоть до вашего звонка. А теперь я уже не знаю, что и думать. Если ей сдалось бежать, имитировав самоубийство, она могла осесть и в Майами. Безумна ли она? Скажу вам, друзья, следующее: ее муж в этом убежден. Может, она до сих пор безумна. Может, ей понравилось убивать.
Глава двадцать вторая
Ветер разбудил меня за час или два до рассвета. Я выбираюсь из своего гамака и выхожу на крыльцо. Лус спит в своей новой комнатке, так что я теперь могу выходить из дома без опасения потревожить ее сон. Это еще не ураган, как я понимаю. Невозможно жить в Майами и не заметить бурные предвестники грядущего урагана. Но ветер все-таки очень сильный, под его ударами громко хлопают один о другой листья пальм и сикад, а густая листва смоковниц и кротонов шумно шелестит. Скорость ветра, как я считаю, не меньше тридцати узлов, из далекой отсюда гавани до меня доносится нестройный и жалобный стон корабельных снастей. Ветер нетипичный для Майами. Он дует откуда-то из дальних стран – очень теплый – и несет с собой песок, словно харматтан – горячий ветер Сахары.
Утром, когда я и Лус выходим на улицу, вокруг царит полное безветрие. Машина и листва окружающих растений покрыты тончайшей рыжевато-красной пылью. Я провожу пальцем по крыше «бьюика» и сую палец в рот. Вкус Мали у меня на языке. Да, говорю я себе, да, да, все в порядке, я получила извещение. Я подчинюсь судьбе, я принесу жертву. Благодарю. Лус рисует пальцем большущее сердце на дверце машины.
На службе я подаю миссис Уэйли заявление о том, что увольняюсь с работы в отделе регистрации. С подозрительной миной она спрашивает, где я получаю должность – в бухгалтерии или в административном отделе. Я рада сообщить ей, что вообще покидаю область службы здоровья. У меня медицинская проблема, исключающая регулярные часы работы. Миссис Уэйли до смерти хочется спросить, что это за проблема, но она этого не делает. Вместо этого она впервые за все время моей работы удостаивает меня милостивой улыбки и говорит, что я была хорошим работником и ей было приятно видеть меня среди сотрудников своего отдела.
В коридорах больницы целые команды уборщиц усиленно работают, очищая помещение от налетевшей за ночь пыли, которая привела в негодность даже технически совершенные аппараты, фильтрующие поступающий в здание воздух. Уборщицы пустили в ход волосяные щетки и сбрызгивают пыль какой-то зеленоватой жидкостью, чтобы размочить ее. Я вспоминаю, как орудовала в Африке метелкой из прутьев. Пол все равно не станет идеально чистым, но если не выметать в сезон харматтана эту пыль ежедневно, не успеешь оглянуться, как слой ее дойдет тебе до щиколоток.
* * *
В Африку мы попали благодаря Лу Нирингу и капитану Динвидди. Зимой, предшествующей нашему отъезду, Лу приехал в город на совещание в Американском антропологическом обществе и привез с собой жену. Он позвонил Уитту, и мы пригласили их на обед у Балтазара, чтобы показать, что дружба продолжается; Лу, как я полагаю, хотел показать нам свою жену, а жене, в свою очередь, продемонстрировать меня, бывшую любовницу. Уитт, как всегда, пустил в ход все свое обаяние и очаровал Нирингов до чрезвычайности, так что обед имел все возможности пройти великолепно. Ниринги собирались посмотреть «Месяц из истории белых», а за десертом Лу сказал мне, что буквально накануне говорил обо мне с Десмондом Гриром, который как раз в это время работал над архивами йоруба в Чикаго. Грир вроде бы должен получить грант для поездки в Йорубаленд, где, в числе прочего, он намеревался проследить происхождение и ареал распространения магии йоруба, и Лу в разговоре об этом упомянул мое имя. Грир, которого я немного знала, был одним из немногих поклонников Марселя, оставшихся в Американской академии, уважавших его, разумеется не за его безумные фантазии, а за серьезные научные труды в области этнографии. По словам Лу, Грира заинтересовала возможность моего участия в экспедиции, особенно если я возьму на себя собственные расходы. Я сказала, что ничего не знаю об Африке. Лу заверил меня, что Гриру это не важно, главное для него – использование методов Вьершо в поисках происхождения и развития традиции, ему необходим человек, обладающий искусством добираться до внутренней сути дела и определять, какое влияние имеет традиционная магия на людей, по отношению к которым она применяется. Славный старина Лу! Он всегда считал, что я лучше, чем сама о себе думаю, и постоянно уговаривал меня не бросать полевые исследования.
– Господи, Лу, целый год в Африке? – сказала я. – Право, не знаю. Я ведь очень отстала. И даже не представляю, что там за языки…
– Брось, Джейни, у тебя впереди девять месяцев, ты успеешь подготовиться. Уедешь ведь не раньше сентября.
В наш разговор вмешался Уитт:
– Африка? Слушай, Джейн, давай поедем! Мне, во всяком случае, надо бы съездить туда из-за капитана, вот и двинемся вместе. Это просто блеск!
Синди спросила, кто такой капитан, но Уитт, по своему обыкновению, отделался каким-то неопределенным ответом.
После этого вечера он не отставал от меня, убеждая, что ехать надо только вместе. И чем дольше я его слушала, тем более резонными казались мне его доводы. В конце концов я позвонила Гриру, отправилась самолетом в Чикаго, и мы познакомились. Он показал мне архив йоруба, над которым продолжал работать, и выразил надежду, что подбираемая им группа пополнится таким ценным участником, как я. Когда я сообщила о желании своего мужа присоединиться к нам, Грир сказал, что очень ценит его творчество, рад будет лично познакомиться с Уиттом и принять его в состав экспедиции.
Это все, что касается участия Лу Ниринга в деле. О капитане Динвидди могу поведать следующее: примерно с девятнадцати лет мой муж писал – с перерывами – большую поэму об Америке, рассматриваемой, конечно, с «черной» точки зрения. Называлась поэма «Капитан Динвидди». Уитт считал ее главным делом своей жизни.
Я, надо признаться, личность прозаичная. Не считая общего курса по литературе в колледже Барнарда, все мои познания в поэзии почерпнуты от Уитта. Так что не мне судить, то ли «Капитан Динвидди» – одно из величайших произведений американской литературы, то ли это претенциозная мешанина. Но сюжет сам по себе интересен. Главный герой – раб на плантации на предвоенном Юге; он убегает и обосновывается в Нью-Йорке, где его усыновляет богатый аболиционист, дает ему образование и нарекает именем Динвидди. Во время Гражданской войны между Севером и Югом он командует полком драгун и в конечном итоге захватывает ту плантацию, где прежде был рабом, превращая ее в отместку за прошлое в некое Средоточие Тьмы. Сам он живет в большом доме, а белые люди-рабы собирают хлопок. Спит он, разумеется, с некоей мисс Энн. Кончает Динвидди тем, что уезжает в родную Африку, где изучает при посредстве ю-ю искусство перемещаться во времени и благодаря этому узнает о печальном будущем своего народа. На один день в году он может воплощаться в реального человека, дабы совершить какое-нибудь доброе дело во имя искупления. Но Уитт почти ничего не знал об Африке и совсем ничего об африканских верованиях и магии. Он говорил, что зашел в тупик, и приглашение Грира, как он считал, стало для него добрым предзнаменованием.
* * *
Пока я читаю свой дневник в жаркой и душной кухне, Лус играет во дворе с Джейком и Шэри. К их услугам шланг для поливки и пластиковый бассейн. Я все собираюсь отвезти Лус на Венецианский пруд в Кларкс-Гейбл и научить плавать, но сейчас у меня другие планы. На сегодняшнюю ночь я договорилась с Шэри, что она побудет с Лус, так как я отправляюсь к Педро Ортису, дабы совершить эбо по велению Ифы. Я чувствую, что возвращаюсь к вере, как это было в последние недели моего пребывания в Африке, что я погружаюсь в нее, словно в темную, теплую, будто кровь, воду, хоть и понимаю, насколько абсурдны заговоры, духи, проклятия, колдовство. Понимаю, и все же… Томас Мертон однажды сказал, что порой наступает момент, когда ваша вера кажется смешной, но потом вы с удивлением обнаруживаете, что по-прежнему религиозны.
Как всегда в тропиках, быстро темнеет, и тогда я прощаюсь с Лус и Шэри и ухожу. По пути останавливаюсь возле цветочного магазина и покупаю тридцать две маленькие раковинки каури. Хотя я раньше никогда не бывала на ритуальных собраниях сантерии, свое чисто антропологическое любопытство стараюсь держать в узде. Коленки у меня подрагивают. На мне светло-желтое полотняное платье, подпоясанное зеленым кожаным поясом. Ифа любит эти цвета.
Помещение Ортиса для ритуальных собраний находится в оштукатуренном и покрашенном в розовато-оранжевый цвет блочном доме с белыми жалюзи и серой бетонной крышей. Перед домом раньше, видимо, была лужайка, но ее заасфальтировали, превратив в небольшую парковочную площадку. Сейчас на ней полно машин, старых и новых, заняты и ближайшие к дому места возле тротуаров. Я ставлю свою машину в конце квартала и дальше иду пешком.
Звоню. Дверь открывает и впускает меня в дом та самая женщина из лавки «Живность», с которой я уже знакома. Но выглядит она сегодня совсем иначе. От нее пахнет розами, на ней белое платье, вышитое по вороту золотыми нитками. Комната, в которую она меня вводит, темновата, хотя в ней горит множество свечей, установленных на широких полках вдоль двух стен таким образом, чтобы свет их падал на сотни ритуальных предметов.
В комнате люди – шесть женщин и четверо мужчин. Женщины в белых платьях, мужчины в просторных рубашках с карманами, какие носят на Кубе. Мужчины открыли большие черные ящики и достали оттуда барабаны. Значит, ожидается бембе, то есть празднование годовщины со дня пришествия одного из ориша и его вступления в общину Ортиса. Это плохо. Я-то надеялась прийти и уйти никем не замеченной – отдам деньги, совершу жертвоприношение, Ифа удовлетворен, а я удаляюсь.
Ортис ожидал в одной из бывших маленьких спален дома, превращенной в святилище Ифы, или Орулы, как его называют члены сантерии. Стены и потолок комнаты обтянуты желтым и зеленым шелком. Посредине возвышается большая, в человеческий рост, статуя Орулы в обличье святого Франциска. Много цветов; у одной стены стоит массивный шкаф черного дерева, весь покрытый искусной резьбой, это так называемый канастильеро, на его полках расположены священные предметы. У другой стены находится небольшой столик, а возле него два кресла для предсказателей.
Он сидит в одном из кресел, обыкновенный чернокожий кубинец, с самым обычным, без всякой торжественности, выражением лица и глаз, просто мужчина в белой просторной рубашке и широких белых брюках. Но я невольно опускаюсь на колени и подношу правую руку сначала к губам, а потом ко лбу. Так я приветствовала Улуне. Так приветствуют любого проходящего мимо взрослого человека дети оло, как бы ни были они увлечены до этого игрой. Мне известно, что сантерос приветствуют своих пастырей иначе, однако Ортис спокойно принимает мой поклон.
Я сажусь в кресло напротив Ортиса. Он берет меня за руку и начинает водить по ней большим пальцем, очень ласково, круговыми движениями. В последние три года ни один взрослый человек не прикасался ко мне иначе как формально. Ортис начинает говорить, и слова его звучат скорее как утверждение, а не как вопрос.
– Вы очень напуганы.
– Да. Я думала, вы будете один. Не ожидала увидеть других людей и бембе. Я только хотела совершить жертву.
– Да, все равно как заехать в «Макдоналдс», – говорит он, неожиданно сверкнув золотыми коронками в широкой улыбке. – Нам некогда, подайте прямо в машину пару голубей и петуха. – И уже более серьезно: – Послушайте, chica, вы здесь в безопасности более чем в любом другом месте. Мы все под защитой сантос в этом доме. Вы пойдите на бембе, быть может, ориша спустятся к нам и сообщат вам то, что вам следует знать.
Птицы у него уже приготовлены. Четыре маленькие жизни с коротким трепетом улетают к Оруну. Ортис уверенно берет меня за руку. Я хотела бы уйти, но это желание какое-то вялое. Да, я крепко сижу на крючке.
Из соседней комнаты доносится удар по треклятому барабану. Проходит долгая минута, и я покорно наклоняю голову. Чувствую, что меня вот-вот стошнит, но проглатываю вязкую, тягучую слюну и справляюсь с позывом к рвоте.
Ортис встает, по-прежнему держа меня за руку. Так, рука об руку – у него она теплая и живая, а у меня словно чурка, – мы возвращаемся в гостиную. Здесь тоже пахнет цветами, пахнет жертвенным ромом, из курильниц поднимается отдающий чем-то сладким дым. Люди подходят к Ортису, кланяются и негромко произносят слово «мофорабиле», тем самым признавая воплощение в нем живого духа Ифы, а Ортис обнимает каждого и тоже негромко благословляет на языке йоруба. Мы все становимся в круг, а барабанщики тем временем занимают свои места. Четыре черных человека в белых одеждах. У них африканские имена: Локуйя, Алилетепово, Ивалева, Орибеджи. Их барабаны знакомы мне, они такие же, как у оло, или очень похожие и могут издавать мощный звук, от которого земля дрожит, а слушаешь ты его не только ухом, но и всем телом.
Приходят еще люди и приветствуют Ортиса, а он знакомит меня с каждым. У всех у них тоже африканские имена: Оситола, Омолокума, Мандебе… но выглядят они как самые обыкновенные, много работающие темнокожие люди среднего достатка. Они смущаются, здороваясь со мной, мы обмениваемся несколькими любезными словами. Некоторое время я болтаю с женщиной по имени Тереса Соларес, приземистой, с лицом круглым, точно полная луна. На вид ей лет тридцать, одета она в поношенное и тесное ей желтое платье. Работает она в отделении помощи на дому в больнице. Таким образом, у нас есть нечто общее, ведь я тоже работник здравоохранения. Но беседа у нас не слишком клеится. Знакомлюсь я также с Маргаритой и Долорес (о, да мы, оказывается, тезки! – обмен улыбками по такому приятному поводу). Они считают меня иностранкой. Хотелось бы мне, чтобы так оно и было. В комнату набилось много народу, стало очень жарко.
Но вот начинают барабаны. У меня сжимается желудок. Барабанщики хороши, почти на уровне оло. Особо приближенной к Элеггуа-Эшу и преданной его духу оказывается женщина из лавки «Живность»; она ритмично потряхивает погремушкой из тыквы и заводит хвалебное песнопение. Собравшиеся подпевают ей, повторяя рефрен «аго, аго, аго, аго», то есть «откройся, откройся…».
Она танцует перед усыпальницей Элеггуа, и все раскачиваются в такт ударам барабанов. Что-то изменилось в комнате, стало другим, насыщенный мощной энергией воздух циркулирует в ней. Произошло нечто.
Барабаны умолкли. По комнате проносится общий вздох. Но барабаны уже снова звучат. Хвалебная песнь обращена теперь к Шанго, это ориша насилия и войны. Те, кто особо поклоняется Шанго, кружатся и притопывают, но он не появляется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51