Павел был некрасив и замкнут; лицо покрывали оспины, что делало его похожим на маски из черного гранита на фасадах пражских домов; в общем, вскоре после свадьбы молодая жена завела любовника. Однажды вечером, когда Павел пришел с работы домой раньше обычного, он застал обоих в постели. Сначала он взгрел палкой любовника, затем Марию, а потом спустил ее с лестницы. Павел думал, что убил ее насмерть, и в панике сбежал.
Он покинул Чикаго с набитой копиями чертежной папкой под мышкой и обосновался под чужим именем в Джексонвиле, штат Флорида. Город переживал тогда период больших перемен. Строилось множество новых зданий, так как во время пожара 1901 года большая часть центра города была разрушена. Павлу казалось, что здесь он найдет себе работу. Он начал посещать епископальную методистскую церковь, замаливая перед Господом грех, который, как он думал, совершил. Подружился со священником и узнал от него, что прихожане хотят строить новую церковь. Павел предложил сделать несколько проектов бесплатно, чем совершенно очаровал священника. Он нарисовал прекрасное здание: точную копию одной из церквей, которую Райт когда-то построил в Чикаго. Но кто-то из приходского комитета узнал творение Райта, и Милана обвинили в плагиате. Павел был несказанно удивлен: он понять не мог, как можно было обвинять в подобных вещах кого бы то ни было. Его церковь была точным воспроизведением творения его учителя, камень за камнем, – не какая-нибудь жалкая копия. Это был честный способ добиваться высокого уровня мастерства.
Завернувшись в черный атласный плащ, Павел часто гулял вечерами по набережным Джексонвиля и не раз наблюдал, как люди, говорившие на испанском языке, сходят на берег с трансатлантических судов, садятся в элегантные черные лимузины и едут на вокзал, чтобы сесть в поезд. Он поинтересовался, откуда приезжают эти люди, и ему сказали: из Пуэрто-Рико, территории Соединенных Штатов. Они приезжают в Джексонвиль на пароходах с одного из Карибских островов и садятся на поезд, что везет их на север страны.
Пуэрто-Рико тогда часто упоминали в новостях. В газетах о нем писали как об экзотическом и прекрасном месте, лишенном, однако, какой бы то ни было инфраструктуры и остро нуждающемся в общественных зданиях и учреждениях. Остров принадлежал Испании четыреста лет, и согласно тому, что писали газеты медиамагната Уильяма Рандольфа Херста, эта последняя довела свою колонию до последней степени нищеты. Надо сказать, подобное жалкое состояние было бы во сто крат еще хуже, если бы по окончании испано-американской войны Островом не завладели американцы. Девяносто процентов населения было неграмотно, кожные заболевания, туберкулез, желтуха косили всех подряд. Федеральное правительство разработало целую серию проектов по оздоровлению населения, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию.
Павел был человек наблюдательный. Он заметил, что путешественники, прибывающие в Джексонвиль на трансатлантических судах, прекрасно одеты; в газетах же писали о бедственном положении пуэрто-риканского народа. И он пришел к выводу, что существуют два Пуэрто-Рико: один, который терпит беспросветную нужду, и другой, который пребывает в неизбывном благоденствии. Оба эти мира открывали широкие возможности для такого, как он, архитектора-самоучки, и он решил эмигрировать на Остров. Было и еще одно преимущество: Пуэрто-Рико был достаточно удален от мира, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог слышать имя Франка Ллойда Райта.
Павел устремился навстречу своей судьбе, и последующие двадцать три года он претворял мечты в реальность. В Сан-Хуане его почитали как обожаемого идола; он заполнил город копиями особняков, церквей и храмов Райта, которые казались пуэрториканцам подлинными и несравненными жемчужинами архитектуры.
Вскоре после прибытия в столицу Павел сделался членом общества «Элкс», которое приняло его с распростертыми объятиями. Он поступил мудро. Это было сообщество избранных, куда входили только иностранцы, многие из которых являлись масонами, как, впрочем, и сам Павел. Они говорили между собой по-английски и всем сообществом ходили из дома в дом, из клуба в клуб. Они были чрезвычайно активны как в частных делах, так и в общественных и имели влиятельные связи в правительстве. Будучи связаны с телефонной компанией, электростанцией, водоочистительными сооружениями, плавильными мастерскими и трамвайным депо, они имели непосредственное отношение к проектам развития Острова.
В день вступления в общество в книге членов «Элкса» Павел написал в графе «специальность» – архитектор. Несколько членов клуба тут же поручили ему проекты своих домов, хотя это были скромные жилища, поскольку члены «Элкса» оставались пуританами и не любили ничего экстравагантного. Но через них Павел познакомился с людьми креольского происхождения – владельцами гасиенд, входившими в Ассоциацию производителей сахара. Это и были те самые люди, которых он видел спускающимися по трапу с пароходов на набережную Джексонвиля, дамы с чернобурками на плечах и мужчины в шляпах от Стэтсона: семейство Калимано, семейство Бен-Лючетти, семейство Хеоргетти, семейство Шукк. Вскоре и сахарные бароны стали заказывать Павлу проекты своих особняков. За ценой они не постоят, говорили они. Они могут потратить столько, сколько захотят. За два года Павел сделался самым процветающим архитектором в столице и основал свою архитектурно-строительную компанию.
Поначалу Милан намеревался бросить вызов привычным вкусам пуэрто-риканской буржуазии проектами в авангардном стиле. Популярность его на Острове была странным явлением, которое он и сам не мог объяснить. Здешние жители издавна привыкли к домам в испанском стиле, с их традиционными крышами, крытыми черепицей, арочными галереями и затемненными гостиными, с коврами, занавесками и разной другой драпировкой, как было принято. Все это, по мнению хозяев, должно было подчеркивать процветание владельцев.
Милан задыхался в этом помпезном великолепии. Он верил во власть разума и сам вел жизнь, где не было места бесполезным вещам, которые могли помешать полету духа. Поэтому его дома были совершенно просты. На окнах не было занавесей. Не надо загораживаться от природы: пусть небо, море и ветер свободно проникают в дом; спать надо на досках, покрытых соломенной циновкой; сидеть на стульях без ватных подушек, чтобы спина была прямой и можно было сосредоточиться, дабы «обнаружить в себе талант, дремавший дотоле в глубине нашего неразумия», как любил повторять Павел. Именно поэтому было так трудно понять восхищение его проектами почитателей-буржуа. Все дело было в моде, она решала все. А мода, как любой инстинкт племени, нелепа и необъяснима.
Буэнавентура много раз пытался наладить отношения с Павлом и наконец добился того, что однажды получил от него согласие прийти на обед в их с Ребекой бунгало на берегу лагуны. Пока накрывали на стол, Буэнавентура предложил Милану осмотреть его земли. Милан согласился и, вникая в суть, внимательно осмотрел владения. Место и в самом деле было райское. В те времена лагуна Аламарес была очищена от кустарника, только по самому берегу заросли стояли нетронутыми. Коровы и полудикие лошади, которые там бродили, были одомашнены и помещены в стойла, а по обеим сторонам авениды Понсе-де-Леон теперь поднялись красивые особняки, земли некоторых соседствовали с землями Буэнавентуры. Вода в лагуне была чистая и глубокая, и в вечерних сумерках ее отсветы казались драгоценными аквамаринами на изящном изгибе залива Пуэнте-дель-Агуа.
Буэнавентура показал Павлу косогор, поросший мягкой травой, где он собирался строить свой дом; источник с глазком зеленоватой воды, журчавшей среди зарослей; голубых крабов, сновавших в лабиринте корней кустарника.
– Дом, где мы живем сейчас, – временное жилье, – сказал он Павлу. – Я хочу, чтобы вы спроектировали нам особняк, более подходящий нашему общественному положению. Заплачу сколько скажете.
Но Милан отклонил предложение.
– Дело не в гонораре, – ответил он осторожно. – Я буквально завален работой и едва справляюсь с теми проектами, к которым уже приступил.
Он знал, что Буэнавентура заплатит сколько угодно, да и место было идеальным, чтобы построить красивый дом. Но Буэнавентура был ему неприятен. Павла раздражали его грубые руки испанского простолюдина, его огромные уши, заросшие волосами, которых ни разу не касалась рука цирюльника, хотя Ребека умоляла его к нему сходить. Кроме того, Павла убивало невежество Буэнавентуры, его провинциальное дурновкусие. Прогуливаясь с ним по имению, тот высокомерно поведал Милану, что его дом должен быть великолепным, но в то же время удобным.
– Мы хотим, чтобы у нас был домашний очаг, а не произведение искусства, о котором будут вестись дискуссии, – заявил он.
Павел пришел к выводу, что Буэнавентура хочет заказать ему проект, потому что ему нравится мозаика из золота, а не потому, что тот почитает его архитектурный стиль.
Ребека заставила его изменить свое решение. Когда Буэнавентура, извинившись, вернулся после обеда к себе в магазин, Павел остался наедине с Ребекой, и та предложила ему пройтись по берегу лагуны. Ребеке было двадцать четыре, и она была в расцвете своей красоты. Она унаследовала белую кожу и золотистые волосы своих предков из далекой Умбрии, родины Рафаэля и Перуджино, и одевалась в длинные туники из газа, придававшие ей сходство с нимфой.
– Я пишу стихи, – сказала она Павлу. – Хотите послушать какие-нибудь?
Милан согласился, и Ребека протянула ему бювар в перламутровом переплете, с инкрустированными на нем водяными лилиями и филигранными замочками сбоку. Ребека начала громко читать Павлу стихотворение о любви, и тут налетевший порыв ветра вырвал страницу у нее из рук. Вместо того чтобы броситься за ней, Ребека сделала несколько балетных па и поймала страницу на лету. Милан смотрел на нее с восхищением.
– Я всегда хотела стать балериной и поэтессой, – сказала ему Ребека. – Когда я была совсем девочкой, я ездила однажды с дедушкой и бабушкой в Европу. Мы ходили в лучшие театры и видели самых знаменитых балерин и танцовщиков: Анну Павлову в Лондоне, Вацлава Нижинского в Париже. Но больше всего я люблю Айседору Дункан. С тех пор как я увидела ее в Нью-Йорке, она стала моим идолом. В Пуэрто-Рико ее никто не знает, авангардные течения доходят до нас с опозданием. Поэтому мне так хочется, чтобы именно вы сделали проект нашего дома. Вы можете приобщить нас к тайнам современного искусства.
Павел слушал ее, не смея поднять усеянное оспинами лицо, чтобы не встретиться с ней взглядом. Он слышал, что Ребека – хозяйка литературного салона, который посещает «золотая молодежь» Сан-Хуана: молодые люди из буржуазных семей со склонностью к литературе и искусству. Те, кто много путешествовали по Европе, знали толк в винах и сырах, могли сымпровизировать на фортепиано что-то под Шуберта, без акцента говорили по-французски, и, самое главное, кому, чтобы жить, не надо было работать. Искусство нравилось им, потому что этим людям хотелось быть красивыми духовно и физически: носить красивую одежду, ходить туда, где красиво, а также красиво мыслить и отличаться пониманием прекрасного.
К несчастью, подобный образ жизни не способствовал развитию творческой деятельности: поверхностные легкомысленные пьески, будуарные стихи, простенькие фортепианные этюды, которые сочиняли друзья Ребеки, – все это стоило немногого. Понятно, что я узнала об этом не от Ребеки; однажды я сама это поняла, когда листала журналы начала века в читальном зале Университета Пуэрто-Рико. Многие друзья Ребеки публиковали свои стихи в журнале «Просвещенный Пуэрто-Рико и его латиноамериканская душа», который печатал отзывы на музыкальные концерты и театральные постановки. Они считали: чтобы написать стихи или музыкальное произведение, совсем необязательно трудиться в поте лица, изучая литературные течения или овладевая техникой игры на музыкальном инструменте, как позднее учили меня в Вассаре. Для них это был вопрос вдохновения.
В то время как в Аргентине и Перу писатели того времени были альтруистами, как Висенте Уидборо и Сесар Вальехо, возле ленивых вод лагуны Аламарес изнеженные поэты следовали модернистским традициям Рубена Дарио и Эрреры-и-Рейссига, этих создателей «нового искусства», и почитали лучшие его жемчужины. Как в Европе, так и в Латинской Америке поэзия боролась за право отражать конфликты современности: ужасающую отчужденность людей друг от друга, протест против эксплуатации человека человеком, утрату веры в Бога и отторжение религии. В результате Первой мировой войны мир разъехался по швам, но на нашем острове поэты продолжали воспевать лебедя, который бороздит сапфировые воды пруда, и кружева волны, набегающей на берег. Павел презирал этих молодых людей, не знавших голода и нужды, через которые он прошел в Чикаго, прежде чем выбиться в люди. Однако, глядя на Ребеку, он почувствовал, что его досада улетучилась.
– Вы можете помочь нам измениться, – продолжала Ребека. – В Чикаго вы жили яркой жизнью, принадлежали к интеллектуальной элите. Вы близки к последним течениям европейского искусства: экспрессионизму, конструктивизму, кубизму. Мои друзья и я будем вашими верными учениками.
Ребека рассказала Павлу свою историю. В Сан-Хуане не было балетной школы, и, вернувшись с дедушкой и бабушкой из Европы, она решила заниматься балетом сама.
– Айседора никогда не училась профессиональному балету. Она стала балериной, следуя своей природе, – сказала Ребека, – я решила сделать то же самое. Я целые дни проводила в саду – занималась балетом и писала стихи. Родители встревожились, стали приглашать в дом девочек моего возраста. Меня водили на вечеринки, праздники и концерты и пытались занять бесчисленными общественными обязанностями. Наконец родители переговорили с комитетом «Испанского казино» и предложили вложить огромную сумму для организации карнавала, с тем чтобы меня выбрали королевой. Хотели отвлечь меня и заставить забыть об артистическом призвании. Комитет принял предложение моих родителей и выбрал для меня в качестве короля юношу, недавно приехавшего из Эстремадуры. Я безумно влюбилась в него. Через месяц, когда мне исполнилось шестнадцать, мы поженились. А на следующий день после свадьбы я узнала, что Буэнавентура не любит поэзию и терпеть не может балет!
Милан понимал ее. «Мы с ней родственные души, – подумал он. – Неисправимая мечтательница. Я построю ей дом, чтоб она хотя бы жила в окружении красоты, раз уж она замужем за неотесанным деревенщиной».
Они дошли до края владений, где были непроходимые заросли. Рядом с домом высились развалины старинной стены с полустершейся надписью, гласившей: «Воды Приморья».
– В том сарае был источник Буэнавентуры, – сказала Ребека Милану. – Еще пять лет после того, как мы поженились, он продавал воду из источника торговым испанским судам.
Павел заинтересовался.
– Мне бы хотелось взглянуть на него, – сказал он, и они вместе подошли к покосившейся постройке. Ребека нашла ключ, спрятанный под камнем, и открыла дверь. Они вошли, осторожно ступая, чтобы не запачкать обувь. Посередине был колодец метра полтора глубиной. Вода по трубе шла по направлению к лагуне. Павел подошел ближе и, зачерпнув немного воды, попробовал ее на вкус. – Она прекрасна, – сказал он, с наслаждением сделав несколько глотков. – Свежая и вкусная. Попробуйте. – И предложил Ребеке. Он почувствовал теплое дыхание молодой женщины на своей ладони и не смог удержаться: поцеловал ее в губы. – Я построю вам дом прямо здесь, около источника, – сказал Павел. – Здесь мне будут помогать музы.
Ребека не могла сдержать радости.
– Я знала, что вы согласитесь, – сказала она. – Но я не хочу, чтобы вы просто построили мне дом. Я хочу, чтобы вы творили его от фундамента до крыши, как пишут поэму или ваяют скульптуру, открывая людям душу камня. – И она тоже поцеловала его.
Вернувшись в тот вечер домой, Павел достал из шкафа папку с копиями и выбрал в качестве модели для особняка Мендисабалей одно из самых замечательных творений Райта.
У него должны быть широкие окна в стиле Тиффани, слуховые окна будет окружать гипсовая лепнина, а полы будут покрыты белым антильским дубом, хранящим прохладу гор. Над главным входом поднимется арка, украшенная мозаикой всех цветов радуги. Из этих дверей будет, танцуя, выходить Ребека, окутанная шелковой туникой и декламирующая свои стихи о любви.
Спальни он расположил со стороны авениды, а стеклянным павильоном соединил их с гостиной и столовой, которые должны были выходить на лагуну. Поскольку почва к задней части владений постепенно понижалась, широкий подъезд позволит автомобилям обогнуть дом и припарковаться в павильоне, который одновременно будет служить для них навесом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Он покинул Чикаго с набитой копиями чертежной папкой под мышкой и обосновался под чужим именем в Джексонвиле, штат Флорида. Город переживал тогда период больших перемен. Строилось множество новых зданий, так как во время пожара 1901 года большая часть центра города была разрушена. Павлу казалось, что здесь он найдет себе работу. Он начал посещать епископальную методистскую церковь, замаливая перед Господом грех, который, как он думал, совершил. Подружился со священником и узнал от него, что прихожане хотят строить новую церковь. Павел предложил сделать несколько проектов бесплатно, чем совершенно очаровал священника. Он нарисовал прекрасное здание: точную копию одной из церквей, которую Райт когда-то построил в Чикаго. Но кто-то из приходского комитета узнал творение Райта, и Милана обвинили в плагиате. Павел был несказанно удивлен: он понять не мог, как можно было обвинять в подобных вещах кого бы то ни было. Его церковь была точным воспроизведением творения его учителя, камень за камнем, – не какая-нибудь жалкая копия. Это был честный способ добиваться высокого уровня мастерства.
Завернувшись в черный атласный плащ, Павел часто гулял вечерами по набережным Джексонвиля и не раз наблюдал, как люди, говорившие на испанском языке, сходят на берег с трансатлантических судов, садятся в элегантные черные лимузины и едут на вокзал, чтобы сесть в поезд. Он поинтересовался, откуда приезжают эти люди, и ему сказали: из Пуэрто-Рико, территории Соединенных Штатов. Они приезжают в Джексонвиль на пароходах с одного из Карибских островов и садятся на поезд, что везет их на север страны.
Пуэрто-Рико тогда часто упоминали в новостях. В газетах о нем писали как об экзотическом и прекрасном месте, лишенном, однако, какой бы то ни было инфраструктуры и остро нуждающемся в общественных зданиях и учреждениях. Остров принадлежал Испании четыреста лет, и согласно тому, что писали газеты медиамагната Уильяма Рандольфа Херста, эта последняя довела свою колонию до последней степени нищеты. Надо сказать, подобное жалкое состояние было бы во сто крат еще хуже, если бы по окончании испано-американской войны Островом не завладели американцы. Девяносто процентов населения было неграмотно, кожные заболевания, туберкулез, желтуха косили всех подряд. Федеральное правительство разработало целую серию проектов по оздоровлению населения, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию.
Павел был человек наблюдательный. Он заметил, что путешественники, прибывающие в Джексонвиль на трансатлантических судах, прекрасно одеты; в газетах же писали о бедственном положении пуэрто-риканского народа. И он пришел к выводу, что существуют два Пуэрто-Рико: один, который терпит беспросветную нужду, и другой, который пребывает в неизбывном благоденствии. Оба эти мира открывали широкие возможности для такого, как он, архитектора-самоучки, и он решил эмигрировать на Остров. Было и еще одно преимущество: Пуэрто-Рико был достаточно удален от мира, чтобы кто-нибудь когда-нибудь мог слышать имя Франка Ллойда Райта.
Павел устремился навстречу своей судьбе, и последующие двадцать три года он претворял мечты в реальность. В Сан-Хуане его почитали как обожаемого идола; он заполнил город копиями особняков, церквей и храмов Райта, которые казались пуэрториканцам подлинными и несравненными жемчужинами архитектуры.
Вскоре после прибытия в столицу Павел сделался членом общества «Элкс», которое приняло его с распростертыми объятиями. Он поступил мудро. Это было сообщество избранных, куда входили только иностранцы, многие из которых являлись масонами, как, впрочем, и сам Павел. Они говорили между собой по-английски и всем сообществом ходили из дома в дом, из клуба в клуб. Они были чрезвычайно активны как в частных делах, так и в общественных и имели влиятельные связи в правительстве. Будучи связаны с телефонной компанией, электростанцией, водоочистительными сооружениями, плавильными мастерскими и трамвайным депо, они имели непосредственное отношение к проектам развития Острова.
В день вступления в общество в книге членов «Элкса» Павел написал в графе «специальность» – архитектор. Несколько членов клуба тут же поручили ему проекты своих домов, хотя это были скромные жилища, поскольку члены «Элкса» оставались пуританами и не любили ничего экстравагантного. Но через них Павел познакомился с людьми креольского происхождения – владельцами гасиенд, входившими в Ассоциацию производителей сахара. Это и были те самые люди, которых он видел спускающимися по трапу с пароходов на набережную Джексонвиля, дамы с чернобурками на плечах и мужчины в шляпах от Стэтсона: семейство Калимано, семейство Бен-Лючетти, семейство Хеоргетти, семейство Шукк. Вскоре и сахарные бароны стали заказывать Павлу проекты своих особняков. За ценой они не постоят, говорили они. Они могут потратить столько, сколько захотят. За два года Павел сделался самым процветающим архитектором в столице и основал свою архитектурно-строительную компанию.
Поначалу Милан намеревался бросить вызов привычным вкусам пуэрто-риканской буржуазии проектами в авангардном стиле. Популярность его на Острове была странным явлением, которое он и сам не мог объяснить. Здешние жители издавна привыкли к домам в испанском стиле, с их традиционными крышами, крытыми черепицей, арочными галереями и затемненными гостиными, с коврами, занавесками и разной другой драпировкой, как было принято. Все это, по мнению хозяев, должно было подчеркивать процветание владельцев.
Милан задыхался в этом помпезном великолепии. Он верил во власть разума и сам вел жизнь, где не было места бесполезным вещам, которые могли помешать полету духа. Поэтому его дома были совершенно просты. На окнах не было занавесей. Не надо загораживаться от природы: пусть небо, море и ветер свободно проникают в дом; спать надо на досках, покрытых соломенной циновкой; сидеть на стульях без ватных подушек, чтобы спина была прямой и можно было сосредоточиться, дабы «обнаружить в себе талант, дремавший дотоле в глубине нашего неразумия», как любил повторять Павел. Именно поэтому было так трудно понять восхищение его проектами почитателей-буржуа. Все дело было в моде, она решала все. А мода, как любой инстинкт племени, нелепа и необъяснима.
Буэнавентура много раз пытался наладить отношения с Павлом и наконец добился того, что однажды получил от него согласие прийти на обед в их с Ребекой бунгало на берегу лагуны. Пока накрывали на стол, Буэнавентура предложил Милану осмотреть его земли. Милан согласился и, вникая в суть, внимательно осмотрел владения. Место и в самом деле было райское. В те времена лагуна Аламарес была очищена от кустарника, только по самому берегу заросли стояли нетронутыми. Коровы и полудикие лошади, которые там бродили, были одомашнены и помещены в стойла, а по обеим сторонам авениды Понсе-де-Леон теперь поднялись красивые особняки, земли некоторых соседствовали с землями Буэнавентуры. Вода в лагуне была чистая и глубокая, и в вечерних сумерках ее отсветы казались драгоценными аквамаринами на изящном изгибе залива Пуэнте-дель-Агуа.
Буэнавентура показал Павлу косогор, поросший мягкой травой, где он собирался строить свой дом; источник с глазком зеленоватой воды, журчавшей среди зарослей; голубых крабов, сновавших в лабиринте корней кустарника.
– Дом, где мы живем сейчас, – временное жилье, – сказал он Павлу. – Я хочу, чтобы вы спроектировали нам особняк, более подходящий нашему общественному положению. Заплачу сколько скажете.
Но Милан отклонил предложение.
– Дело не в гонораре, – ответил он осторожно. – Я буквально завален работой и едва справляюсь с теми проектами, к которым уже приступил.
Он знал, что Буэнавентура заплатит сколько угодно, да и место было идеальным, чтобы построить красивый дом. Но Буэнавентура был ему неприятен. Павла раздражали его грубые руки испанского простолюдина, его огромные уши, заросшие волосами, которых ни разу не касалась рука цирюльника, хотя Ребека умоляла его к нему сходить. Кроме того, Павла убивало невежество Буэнавентуры, его провинциальное дурновкусие. Прогуливаясь с ним по имению, тот высокомерно поведал Милану, что его дом должен быть великолепным, но в то же время удобным.
– Мы хотим, чтобы у нас был домашний очаг, а не произведение искусства, о котором будут вестись дискуссии, – заявил он.
Павел пришел к выводу, что Буэнавентура хочет заказать ему проект, потому что ему нравится мозаика из золота, а не потому, что тот почитает его архитектурный стиль.
Ребека заставила его изменить свое решение. Когда Буэнавентура, извинившись, вернулся после обеда к себе в магазин, Павел остался наедине с Ребекой, и та предложила ему пройтись по берегу лагуны. Ребеке было двадцать четыре, и она была в расцвете своей красоты. Она унаследовала белую кожу и золотистые волосы своих предков из далекой Умбрии, родины Рафаэля и Перуджино, и одевалась в длинные туники из газа, придававшие ей сходство с нимфой.
– Я пишу стихи, – сказала она Павлу. – Хотите послушать какие-нибудь?
Милан согласился, и Ребека протянула ему бювар в перламутровом переплете, с инкрустированными на нем водяными лилиями и филигранными замочками сбоку. Ребека начала громко читать Павлу стихотворение о любви, и тут налетевший порыв ветра вырвал страницу у нее из рук. Вместо того чтобы броситься за ней, Ребека сделала несколько балетных па и поймала страницу на лету. Милан смотрел на нее с восхищением.
– Я всегда хотела стать балериной и поэтессой, – сказала ему Ребека. – Когда я была совсем девочкой, я ездила однажды с дедушкой и бабушкой в Европу. Мы ходили в лучшие театры и видели самых знаменитых балерин и танцовщиков: Анну Павлову в Лондоне, Вацлава Нижинского в Париже. Но больше всего я люблю Айседору Дункан. С тех пор как я увидела ее в Нью-Йорке, она стала моим идолом. В Пуэрто-Рико ее никто не знает, авангардные течения доходят до нас с опозданием. Поэтому мне так хочется, чтобы именно вы сделали проект нашего дома. Вы можете приобщить нас к тайнам современного искусства.
Павел слушал ее, не смея поднять усеянное оспинами лицо, чтобы не встретиться с ней взглядом. Он слышал, что Ребека – хозяйка литературного салона, который посещает «золотая молодежь» Сан-Хуана: молодые люди из буржуазных семей со склонностью к литературе и искусству. Те, кто много путешествовали по Европе, знали толк в винах и сырах, могли сымпровизировать на фортепиано что-то под Шуберта, без акцента говорили по-французски, и, самое главное, кому, чтобы жить, не надо было работать. Искусство нравилось им, потому что этим людям хотелось быть красивыми духовно и физически: носить красивую одежду, ходить туда, где красиво, а также красиво мыслить и отличаться пониманием прекрасного.
К несчастью, подобный образ жизни не способствовал развитию творческой деятельности: поверхностные легкомысленные пьески, будуарные стихи, простенькие фортепианные этюды, которые сочиняли друзья Ребеки, – все это стоило немногого. Понятно, что я узнала об этом не от Ребеки; однажды я сама это поняла, когда листала журналы начала века в читальном зале Университета Пуэрто-Рико. Многие друзья Ребеки публиковали свои стихи в журнале «Просвещенный Пуэрто-Рико и его латиноамериканская душа», который печатал отзывы на музыкальные концерты и театральные постановки. Они считали: чтобы написать стихи или музыкальное произведение, совсем необязательно трудиться в поте лица, изучая литературные течения или овладевая техникой игры на музыкальном инструменте, как позднее учили меня в Вассаре. Для них это был вопрос вдохновения.
В то время как в Аргентине и Перу писатели того времени были альтруистами, как Висенте Уидборо и Сесар Вальехо, возле ленивых вод лагуны Аламарес изнеженные поэты следовали модернистским традициям Рубена Дарио и Эрреры-и-Рейссига, этих создателей «нового искусства», и почитали лучшие его жемчужины. Как в Европе, так и в Латинской Америке поэзия боролась за право отражать конфликты современности: ужасающую отчужденность людей друг от друга, протест против эксплуатации человека человеком, утрату веры в Бога и отторжение религии. В результате Первой мировой войны мир разъехался по швам, но на нашем острове поэты продолжали воспевать лебедя, который бороздит сапфировые воды пруда, и кружева волны, набегающей на берег. Павел презирал этих молодых людей, не знавших голода и нужды, через которые он прошел в Чикаго, прежде чем выбиться в люди. Однако, глядя на Ребеку, он почувствовал, что его досада улетучилась.
– Вы можете помочь нам измениться, – продолжала Ребека. – В Чикаго вы жили яркой жизнью, принадлежали к интеллектуальной элите. Вы близки к последним течениям европейского искусства: экспрессионизму, конструктивизму, кубизму. Мои друзья и я будем вашими верными учениками.
Ребека рассказала Павлу свою историю. В Сан-Хуане не было балетной школы, и, вернувшись с дедушкой и бабушкой из Европы, она решила заниматься балетом сама.
– Айседора никогда не училась профессиональному балету. Она стала балериной, следуя своей природе, – сказала Ребека, – я решила сделать то же самое. Я целые дни проводила в саду – занималась балетом и писала стихи. Родители встревожились, стали приглашать в дом девочек моего возраста. Меня водили на вечеринки, праздники и концерты и пытались занять бесчисленными общественными обязанностями. Наконец родители переговорили с комитетом «Испанского казино» и предложили вложить огромную сумму для организации карнавала, с тем чтобы меня выбрали королевой. Хотели отвлечь меня и заставить забыть об артистическом призвании. Комитет принял предложение моих родителей и выбрал для меня в качестве короля юношу, недавно приехавшего из Эстремадуры. Я безумно влюбилась в него. Через месяц, когда мне исполнилось шестнадцать, мы поженились. А на следующий день после свадьбы я узнала, что Буэнавентура не любит поэзию и терпеть не может балет!
Милан понимал ее. «Мы с ней родственные души, – подумал он. – Неисправимая мечтательница. Я построю ей дом, чтоб она хотя бы жила в окружении красоты, раз уж она замужем за неотесанным деревенщиной».
Они дошли до края владений, где были непроходимые заросли. Рядом с домом высились развалины старинной стены с полустершейся надписью, гласившей: «Воды Приморья».
– В том сарае был источник Буэнавентуры, – сказала Ребека Милану. – Еще пять лет после того, как мы поженились, он продавал воду из источника торговым испанским судам.
Павел заинтересовался.
– Мне бы хотелось взглянуть на него, – сказал он, и они вместе подошли к покосившейся постройке. Ребека нашла ключ, спрятанный под камнем, и открыла дверь. Они вошли, осторожно ступая, чтобы не запачкать обувь. Посередине был колодец метра полтора глубиной. Вода по трубе шла по направлению к лагуне. Павел подошел ближе и, зачерпнув немного воды, попробовал ее на вкус. – Она прекрасна, – сказал он, с наслаждением сделав несколько глотков. – Свежая и вкусная. Попробуйте. – И предложил Ребеке. Он почувствовал теплое дыхание молодой женщины на своей ладони и не смог удержаться: поцеловал ее в губы. – Я построю вам дом прямо здесь, около источника, – сказал Павел. – Здесь мне будут помогать музы.
Ребека не могла сдержать радости.
– Я знала, что вы согласитесь, – сказала она. – Но я не хочу, чтобы вы просто построили мне дом. Я хочу, чтобы вы творили его от фундамента до крыши, как пишут поэму или ваяют скульптуру, открывая людям душу камня. – И она тоже поцеловала его.
Вернувшись в тот вечер домой, Павел достал из шкафа папку с копиями и выбрал в качестве модели для особняка Мендисабалей одно из самых замечательных творений Райта.
У него должны быть широкие окна в стиле Тиффани, слуховые окна будет окружать гипсовая лепнина, а полы будут покрыты белым антильским дубом, хранящим прохладу гор. Над главным входом поднимется арка, украшенная мозаикой всех цветов радуги. Из этих дверей будет, танцуя, выходить Ребека, окутанная шелковой туникой и декламирующая свои стихи о любви.
Спальни он расположил со стороны авениды, а стеклянным павильоном соединил их с гостиной и столовой, которые должны были выходить на лагуну. Поскольку почва к задней части владений постепенно понижалась, широкий подъезд позволит автомобилям обогнуть дом и припарковаться в павильоне, который одновременно будет служить для них навесом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46