– Они оставляют их и никогда не возвращаются, – говорила она Вилли со слезами на глазах.
Они вместе ездили в Лас-Минас и помогали беспризорным детям. Однажды привязали лодку возле одной из хижин и увидели, что входная дверь открыта. Перла вошла и на цыпочках по гнилым доскам прошла в глубину комнаты. Там на куче старых газет спал ребенок шести или семи месяцев от роду, худой и грязный. Перла взяла его на руки – он весил не больше, чем мешочек с косточками ящерицы.
– Если бы я была постарше, я бы взяла его к нам домой, – сказала она Вилли. Тот с восхищением смотрел на нее.
За четыре дня до референдума произошла трагедия. Терроризм набирал силу: в Сабана-Сека взорвался автобус с американскими морскими пехотинцами, двое солдат погибли, девять получили ранения. Чуть позднее в университетском городке был обстрелян грузовик внутренних войск. Губернатор Родриго Эскаланте поклялся, что виновников найдут, и приказал Национальной гвардии прочесывать жилые кварталы в поисках независимых. Вооруженные автоматами и винтовками солдаты дежурили в бедных кварталах столицы у входа в каждый дом и осматривали всякого, кто входил и выходил. Однажды у машины Перлы сел аккумулятор, и она поехала из школы в Лас-Минас на автобусе. Она вышла на остановке «Рабочий квартал», где в этот момент завязалась перестрелка между солдатами Национальной гвардии и жителями соседних домов. Шальная пуля попала Перле в висок и убила ее на месте.
44. Похороны Перлы
Эсмеральда и Эрнесто поседели от горя, за несколько дней они постарели на десять лет. Дедушка Лоренсо, Игнасио, папа – все они умерли не своей смертью. Но тут было совсем другое. Перле Устарис было всего шестнадцать лет, ее жизнь, по сути дела, еще не начиналась. Я ездила в больницу и видела ее до того, как тело увезли в похоронное бюро. Эсмеральда убрала ей волосы так, что они обрамляли лицо, и ее кожа, как никогда, отливала прекрасным перламутром. Нет и не может быть прощения тому, кто совершил подобное злодеяние.
Экспертиза показала, что невозможно установить, откуда летела пуля, кто стрелял – жители квартала или солдаты. Эсмеральда и Эрнесто были настолько сломлены горем, что их мало интересовало, найдут виновных или нет, – они могли только оплакивать свою дочь. Но вот Кинтин был в ярости. Он утверждал, что это пуля террористов и что АК-47 прячутся повсюду.
– У тебя нет никаких доказательств, – сказала я, пытаясь успокоить его. – Выстрелить мог любой член банды наркоторговцев, которых полно в Лас-Минасе. – Но Кинтин мои доводы не слушал.
Пока процессия двигалась к кладбищу, Кинтин все повторял, что Перлу убили независимые. Мы стояли вокруг гроба, священник читал заупокойную молитву, как вдруг появилась Кораль. На ней была черная кожаная юбка, едва доходившая до середины бедер, и лакированные ботинки на высоком каблуке. Волосы были распущены и лежали на плечах, словно рыжее облако. Когда гроб стали опускать в могилу, Кораль достала из сумки листок бумаги и начала громко читать стихи: «Зов» Луиса Палеса Матоса, поэта, которым Ребека и ее друзья так восхищались много лет назад. Стихи были прекрасные, что-то о зове смерти, которому мы все подчинимся в конце нашего пути. Но Кинтин усмотрел в этом чтении недостаток уважения со стороны Кораль, потому что Палее принадлежал к независимым.
– Ты не имеешь права здесь находиться, – сказал он Кораль. – АК-47 убили твою сестру, а ты – одна из них. Ты соучастница убийства.
Кораль испуганно посмотрела на него и бросилась прочь.
Однако больше никому из присутствующих не приходило в голову обвинять Кораль в том, что она имеет какое-то отношение к смерти сестры. Не все независимые были террористами: большинство было законопослушными гражданами, которые боролись за независимость мирными методами. Эсмеральда и Эрнесто, например, оба верили в то, что Остров должен наконец обрести собственный путь, но из страха перед преследованиями никогда не выражали своего мнения публично.
На следующий день после похорон Перлы Кораль исчезла из дома родителей. Никто не знал, куда она направилась, но я была уверена, что она вместе с Мануэлем. Он позаботится о ней и сможет утешить ее лучше, чем кто-либо другой.
Референдум состоялся 7 ноября 1982 года, через два дня после похорон Перлы. Мы сидели перед телевизором и слушали результаты голосования: свободное ассоциированное государство получило сорок восемь процентов голосов; сторонники вхождения в состав США – сорок шесть процентов, независимые – шесть процентов. Сложенные вместе голоса сторонников свободного государства и независимых делали совершенно невозможным обращение Пуэрто-Рико в американский Конгресс с просьбой о включении нас в состав Соединенных Штатов.
Кинтин был ошеломлен.
– Мы потеряли возможность стать американским штатом из-за собственного страха, – повторял он в неистовстве. – Независимые выиграли кампанию – запугали всех тактикой террора, и люди не осмелились голосовать за включение в состав США. – И добавлял в который уже раз: – Мы раскачиваемся на краю пропасти. И если наше коллективное помешательство продолжится, Конгресс просто устанет от нас и лишит гражданства.
Губернатор Родриго Эскаланте вынужден был появиться в главном штабе своей партии, чтобы достойно принять поражение, и вскоре мы увидели его на экране. Вся партийная верхушка была вместе с ним, так же как и журналисты, и операторы различных телеканалов.
Эскаланте действительно напоминал бойцового петуха – лохматая белая шевелюра и мокрая от пота синяя рубашка. Он стоял на возвышении перед зданием штаба, а у его ног толпа по меньшей мере в десять тысяч человек неистово размахивала сотнями американских флажков. Эскаланте, как никогда, был похож на латиноамериканского касика: он клеймил своих врагов и обвинял их в том, что они украли голоса избирателей.
– Результаты этого референдума означают объявление войны, – кричал он. – Отныне и впредь мы должны быть сильными, как никогда. Независимые и сторонники свободного государства запугали народ незаконными приемами, и многие не решились защитить свои идеалы. Мы всегда уважали закон, но теперь мы будем действовать по-другому, Есть такая поговорка: клин клином вышибают. Теперь мы примем меры, которые давно пора было принять.
Толпа у ног Эскаланте заволновалась и одобрительно зашумела. Невдалеке, на авениде Понсе-де-Леон, слышно было, как сторонники свободного государства и независимые гудят клаксонами своих автомобилей, приветствуя развевающийся пуэрто-риканский флаг.
На следующий день после референдума газеты континента вышли с комментариями по поводу данного события. Газета «Вашингтон пост» напечатала карикатуру, где неотесанный крестьянин с черными усами и в соломенном сомбреро лежит в постели со Статуей Свободы. Надпись внизу гласила: «Зачем нам жениться, если нам и так хорошо?» Карикатура задела Кинтина за живое. Мы живем в незаконном браке с Соединенными Штатами, а американские журналисты смеются над нами и поддерживают такое положение вещей.
Губернатор Эскаланте обратился как-то к членам своей партии: «Мы должны готовиться к худшему, на случай, если независимые будут продолжать толкать Остров к пропасти». Кинтин истолковал его слова буквально. Он превратил одну из комнат нижнего этажа в арсенал и стал накапливать оружие и боеприпасы. По вечерам он садился в машину, ехал в «Импортные деликатесы» и проверял в магазине новоприбывшие партии продуктов, дабы убедиться, что нигде нет саботажа. А когда возвращался домой, то садился на террасе и любовно чистил оружие, например свой любимый 7,65-миллиметровый «люгер»-автомат с восемью пулями в цилиндре. А еще, стоя у окна кабинета, держа наготове винтовку, он до рассвета всматривался в гущу зарослей. Ему бы очень хотелось, чтобы Мануэль появился здесь еще раз, сказал он мне однажды. На этот раз его здесь ждут, и он получит по заслугам.
Мало-помалу я превращалась в какого-то другого человека. Кинтин целыми днями во всем упрекал меня: по моей вине «Импортные деликатесы» теряют прибыли, Вилли ослеп, а Мануэль стал террористом. Я водила Вилли и Мануэля в дом Эсмеральды Маркес, когда они были маленькие. Если бы Мануэль не познакомился с Кораль, он не примкнул бы к независимым, забастовка бы не произошла и полиция не избила бы Вилли. Я слушала все это, забившись в угол, как затравленный зверь. Мой корсиканский нрав, всегда готовый к борьбе, куда-то испарился.
После смерти Петры Брамбон, Эулодия, Вирхиния и Кармина вернулись в Лас-Минас, и мне пришлось нанять прислугу через агентство. Новые служанки были приходящими, в доме у нас не жили, и доверять им было нельзя. Кроме того, они крайне недобросовестно выполняли свои обязанности, и половину домашней работы мне приходилось делать самой. Кинтин, разумеется, во все это не вникал. Но при этом хотел, чтобы все было так же безупречно, как при Петре.
Но что пугало меня больше всего – это ярость Кинтина, когда кто-нибудь случайно портил или ломал его антикварные шедевры. Как-то одна из новых служанок, убирая гостиную, по недосмотру отбила мизинчик у фигурки Купидона севрского фарфора, который стоил тысячи долларов. Я носила этот мизинчик в кармане, завернутым в вату, уж не знаю сколько дней и все тряслась от страха, что потеряю его, пока наконец не дождалась Маурисио Болеслауса, который тайком пришел к нам домой и приклеил его, чтобы Кинтин ничего не заметил.
45. Хоровод теней
После смерти Перлы состояние здоровья Вилли ухудшилось, он снова стал страдать приступами эпилепсии. Большую часть времени я проводила с ним. Ему прописали барбитураты в больших дозах и запретили водить машину, так что он вынужден был бросить занятия в университете и уволиться с работы. Я хотела было сама возить его в университетский городок, но когда в университете узнали о его болезни (однажды приступ случился прямо во время занятий), ему запретили посещать лекции. Администрация не хотела брать на себя ответственность за то, что может произойти.
Наш домашний врач объяснил, что болезнь Вилли обострилась в значительной степени на нервной почве и было бы лучше всего, если бы мы с ним уехали путешествовать, чтобы как-то забыть о смерти Перлы. Если Вилли останется дома, ему будет очень трудно восстановить здоровье. Я умоляла Кинтина, чтобы он позволил нам с Вилли уехать в Европу. Например, в Германию, где есть прекрасные курорты. Мне говорили об одном таком – Бад-Гамбург, около Франкфурта, – где люди вылечивались от нервных болезней, гуляя по аллеям живописного парка, обсаженным тополями, среди множества серных источников, но Кинтин отказался пойти мне навстречу. Это излишние расходы, сказал он мне, а дела в «Импортных деликатесах» идут не настолько хорошо, чтобы сорить деньгами. И вообще, надо реально смотреть на вещи: Вилли – инвалид, и надо это признать. В Бостоне есть прекрасная клиника, которая как раз специализируется на эпилепсии.
Когда я это услышала, то решила уйти от Кинтина. Я лучше покончу с собой, чем разрешу поместить Вилли в клинику. Мне понадобилось двадцать семь лет, чтобы убедиться в правоте Баби: наш брак – ужасная ошибка, и больше ничего.
Я набралась храбрости и позвонила по телефону Маурисио Болеслаусу. Я сказала, что у меня срочное дело и что я приду к нему в галерею в Старом Сан-Хуане. Там он предложил мне пройти в кабинет, который выходил в прелестный внутренний дворик с каменным фонтаном посередине и вьющимися растениями в глиняных цветочных горшках. Мне было плохо; я будто пробиралась по туннелю сквозь туман, и туннелю не было конца. Под глазами у меня залегли фиолетовые круги, но Маурисио ни о чем не спросил. Он сел напротив меня, сцепил руки на коленях и улыбнулся.
Слова хлынули из меня, словно открылась плотина.
– Только ты можешь нам помочь, – сказала я, всхлипывая. – Я хочу вытащить Вилли отсюда. Врачи говорят, это единственное, что ему может помочь, но Кинтин не дает нам денег на путешествие. Ты продавал нам картины, скульптуру, антиквариат, так что ты знаешь, что сколько стоит на сегодняшний день.
Больше я могла ничего не говорить. Маурисио тут же догадался о цели моего визита. Он спросил, не планирует ли случайно Кинтин какую-нибудь поездку в ближайшие дни. Я сказала: да, планирует; так получилось, что на следующей неделе он должен присутствовать на собрании виноделов в Нью-Йорке, куда и выезжает во вторник. Он собирался установить для «Импортных деликатесов» новые связи с калифорнийскими виноделами и хотел встретиться с владельцами виноградников еще до заключения сделок. До пятницы он не вернется.
Маурисио назначил дату на ближайший четверг. Единственное, что от меня требовалось, – оставить на ночь открытой дверь в нижний этаж, и около трех часов его помощники (несколько юношей, которые работали на него и прекрасно разбирались в искусстве контрабанды) войдут в дом и унесут те картины, которые я им заранее укажу. Они снесут их на «Бертрам», поскольку эта яхта длиной в двенадцать метров и там есть куда сложить картины. Яхта будет нужна только на одну ночь, обещал мне Маурисио, заметив, что при слове «Бертрам» я побледнела. Кинтин будет в истерике, когда увидит, что исчезли какие-то из его картин, но если украдут яхту, его гневу не будет границ. Но Маурисио заверил меня, что на следующий день яхта будет стоять на якоре у одного из причалов Сан-Хуана, где Кинтин легко ее найдет.
«Бертрам» в темноте пройдет лагуну Аламарес, его никто не обнаружит. Пройдет через заросли, а когда достигнет пляжа Лукуми, яхта Маурисио уже будет ждать его, стоя на рейде в миле от берега. Маурисио сам будет на борту и проследит за погрузкой картин на свое судно. Оттуда они возьмут курс на континент. По прибытии в Майами Маурисио все продаст по высшей цене.
– Скоро у тебя будет достаточно денег, чтобы поехать с Вилли в кругосветное путешествие, дорогая моя, – нежно сказал он.
Я вернулась домой успокоенная и начала готовиться к отъезду Я ничего не сказала Вилли: состояние его здоровья было такое зыбкое, что лучше его не волновать. Я была уверена, что в нужный момент он поймет, почему я решилась на этот шаг, и последует за мной.
Кинтин уехал в Нью-Йорк во вторник утром. В четверг вечером я спустилась в нижний этаж с приготовленными чемоданами, я хотела убедиться, что все готово к отъезду. Я не была здесь со дня смерти Петры, и меня удивил беспорядок, царивший в общей зале. Плетеное кресло Петры валялось в углу перевернутым, а сквозь земляной пол начали прорастать корни кустарника. Из задних комнат доносился тошнотворный запах болота, и повсюду ползали крабы, – они карабкались даже по железным столбам, которые поддерживали террасу Павла.
Я подумала: почему за такое короткое время их стало так много, – и тут же поняла почему. Слуги ушли оттуда, а до этого ловили их себе на пропитание. Мефистофель сдох, он пережил Фаусто всего на несколько дней, и теперь некому было с ними расправиться. Крабы медленно передвигались, постукивая клешнями о земляной пол, похожие на хоровод теней.
«Бостон Валер» стоял на якоре у причала. Я погрузила на него чемоданы – один свой, другой Вилли – и спрятала их под сложенный тент из синего пластика в носовой части судна. Убедилась: бак полон бензина; накануне я велела садовнику его наполнить, щедро одарив его чаевыми, чтобы он ничего не говорил Кинтину.
«Бертрам» находился чуть подальше. Я и там проверила горючее и вставила ключ зажигания и то же самое сделала на «Бостон Валер».
Маурисио сказал мне, что намерен выручить полмиллиона долларов от продажи трех картин: «Святая Лючия, девственница и мученица», «Святая Дева с плодом граната» и «Гибель мятежных ангелов». Я не чувствовала за собой никакой вины; в конце концов, я тоже заплатила за них свою цену.
Было шесть вечера, когда я вошла в комнату Вилли. Я принесла ему ужин на подносе, в тот день нужно было поужинать раньше. Он сидел на кровати и слушал музыку. Я улыбнулась ему и поцеловала в лоб, потом поставила поднос к себе на колени.
– Мне нужно серьезно поговорить с тобой, – сказала я, сидя рядом с ним. Вилли убавил звук в проигрывателе: он слушал «Голубую прохладу» Чарли Паркера. – Я хочу на время уехать с Острова. Мне тяжело здесь жить, ничего не зная о Мануэле, а пока мы живем в этом доме, он никогда не сделает ни одной попытки с нами связаться. Если Кинтин узнает о том, где он прячется, его посадят в тюрьму. Я бы хотела, чтобы ты поехал со мной, Вилли.
Вилли сказал, что он и сам хотел бы уехать. Рисовать он больше не может, в университет его не пускают. Но если он поедет со мной, то по крайней мере сможет заботиться обо мне. Меня это глубоко тронуло. Он был тяжело болен, а думал о том, чтобы заботиться обо мне. Я крепко обняла Вилли.
– Когда мы уезжаем, мама? – спросил он.
– Сегодня ночью, дорогой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46