Опять оно. Я уже не раскачиваюсь в гамаке, и сердце у меня словно подступило к горлу. Вылезаю из гамака, однако колени у меня дрожат. Делаю несколько глубоких вдохов, чтобы выровнять дыхание. Если у тебя такое состояние, первым делом надо наладить дыхание, тогда и сердце вернется на свое место. Так советовал мой сенсей, я следую его совету, и это срабатывает. Когда на меня в первый раз напала колдунья, было то же самое.
Снова царапанье и ворчание, потом тяжелый топот на крыльце. Ребенок ворочается во сне. Дрожа, я подхожу к двери, припоминая, достаточно ли у меня комо и помню ли я заклинания. Если это и в самом деле джинджа…
Но первое, что я вижу, выглянув из двери, – это жирный зад мамаши енотихи, топчущейся вразвалочку по крыльцу с двумя своими детенышами. Я почти падаю на верхнюю ступеньку и то ли смеюсь, то ли плачу. Как же ласкова и спокойна природа! Только Долорес не узнала бы, что поблизости поселилась енотиха со своим семейством. Джейн непременно знала бы об этом.
Семейка енотов исчезает в зарослях в дальнем конце двора. Дует легкий ветерок, но дует он в противоположную сторону от дома Полли Риберы, и потому наш пес Джейк не чует запах животных и не слышит их воркотню. Я не возвращаюсь в гамак, что непременно сделала бы Долорес. Но ступенька, на которой я сижу, шершавая, и моему тощему заду неприятно соприкосновение с ней. Я встаю, потягиваюсь и спускаюсь в сад. На мне только футболка большого размера, в которой я сплю. Она порвана сзади и застирана до тонкости бумажного листка.
Грубая трава щекочет босые ноги, стебли попадают между пальцами. В Даноло я ходила босиком, так рекомендовал Улуне – чтобы я вбирала в себя силу земли. А также глистов. Значительная часть колдовской фармакопеи состоит из глистогонных средств. Я стою в саду и отдаю себя ночи: руки свободно опущены, ноги расставлены, лицо омывает лунный свет – оло верят, что он улучшает цвет лица. Слышно гудение кондиционеров, доносится отдаленный шум машин на шоссе, рокот пролетающего самолета. Я отключаюсь от этих звуков. Легкое дыхание ветерка с залива, долетающее сюда через весь город, достаточно сильно, чтобы зашуршали кожистые листья кротонов, растрепалась моя идиотская прическа и шевельнулись под широкой футболкой волосы на лобке.
«О, эта ночь, эта ночь, этот ветер из космоса, овевающий наши лица дыханием вечных пустот», – как говорит Рильке. Я страстно хочу, чтобы ветер унес мое теперешнее лицо и превратил меня в прежнюю Джейн, такую, какой она была перед отъездом в Африку. Мне так ее не хватает!
* * *
Но не до встречи с Марселем, не до того дня, когда я увидела его впервые – с золотыми волосами, полного магической силы. Он продолжал развивать перед нами свою теорию глубокой интерпретации: мы должны уподобиться ныряльщикам, сказал он, таким как капитан Кусто; погрузиться в культуру настолько, чтобы постичь ее субъективную реальность, постичь сердцем и душой. Это как литература. Если вы попросите меня рассказать вам о Прусте, а я сообщу (тут он заговорил нарочито сухим «академическим» голосом), что Пруст имеет формат восемнадцать сантиметров на двенадцать при толщине в четыре сантиметра, цвет зеленый, количество печатных страниц пятьсот семьдесят две, на которых определенный артикль встречается шесть тысяч семьсот пятьдесят два раза, а предлог «из» – шесть тысяч двадцать два раза… ба! Вы примете меня за кретина, верно? Так и в антропологии.
Некоторые антропологи хотят быть объективными, как физики, и потому не в состоянии даже правильно прочитать книгу. А вы должны прочитать ее так, чтобы она запечатлелась у вас в сердце, а потом, если можете, донести это восприятие до людей вашей культуры. И это опасно, это – для ныряльщиков с особой аппаратурой. Вы можете плавать как рыба, более того, даже рыба может принять вас за рыбу, но не покидайте ваш аппарат и не пытайтесь дышать водой.
Потом он рассказал о семи годах жизни в Сибири, среди народа ченка, о своем обучении шаманству, о приключениях в мире духов. По ходу рассказа демонстрировал слайды. Марсель в национальной одежде. Марсель с разными шаманами. Марсель на маленькой лохматой лошадке, неотличимый от людей ченка на таких же маленьких лохматых лошадках. Снимки, сделанные с более дальнего расстояния, на которых лица не различимы. Марсель прожил с этими парнями семь лет в сибирских степях, не имея никакой связи с внешним миром.
Я шепнула О'Нил:
– Это похоже на Кастаньеду с его юртами.
– Не похоже, – ответила она. – Ты читала его книгу?
Я не читала.
– Прочти, – сказала она. – Там сорок страниц одних сносок. Он приводит кучу фактов, записей, трудов. Настоящая наука. Он трудился засучив рукава, пока делал все это. Кастаньеда – просто фикция.
На нас зашикали. Марсель пустился в разглагольствования, напыщенные рассуждения о глупости предметных, механистических объяснений человеческого сознания. Предположим, человек из примитивного племени из Новой Гвинеи попал в Нью-Йорк. Что он мог бы понять? Почти ничего. Он даже не мог бы увидеть ничего, кроме смутных и пугающих образов. Когда капитан Кук приплыл в Австралию, аборигены даже не заметили его фрегат, хотя он встал на якорь у самого берега. У туземцев не было участка мозга, в котором отразился бы этот предмет, потому они его и не замечали. Область сознания так же неясна для человека Запада, как Манхэттен для дикаря. Понимаем ли мы боль? Нет. Понимаем ли мы сны? Нет. Точно то же самое можно сказать о склонности к чему-либо, умственном расстройстве, несчастной любви, о гневе, порождающем войны и преступления. Сознание, общее свойство человечества, – это последний неисследованный материк, вызов ученому, но это и есть ремесло чародея. Благодарю за внимание.
Бурные аплодисменты.
Голова у меня, как говорится, пошла кругом. Трэси заметила мое состояние и спросила, не стало ли мне плохо. Ничего подобного. Я просто нашла свое Призвание. Но этого я не сказала, а изобразила мечтательную мину и ответила: «Я влюбилась!» Так оно и было на самом деле, но тогда я этого не понимала.
Мы, пересмеиваясь и перебрасываясь шуточками, словно девчонки-подросточки после концерта оркестра крутых парней, выбежали из Юридической библиотеки и спустились по лестнице. Все вернулись к своим книжкам, кроме меня. Я же отправилась прямиком в книжный магазин, где купила «Ученика чародея» и «Разум дикаря» Леви-Строса, прихватила на углу кварту кока-колы и вернулась к себе в комнату. Зашвырнула подальше Сартра и всю ночь напролет читала Вьершо и Леви-Строса на английском, а утром с легкой душой полетела как на крыльях на экзамен по французскому.
Я могла бы провалиться, но сверхъестественным образом (сверхъестественным!) первый отрывок для перевода мне достался из «Скиталицы» Колетт, а этот роман я люблю и хорошо знала текст, а второй (вы только подумайте!) – из «Ученика чародея».
После экзамена я отправилась к своему консультанту и договорилась о перемене основной специализации на антропологию, потом пошла к секретарю, договорилась о посещении двухлетних вводных курсов и записалась на антропологию и смежные дисциплины на второй курс обучения. Они не могли дать разрешение на участие в семинаре Вьершо, который должен вести осенью высокоуважаемый приглашенный профессор, тщательно подбирающий участников, нужно его личное согласие, но я могу встретиться с ним и получить его письменное разрешение. Прекрасно, это повод повидаться с ним.
Я возвращаюсь к действительности; луна вынырнула из-за облака и превратила в силуэты высокие пальмы на соседней улице, а ветер переменил направление и дует с севера. Перистые листья пальм зашумели, и в эту минуту запел пересмешник. Я околдована, зачарована, а такого я не позволяла себе уже много времени. Улуне говорил, что я очень легко поддаюсь чарам. В колдовстве это профессиональный термин, у оло он звучит как тлегбо, но для нас, материалистов, это всего лишь фигуральное выражение. Слезы струятся у меня по щекам, пока пересмешник поет от всего своего крошечного сердечка под перестукивание пальмовых листьев и шорох листвы других деревьев. Американский соловей, как его называют… Впервые после Африки у меня возникло ощущение, что моя жизнь в статусе умершей не вечна. Я взглянула на луну, и мне показалось в моем трансе, что ее движение среди облаков остановилось, стих ветер, умолк шум листьев и даже соловей перестал петь. На одно долгое мгновение все словно обратилось в сияющий камень.
– Хорошо, спасибо, я поняла это, поняла! – произнесла я вслух.
И мир снова ожил – луна, ветер, пальмы, пересмешник – и я тоже. Маленький ночной апофеоз, давно со мной не случалось такого, да и вообще случалось редко. Не любит натура, когда следят за ее механикой. Птица умолкает и улетает прочь, луна прячется за плотным слоем облаков, в саду темнеет, а от ветра остается только несколько небольших завихрений, но, быть может, это лишь плод моего воображения. Во всяком случае, спектакль окончен. Поднимаясь по ступенькам, я чувствую, что тело мое вроде бы изменилось; я останавливаюсь и медлю с минуту. Ах да. Исчезла сутулость Долорес. Я двигаюсь как Джейн. Выпрямившись, гордая своим ростом, своим телом с крупными костями. Но, бог мой, мне все равно придется съеживаться и влезать в тяжелый, грубый костюм, от которого зудит кожа.
Куда девается любовь, когда она уходит?
Я возвращаюсь в гамак и бессознательно цепляюсь пальцами ног за веревки по обеим сторонам гамака, открывая свои гениталии дуновениям тропических бризов. Он изготовлен на Юкатане из разноцветных веревок – красных, желтых, зеленых, фиолетовых; он большой, так называемый matrimonio, то есть супружеский, хотя я сплю в нем одна. Как совокупляться в гамаке, не выпадая из него, – это одна из многих вещей, которым научил меня Марсель Вьершо, и по ночам я думаю о нем и о своей пусть и не слишком пылкой, но горячей молодости и ощущаю непривычное тепло и влажность между ног. Отец небесный простит меня, ведь прошло уже три года и двести двадцать дней с тех пор, как я в последний раз была близка с мужчиной. Но теперь нет, теперь этого не может быть. Я нахожусь в опасности, и я не готова к…
Я отцепляю пальцы, устраиваюсь на подушке, накрываюсь простыней и сворачиваюсь так, как привыкла спать. Немного погодя я начинаю думать: не готова к чему? Бежать, ничего не предпринимать, бороться? Я уже бежала однажды. И более чем не склонна сделать это снова. Сейчас я ничего не предпринимаю, но это вызывает все возрастающее волнение.
Почти четыре года – это много времени, тюремный срок за вполне серьезное преступление, хотя худшее, что я совершила, возможно, не предусмотрено кодексами ни штата Флорида, ни штата Нью-Йорк. Быть может, ребенок дает мне право на досрочное освобождение.
Остается борьба. Приемами колдовства обычно лечат или предсказывают судьбу, но время от времени ими пользуются в сражениях, главным образом в небольших стычках, коротких перестрелках. Это постоянно происходит в Майами, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, в любом месте, где в среде верующих иммигрантов различных сект присутствуют их «святые».
А ведь было время, когда я не верила ничему такому. Это последняя мысль перед тем, как я погружаюсь в милосердную темноту. Память.
Мы с Марселем в Париже, после нашей первой ночи в его квартире на улице Луи-Давида, позади дворца Шайо, в котором помещается Музей человека. Наступает жемчужный рассвет. Снова июнь. Прошел год с тех пор, как я впервые увидела Марселя. Я уже окончила колледж Барнарда, я выпускница, получившая степень, и наконец легла в постель вместе с Марселем. Я рада, что это так, и рада, что держалась так долго. Мы занимались любовью всю ночь, чего со мной никогда не бывало прежде, к тому же тогда я не была «экспертом» в любовном искусстве, зато он, как я только что убедилась, овладел им вполне. Марсель на пять лет моложе моего отца, но сейчас я почти забыла об этом. Мы в постели, взмокшие и изнуренные, глазеем в потолок, укрывшись простыней. Французские окна распахнуты, и все запахи Парижа врываются в комнату; они такие острые, что щекочет в носу. Марсель шепчет мне в ухо, проводит рукой по моему телу, потом прижимает ладонь к моей влажной промежности. Я бормочу, что мне больно, потом ощущаю в себе нечто холодное, твердое и гладкое, а Марсель извлекает оттуда яйцо. Я хохочу во все горло, приговаривая сквозь смех, что ей-богу не могла снести яичко. Марсель тоже смеется, хлопает в ладоши, сокрушая яйцо, – и к потолку взвивается голубь. Я чувствую, что у меня на физиономии застыла глупая ухмылка.
Ничего себе ловкость рук! Голубь кружит по комнате и наконец приземляется на верхушку высокого гардероба. Мы с Марселем провели вместе всю ночь. Он нахально улыбается мне. Он голый. Я сбрасываю с него простыню, поворачиваю его на бок, потом подхватываю с подушек свою комбинацию, вылезаю из кровати и заглядываю под нее, а этот негодяй ржет как помешанный. Через французское окно выбегаю с голой задницей на балкон, где установлена плетеная клетка, в которой Марсель держит своих голубей. Все четыре голубя сидят на своих жердочках с таким же глупым видом, как у меня. Я бегу в комнату, но в ней уже нет никакого голубя.
Глава восьмая
12 сентября, Лагос
Десмонд Грир и остальные вернулись. Мне нравится Десмонд. В прошлом ребенок из гетто, ужасная семья, жизнь, по существу, на улице; ныне он невозмутимо-спокойный человек чисто академического склада. На обычном для таких подростков пути к наркотикам и преступлению он однажды в воскресенье заскочил в Музей Филда, чтобы укрыться от холода, и случайно натолкнулся на Ндеки Мфвезе, крупнейшего африканского африканиста своего поколения. Дес видит угольно-черного парня в развевающемся одеянии и феске, плавно вышагивающего по коридору, и следует за ним, как вонючая крыса за крысоловом из Гамельна (так он сам это определил). Мфвезе подружился с ним, а дальнейшее – это уже долгая история. Десмонд знает о космогонии и религии йоруба больше, чем сами йоруба, инициирован в культ шанго, усыновлен кланом Огунфидитими. Он очень ласков со мной, как будто знает, что со мной произошло во время последней попытки заняться полевыми исследованиями, – это странно, потому что я и сама этого толком не знаю. Он знаком с М., хотя… говорил ли он с ним обо мне? М., прирожденный антрополог, талантливый «ныряльщик», способный погрузиться глубоко и выбраться потом на поверхность. Откуда он родом? Лишился корней? М. родом еврей, изгнанник с детства, впитавший французскую культуру. Семья его была уничтожена нацистами. Дес – это черный человек по преимуществу белой профессии.
У. холоден с ним, но я не понимаю почему. Эдипов комплекс? Зависть к подлинному происхождению Деса из гетто? Позже, у себя в комнате, мы немного поцапались.
Остальные члены группы вполне привлекательны. Коулман Литтел и Кэрол Вашингтон – студенты старшего курса, ученики Деса; Годвин Адеподжин, нигерийский студень-старшекурсник, писал дипломную работу в Штатах, в Мэдисоне, и вернулся на родину для работы над диссертацией о танцах в ритуальных масках в регионе Кету.
Дес меня не торопит, так как мой йоруба еще далек от совершенства, не говоря уже об изучении диалектов Эгбадо и культового центра Геледе. Годвин помогает мне в этом, так как его интересы связаны с тем же ареалом в Нигерии и Бенине. Я в свою очередь обучаю его французскому, так как в Бенине, где и расположен округ Кету, говорят на французском. Дес считает, что Геледе для меня самое подходящее место, там преобладает женский демонический культ, а их немного в Африке.
Много работы в связи с подготовкой экспедиции. В этом мне помогает Ола Соронму, некто вроде мажордома в отеле, наш полуофициальный связной с местными чиновниками и посредник в торговых сделках. Миссис Бэсси не видит в этом особой пользы, что соответствует и моему общему мнению, и намекает на то, что он был связан с милитаристским режимом. Называет его человеком низким и ненадежным.
Ола решает вместе со мной проблему доставки снаряжения – многочисленные ящики с ноутбуками, записывающей и видеоаппаратурой, генераторами постоянного тока фирмы «Хонда», устройства для использования солнечной энергии, прочее оборудование и запчасти. Большая часть покупается на средства Фонда Доу, поэтому именно меня избрали в качестве представителя по отбору этих приобретений. Ола скользкий как уж, техника хрупкая, видеоаппаратура очень сложная, и будто бы у местных властей она вызывает подозрения – не пахнет ли тут политикой… Еще одна версия: нам заявляют, что мы, вероятно, собираемся снимать порнофильмы. О да, это и в самом деле непростая проблема: европейцы приезжают сюда, покупают девочек и маленьких мальчиков, а потом штампуют ужасающее видео. Ложь настолько вопиющая, что я не убеждена, верит ли сам Ола тому, что говорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Снова царапанье и ворчание, потом тяжелый топот на крыльце. Ребенок ворочается во сне. Дрожа, я подхожу к двери, припоминая, достаточно ли у меня комо и помню ли я заклинания. Если это и в самом деле джинджа…
Но первое, что я вижу, выглянув из двери, – это жирный зад мамаши енотихи, топчущейся вразвалочку по крыльцу с двумя своими детенышами. Я почти падаю на верхнюю ступеньку и то ли смеюсь, то ли плачу. Как же ласкова и спокойна природа! Только Долорес не узнала бы, что поблизости поселилась енотиха со своим семейством. Джейн непременно знала бы об этом.
Семейка енотов исчезает в зарослях в дальнем конце двора. Дует легкий ветерок, но дует он в противоположную сторону от дома Полли Риберы, и потому наш пес Джейк не чует запах животных и не слышит их воркотню. Я не возвращаюсь в гамак, что непременно сделала бы Долорес. Но ступенька, на которой я сижу, шершавая, и моему тощему заду неприятно соприкосновение с ней. Я встаю, потягиваюсь и спускаюсь в сад. На мне только футболка большого размера, в которой я сплю. Она порвана сзади и застирана до тонкости бумажного листка.
Грубая трава щекочет босые ноги, стебли попадают между пальцами. В Даноло я ходила босиком, так рекомендовал Улуне – чтобы я вбирала в себя силу земли. А также глистов. Значительная часть колдовской фармакопеи состоит из глистогонных средств. Я стою в саду и отдаю себя ночи: руки свободно опущены, ноги расставлены, лицо омывает лунный свет – оло верят, что он улучшает цвет лица. Слышно гудение кондиционеров, доносится отдаленный шум машин на шоссе, рокот пролетающего самолета. Я отключаюсь от этих звуков. Легкое дыхание ветерка с залива, долетающее сюда через весь город, достаточно сильно, чтобы зашуршали кожистые листья кротонов, растрепалась моя идиотская прическа и шевельнулись под широкой футболкой волосы на лобке.
«О, эта ночь, эта ночь, этот ветер из космоса, овевающий наши лица дыханием вечных пустот», – как говорит Рильке. Я страстно хочу, чтобы ветер унес мое теперешнее лицо и превратил меня в прежнюю Джейн, такую, какой она была перед отъездом в Африку. Мне так ее не хватает!
* * *
Но не до встречи с Марселем, не до того дня, когда я увидела его впервые – с золотыми волосами, полного магической силы. Он продолжал развивать перед нами свою теорию глубокой интерпретации: мы должны уподобиться ныряльщикам, сказал он, таким как капитан Кусто; погрузиться в культуру настолько, чтобы постичь ее субъективную реальность, постичь сердцем и душой. Это как литература. Если вы попросите меня рассказать вам о Прусте, а я сообщу (тут он заговорил нарочито сухим «академическим» голосом), что Пруст имеет формат восемнадцать сантиметров на двенадцать при толщине в четыре сантиметра, цвет зеленый, количество печатных страниц пятьсот семьдесят две, на которых определенный артикль встречается шесть тысяч семьсот пятьдесят два раза, а предлог «из» – шесть тысяч двадцать два раза… ба! Вы примете меня за кретина, верно? Так и в антропологии.
Некоторые антропологи хотят быть объективными, как физики, и потому не в состоянии даже правильно прочитать книгу. А вы должны прочитать ее так, чтобы она запечатлелась у вас в сердце, а потом, если можете, донести это восприятие до людей вашей культуры. И это опасно, это – для ныряльщиков с особой аппаратурой. Вы можете плавать как рыба, более того, даже рыба может принять вас за рыбу, но не покидайте ваш аппарат и не пытайтесь дышать водой.
Потом он рассказал о семи годах жизни в Сибири, среди народа ченка, о своем обучении шаманству, о приключениях в мире духов. По ходу рассказа демонстрировал слайды. Марсель в национальной одежде. Марсель с разными шаманами. Марсель на маленькой лохматой лошадке, неотличимый от людей ченка на таких же маленьких лохматых лошадках. Снимки, сделанные с более дальнего расстояния, на которых лица не различимы. Марсель прожил с этими парнями семь лет в сибирских степях, не имея никакой связи с внешним миром.
Я шепнула О'Нил:
– Это похоже на Кастаньеду с его юртами.
– Не похоже, – ответила она. – Ты читала его книгу?
Я не читала.
– Прочти, – сказала она. – Там сорок страниц одних сносок. Он приводит кучу фактов, записей, трудов. Настоящая наука. Он трудился засучив рукава, пока делал все это. Кастаньеда – просто фикция.
На нас зашикали. Марсель пустился в разглагольствования, напыщенные рассуждения о глупости предметных, механистических объяснений человеческого сознания. Предположим, человек из примитивного племени из Новой Гвинеи попал в Нью-Йорк. Что он мог бы понять? Почти ничего. Он даже не мог бы увидеть ничего, кроме смутных и пугающих образов. Когда капитан Кук приплыл в Австралию, аборигены даже не заметили его фрегат, хотя он встал на якорь у самого берега. У туземцев не было участка мозга, в котором отразился бы этот предмет, потому они его и не замечали. Область сознания так же неясна для человека Запада, как Манхэттен для дикаря. Понимаем ли мы боль? Нет. Понимаем ли мы сны? Нет. Точно то же самое можно сказать о склонности к чему-либо, умственном расстройстве, несчастной любви, о гневе, порождающем войны и преступления. Сознание, общее свойство человечества, – это последний неисследованный материк, вызов ученому, но это и есть ремесло чародея. Благодарю за внимание.
Бурные аплодисменты.
Голова у меня, как говорится, пошла кругом. Трэси заметила мое состояние и спросила, не стало ли мне плохо. Ничего подобного. Я просто нашла свое Призвание. Но этого я не сказала, а изобразила мечтательную мину и ответила: «Я влюбилась!» Так оно и было на самом деле, но тогда я этого не понимала.
Мы, пересмеиваясь и перебрасываясь шуточками, словно девчонки-подросточки после концерта оркестра крутых парней, выбежали из Юридической библиотеки и спустились по лестнице. Все вернулись к своим книжкам, кроме меня. Я же отправилась прямиком в книжный магазин, где купила «Ученика чародея» и «Разум дикаря» Леви-Строса, прихватила на углу кварту кока-колы и вернулась к себе в комнату. Зашвырнула подальше Сартра и всю ночь напролет читала Вьершо и Леви-Строса на английском, а утром с легкой душой полетела как на крыльях на экзамен по французскому.
Я могла бы провалиться, но сверхъестественным образом (сверхъестественным!) первый отрывок для перевода мне достался из «Скиталицы» Колетт, а этот роман я люблю и хорошо знала текст, а второй (вы только подумайте!) – из «Ученика чародея».
После экзамена я отправилась к своему консультанту и договорилась о перемене основной специализации на антропологию, потом пошла к секретарю, договорилась о посещении двухлетних вводных курсов и записалась на антропологию и смежные дисциплины на второй курс обучения. Они не могли дать разрешение на участие в семинаре Вьершо, который должен вести осенью высокоуважаемый приглашенный профессор, тщательно подбирающий участников, нужно его личное согласие, но я могу встретиться с ним и получить его письменное разрешение. Прекрасно, это повод повидаться с ним.
Я возвращаюсь к действительности; луна вынырнула из-за облака и превратила в силуэты высокие пальмы на соседней улице, а ветер переменил направление и дует с севера. Перистые листья пальм зашумели, и в эту минуту запел пересмешник. Я околдована, зачарована, а такого я не позволяла себе уже много времени. Улуне говорил, что я очень легко поддаюсь чарам. В колдовстве это профессиональный термин, у оло он звучит как тлегбо, но для нас, материалистов, это всего лишь фигуральное выражение. Слезы струятся у меня по щекам, пока пересмешник поет от всего своего крошечного сердечка под перестукивание пальмовых листьев и шорох листвы других деревьев. Американский соловей, как его называют… Впервые после Африки у меня возникло ощущение, что моя жизнь в статусе умершей не вечна. Я взглянула на луну, и мне показалось в моем трансе, что ее движение среди облаков остановилось, стих ветер, умолк шум листьев и даже соловей перестал петь. На одно долгое мгновение все словно обратилось в сияющий камень.
– Хорошо, спасибо, я поняла это, поняла! – произнесла я вслух.
И мир снова ожил – луна, ветер, пальмы, пересмешник – и я тоже. Маленький ночной апофеоз, давно со мной не случалось такого, да и вообще случалось редко. Не любит натура, когда следят за ее механикой. Птица умолкает и улетает прочь, луна прячется за плотным слоем облаков, в саду темнеет, а от ветра остается только несколько небольших завихрений, но, быть может, это лишь плод моего воображения. Во всяком случае, спектакль окончен. Поднимаясь по ступенькам, я чувствую, что тело мое вроде бы изменилось; я останавливаюсь и медлю с минуту. Ах да. Исчезла сутулость Долорес. Я двигаюсь как Джейн. Выпрямившись, гордая своим ростом, своим телом с крупными костями. Но, бог мой, мне все равно придется съеживаться и влезать в тяжелый, грубый костюм, от которого зудит кожа.
Куда девается любовь, когда она уходит?
Я возвращаюсь в гамак и бессознательно цепляюсь пальцами ног за веревки по обеим сторонам гамака, открывая свои гениталии дуновениям тропических бризов. Он изготовлен на Юкатане из разноцветных веревок – красных, желтых, зеленых, фиолетовых; он большой, так называемый matrimonio, то есть супружеский, хотя я сплю в нем одна. Как совокупляться в гамаке, не выпадая из него, – это одна из многих вещей, которым научил меня Марсель Вьершо, и по ночам я думаю о нем и о своей пусть и не слишком пылкой, но горячей молодости и ощущаю непривычное тепло и влажность между ног. Отец небесный простит меня, ведь прошло уже три года и двести двадцать дней с тех пор, как я в последний раз была близка с мужчиной. Но теперь нет, теперь этого не может быть. Я нахожусь в опасности, и я не готова к…
Я отцепляю пальцы, устраиваюсь на подушке, накрываюсь простыней и сворачиваюсь так, как привыкла спать. Немного погодя я начинаю думать: не готова к чему? Бежать, ничего не предпринимать, бороться? Я уже бежала однажды. И более чем не склонна сделать это снова. Сейчас я ничего не предпринимаю, но это вызывает все возрастающее волнение.
Почти четыре года – это много времени, тюремный срок за вполне серьезное преступление, хотя худшее, что я совершила, возможно, не предусмотрено кодексами ни штата Флорида, ни штата Нью-Йорк. Быть может, ребенок дает мне право на досрочное освобождение.
Остается борьба. Приемами колдовства обычно лечат или предсказывают судьбу, но время от времени ими пользуются в сражениях, главным образом в небольших стычках, коротких перестрелках. Это постоянно происходит в Майами, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, в любом месте, где в среде верующих иммигрантов различных сект присутствуют их «святые».
А ведь было время, когда я не верила ничему такому. Это последняя мысль перед тем, как я погружаюсь в милосердную темноту. Память.
Мы с Марселем в Париже, после нашей первой ночи в его квартире на улице Луи-Давида, позади дворца Шайо, в котором помещается Музей человека. Наступает жемчужный рассвет. Снова июнь. Прошел год с тех пор, как я впервые увидела Марселя. Я уже окончила колледж Барнарда, я выпускница, получившая степень, и наконец легла в постель вместе с Марселем. Я рада, что это так, и рада, что держалась так долго. Мы занимались любовью всю ночь, чего со мной никогда не бывало прежде, к тому же тогда я не была «экспертом» в любовном искусстве, зато он, как я только что убедилась, овладел им вполне. Марсель на пять лет моложе моего отца, но сейчас я почти забыла об этом. Мы в постели, взмокшие и изнуренные, глазеем в потолок, укрывшись простыней. Французские окна распахнуты, и все запахи Парижа врываются в комнату; они такие острые, что щекочет в носу. Марсель шепчет мне в ухо, проводит рукой по моему телу, потом прижимает ладонь к моей влажной промежности. Я бормочу, что мне больно, потом ощущаю в себе нечто холодное, твердое и гладкое, а Марсель извлекает оттуда яйцо. Я хохочу во все горло, приговаривая сквозь смех, что ей-богу не могла снести яичко. Марсель тоже смеется, хлопает в ладоши, сокрушая яйцо, – и к потолку взвивается голубь. Я чувствую, что у меня на физиономии застыла глупая ухмылка.
Ничего себе ловкость рук! Голубь кружит по комнате и наконец приземляется на верхушку высокого гардероба. Мы с Марселем провели вместе всю ночь. Он нахально улыбается мне. Он голый. Я сбрасываю с него простыню, поворачиваю его на бок, потом подхватываю с подушек свою комбинацию, вылезаю из кровати и заглядываю под нее, а этот негодяй ржет как помешанный. Через французское окно выбегаю с голой задницей на балкон, где установлена плетеная клетка, в которой Марсель держит своих голубей. Все четыре голубя сидят на своих жердочках с таким же глупым видом, как у меня. Я бегу в комнату, но в ней уже нет никакого голубя.
Глава восьмая
12 сентября, Лагос
Десмонд Грир и остальные вернулись. Мне нравится Десмонд. В прошлом ребенок из гетто, ужасная семья, жизнь, по существу, на улице; ныне он невозмутимо-спокойный человек чисто академического склада. На обычном для таких подростков пути к наркотикам и преступлению он однажды в воскресенье заскочил в Музей Филда, чтобы укрыться от холода, и случайно натолкнулся на Ндеки Мфвезе, крупнейшего африканского африканиста своего поколения. Дес видит угольно-черного парня в развевающемся одеянии и феске, плавно вышагивающего по коридору, и следует за ним, как вонючая крыса за крысоловом из Гамельна (так он сам это определил). Мфвезе подружился с ним, а дальнейшее – это уже долгая история. Десмонд знает о космогонии и религии йоруба больше, чем сами йоруба, инициирован в культ шанго, усыновлен кланом Огунфидитими. Он очень ласков со мной, как будто знает, что со мной произошло во время последней попытки заняться полевыми исследованиями, – это странно, потому что я и сама этого толком не знаю. Он знаком с М., хотя… говорил ли он с ним обо мне? М., прирожденный антрополог, талантливый «ныряльщик», способный погрузиться глубоко и выбраться потом на поверхность. Откуда он родом? Лишился корней? М. родом еврей, изгнанник с детства, впитавший французскую культуру. Семья его была уничтожена нацистами. Дес – это черный человек по преимуществу белой профессии.
У. холоден с ним, но я не понимаю почему. Эдипов комплекс? Зависть к подлинному происхождению Деса из гетто? Позже, у себя в комнате, мы немного поцапались.
Остальные члены группы вполне привлекательны. Коулман Литтел и Кэрол Вашингтон – студенты старшего курса, ученики Деса; Годвин Адеподжин, нигерийский студень-старшекурсник, писал дипломную работу в Штатах, в Мэдисоне, и вернулся на родину для работы над диссертацией о танцах в ритуальных масках в регионе Кету.
Дес меня не торопит, так как мой йоруба еще далек от совершенства, не говоря уже об изучении диалектов Эгбадо и культового центра Геледе. Годвин помогает мне в этом, так как его интересы связаны с тем же ареалом в Нигерии и Бенине. Я в свою очередь обучаю его французскому, так как в Бенине, где и расположен округ Кету, говорят на французском. Дес считает, что Геледе для меня самое подходящее место, там преобладает женский демонический культ, а их немного в Африке.
Много работы в связи с подготовкой экспедиции. В этом мне помогает Ола Соронму, некто вроде мажордома в отеле, наш полуофициальный связной с местными чиновниками и посредник в торговых сделках. Миссис Бэсси не видит в этом особой пользы, что соответствует и моему общему мнению, и намекает на то, что он был связан с милитаристским режимом. Называет его человеком низким и ненадежным.
Ола решает вместе со мной проблему доставки снаряжения – многочисленные ящики с ноутбуками, записывающей и видеоаппаратурой, генераторами постоянного тока фирмы «Хонда», устройства для использования солнечной энергии, прочее оборудование и запчасти. Большая часть покупается на средства Фонда Доу, поэтому именно меня избрали в качестве представителя по отбору этих приобретений. Ола скользкий как уж, техника хрупкая, видеоаппаратура очень сложная, и будто бы у местных властей она вызывает подозрения – не пахнет ли тут политикой… Еще одна версия: нам заявляют, что мы, вероятно, собираемся снимать порнофильмы. О да, это и в самом деле непростая проблема: европейцы приезжают сюда, покупают девочек и маленьких мальчиков, а потом штампуют ужасающее видео. Ложь настолько вопиющая, что я не убеждена, верит ли сам Ола тому, что говорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51