Это была настоящая гарпия, где она – там пожар. Она выступала с докладами, организовывала фонды, подстрекала к забастовкам и в короткое время превратила деревню в котел, где бродило недовольство.
Братья-близнецы Монфорт были известны в Адхунтасе сильным характером. Один из моих продавцов, Эдуардо Пурсель, рассказал мне однажды их историю. Пурсель раз в месяц приходил в лавку дона Альварадо, чтобы снабдить его товаром – в основном это были рис, фасоль и треска, поскольку торговец он был небогатый, – и однажды дон Альварадо рассказал ему о братьях Монфорт.
Дон Альварадо – человек, которому можно верить. Он наш клиент уже больше двадцати лет, и платить по счетам вовремя – для него святой долг. У него, наверное, было больше тысячи лавчонок вроде той, которую Эдуардо Пурсель снабжал товаром, разбросанных по всему Острову; что-то вроде единого организма. Эти лавочки всегда стояли у обочины дороги, у последнего поворота, за которым начинался городок, и всегда рядом росло манговое дерево, а под ним сломанная скамейка, над дверью непременно свисала гроздь зеленых бананов, а стеклянная витрина всегда грязная, засиженная мухами и в пятнах свиного жира. Единственное, что оставалось обычно от свинины, – кабанья голова на куче пепла. А рядом с лавочкой всегда забегаловка с бутылками рома на стойке, двумя-тремя столиками, покрытыми клеенкой, и вывеской над входом, что-нибудь вроде: „Запрещено говорить о политике и религии" или „Вход с собаками и женщинами воспрещен".
Подлинная история братьев Монфорт была следующая: Лоренсо и Оренсио оба были алчны и честолюбивы. Кофейная гасиенда Сан-Антонио, которая исчезла в начале века, была вовсе не райский уголок, как ее описала Исабель, а захудалое горное ранчо. Дороги туда не было, попасть можно было только по опасной тропинке с ямами на каждом шагу. Братья жили не в большом двухэтажном доме с широким круглым балконом, а в сарае с соломенной крышей, который построили сами. Примитивная хижина. С земляным полом и дощатыми стенами, доски для которых братья настругали тоже сами. Мыться приходилось в реке, а отхожее место было пристроено к задней стене сарая, и, когда шел дождь, там можно было вымокнуть. Вся мебель – ящики из-под лимонада, валявшиеся повсюду на полу. Спали братья каждый в своей походной железной кровати, и на каждого приходилась равная доля пространства. Грязная простыня, свисавшая с потолка, разделяла дом на две половины: на одной жил Лоренсо, на другой – Оренсио.
Братья Монфорт ревниво охраняли свое уединение. Плантация была идеальным местом для незаконной торговли ромом, который гнали из сахарного тростника на самогонном аппарате, контрабандным краденым товаром, а в периоды политического брожения (выступления борцов за независимость то и дело будоражили Остров) и контрабандным оружием. Убийство было для них неприемлемо, и они поддерживали зыбкое перемирие, чтобы обоим выжить. К несчастью, доли наследства у них были равные, одинаковое количество мер земли у каждого. Ни у одного из них не было денег, чтобы выкупить долю другого, но не нашлось бы на свете другого человека, который так хотел владеть всей плантацией, как каждый из них.
Оба брата Монфорт унаследовали одинаково дьявольский нрав. Оба были огненно-рыжие, – Исабель тоже рыжая, правда, до тех пор пока я не прочитал ее рукопись, я не подозревал, что у нее жесткий характер, – и по ночам шевелюры братьев на подушках горели, будто два костра незатихающей обиды. Когда в один прекрасный день Лоренсо привел в дом Валентину, восседавшую на крупе лошади, перемирию между братьями пришел конец.
Брак Лоренсо стал для Оренсио неожиданностью. Его младший брат был недоумок. Он никогда бы не поверил, что тот способен уговорить такую красивую девушку, как Валентина, пойти за ним без оглядки неизвестно куда, если только у нее нет каких-то своих соображений. И Оренсио собирался как можно быстрее выяснить, каковы же были эти соображения.
Оренсио оттащил свою койку в другой конец сарая, как можно дальше от засаленной простыни, которая служила ширмой и отделяла его от пламенных любовников. Ночи превратились в пытку. Стоны и вздохи любовной парочки продолжались часами, а вытащить свою койку на улицу Оренсио не мог, потому что все время шел дождь. Однажды Лоренсо уехал по делам, а Оренсио остался на плантации. Было жарко, так что после обеда Валентина скинула одежду и легла отдохнуть. Не было ни ветерка, и москитник был похож на неподвижное облако, которое смешалось с запахом ее тела. И тут Оренсио забрался к ней под москитник. Одуревшая от жары и дремы, Валентина даже глаз не открыла. Она чувствовала такие же жесткие ладони у себя на груди и такие же руки, поросшие рыжей растительностью, держали ее за талию, так что она приняла его за Лоренсо. Валентина клялась, что не чувствовала никакой разницы.
Когда Лоренсо вернулся, Оренсио потребовал, чтобы они делили Валентину между собой, поскольку она ему отдалась. Из страха Лоренсо не посмел перечить. Если он разругается с братом, придется уходить с плантации, и тогда он потеряет свою долю наследства. Снова установилось зыбкое перемирие, которое длилось несколько месяцев, но Валентина не могла скрыть того, что она предпочитает Лоренсо. Он был ее законный муж, и она его любила, несмотря на то, что Лоренсо предал ее, приняв нечестивое условие брата. По ночам, когда Оренсио ложился к ней в постель, она притворялась спящей и, вместо того чтобы отвечать на его ласки, лежала как бесчувственное бревно, плывущее по волнам сновидений. Вот поэтому-то Оренсио и велел приказчику раскроить череп своему братцу, а не потому, что их было невозможно отличить друг от друга, как описала Исабель».
Кинтин почти закончил писать свою историю, как вдруг увидел в щель, что за дверью кухни зажегся свет. Он поспешно вырвал исписанные страницы из блокнота и сунул их в карман халата, положил рукопись в кремовую папку и снова спрятал ее за «Бостонскую кулинарную книгу».
Часть четвертая
Шале в Розевиле
12. День благодарения, 1936 год
Кинтину тогда было семь лет, но он хорошо запомнил тот день. Дон Эстебан Росич еще был жив, и он очень любил, когда вся семья собиралась в этот день за столом вокруг блюда с индейкой. Дон Эстебан долгие годы занимался импортом живой птицы и. раздобрев на этом, теперь ждал, когда придет его смертный час. Ему было почти девяносто, и это был очень веселый старик; Кинтин был его любимый правнук. В тот день он настоял, чтобы ребенок сидел за праздничным столом вместе со взрослыми, а не ел в кухне, как обычно. После ужина семья перешла на террасу, где Маделейне угощала всех яблочным пирогом, как тогда было модно. Кинтин ел десерт в кресле деда, оно было похоже на велосипед с огромными ободами колес.
Кинтин обожал бабушкин яблочный пирог. Никто его не делал как она; корочка была такой воздушной, что таяла во рту еще до того, как ты успевал его закрыть. Поэтому он очень любил ходить в гости к бабушке с дедушкой, и еще потому, что ему нравилось нестись с быстротой молнии на доске с холма, который возвышался за домом и был покрыт зеленой стелющейся травой.
Дом дедушки с бабушкой в Розевиле был единственным, где праздновали День благодарения. Его друзья называли этот день Днем святого Хибина, как будто речь шла о каком-то малоизвестном святом. Когда годы спустя в домах его друзей стали праздновать День святого Хибина, то выискивали самую большую курицу, которую обкладывали булочками и пончиками, потому что индеек на Острове не было.
Кинтин доел кусок пирога и задремал, сидя в кресле. Взрослые монотонно беседовали о чем-то своем и забыли о нем. Аристидес и Буэнавентура никогда не сходились во мнении по политическим вопросам и стали спорить, с рюмками коньяка и сигарами в руках.
– Сторонники автономии – это те же борцы за независимость, – сказал Аристидес Буэнавентуре. – Из тех, которые и нашим и вашим, потому что они воспевают прелести независимости, а сами не выпускают изо рта соску, которую дают им Соединенные Штаты. Давайте посмотрим, что они сделали, когда сенатор Миллард Тайдингс представил свой новый проект закона в Конгрессе, требуя независимости для Острова.
Тайдингс был сенатор от штата Мэриленд, личный друг губернатора Блэнтона Виншипа, который считал, что надо срочно, в течение нескольких месяцев, предоставить Острову независимость, пока сторонники националистов не потопили его в крови.
– Собака, которая лает, не кусается! – заметил дон Эстебан. – Ничего бы не случилось. Националисты пытались напугать американцев, чтобы те предоставили нам независимость, а сенатор Тайдингс попался в эту ловушку. Все это не более чем пропаганда, и другие сенаторы прекрасно это знают. Губернатор Виншип был вне себя от ярости из-за последней перестрелки, которую устроили националисты, когда власти потеряли убитыми множество полицейских агентов. Педро Альбису Кампос, сын землевладельца в Понсе, и какая-то мулатка – это неслыханно! Никто не понимал, как Альбису Кампос ухитряется сочетать курс в Гарварде, где он изучал право, с изучением военного дела, причем закончил он и там и там первым учеником. В Гарварде-то он и подружился с ирландскими националистами, которые только что отвоевали свою независимость в 1916 году благодаря нескольким юношам, отдавшим за это жизнь в Пасхальное воскресенье.
Альбису вернулся в Пуэрто-Рико и основал Националистическую партию в 1932 году. В Пуэрто-Рико люди умирали от голода, но мучеников не было. Альбису решил создать их. Чтобы спровоцировать восстание, он начал атаку на американский империализм по всему фронту. Он объявил себя президентом республики и начал будоражить народ, подстрекая людей к «борьбе против захватчика», – если понадобится, то с камнями и дубинами. Через четыре года, в 1936 году, его арестовали и судили. Признали виновным в подстрекательстве к мятежу и посадили в тюрьму.
– Одно дело поминать дьявола, другое – видеть его перед собой. Это не одно и то же, – наставительно говорил дон Эстебан по-итальянски, а затем то же самое повторял по-испански. – Жители острова получили огромную привилегию, когда стали американскими гражданами девятнадцать лет назад. Им следовало бы на коленях ползти до Вашингтона и умолять Сенат предоставить им статус американского штата.
– Я не столько боюсь Альбису Кампоса, сколько Луиса Муньоса Марина, – сказал Аристидес. – Это ловкий парень; он собирается завоевывать независимость не пулями, как Альбису, а «тихой сапой», хитростью. Сначала он хочет завоевать автономию, а потом установить республику националистов. Четырнадцать лет назад так произошло в Ирландии; все в этом мире уже было, и не раз.
Буэнавентура во всем винил президента Франклина Делано Рузвельта за то, что он посеял семена независимости на Острове.
– Во всем виноват этот хромой дьявол, потому что захотел заставить нас платить налоги. Из-за этого и начались всеобщие разногласия. Мы в Вальдевердехе никогда не платили налоги, зато у нас всегда были деньги на общественные нужды. Лучше уж я не буду американцем, чем налоги платить. Пусть мы будем теми, кто мы есть, вам не кажется? – Каждый раз, когда Буэнавентура вспоминал родную деревню, он начинал грустить и несколько раз глубоко затягивался сигарой.
Дон Эстебан ему не ответил. Ему не хотелось спорить о Рузвельте с Буэнавентурой.
Его отец был рабочий, из анархистов, работал на мраморных каменоломнях в Бергамо, и он всегда восхищался президентом Рузвельтом именно за то, что тот забыл заплатить налоги всему миру. Несмотря на жалобы, сам Буэнавентура не платил почти ничего, потому что продавал все по договорным ценам и никогда не декларировал свои истинные доходы.
– Не понимаю, почему мы должны отдавать этим прощелыгам из налоговой инспекции третью часть денег, честно заработанных в поте лица, – добавил Буэнавентура, стряхнув пепел сигары в кадку с пальмой.
– Что ж, сейчас нам нечего и беспокоиться о независимости, – сказал примирительно Аристидес. – У меня есть друзья-республиканцы в Вашингтоне, так они уверяют, что проект Тайдингса не прошел ни по одному вопросу.
Ребека, сидевшая в кресле рядом с Буэнавентурой, рассеянно потягивала лимонад. Однако Маделейне слушала все более внимательно. Она достала из-за рукава носовой платок и вытерла потный лоб.
– Не дай бог, если мы будем лишены американского гражданства, – сказала она Буэнавентуре по-английски. – Здесь воцарится хаос, и никто не будет знать, что делать. А мы с папой больше не сможем жить на Острове.
Дон Эстебан озабоченно взглянул на дочь. Маделейне была права. Если Остров станет республикой, они должны будут вернуться в Бостон. В любом случае лучше сейчас об этом не думать. Политика – дело сложное; предпочтительней всего – держаться в рамках закона и не привлекать внимания. Кроме того, его зять, Аристидес, если начнется война, защитит их. Он – офицер полиции, он всегда заботился о них, и его дом всегда был под надежной охраной.
Дон Эстебан с нежностью взглянул на внучку, которая почти что дремала, утонув в глубоком кресле. Она была на пятом месяце беременности, и это было уже заметно. Его возмутил случай с побоями, которым Буэнавентура подверг ее некоторое время назад. Вскоре после того, как это произошло, он навестил ее и пришел в совершенный ужас. Правый глаз у Ребеки заплыл и был цвета сливы, а лицо покрывали синяки. Он стал настаивать, чтобы Ребека опять ушла жить к родителям, но Ребека отказалась. Через несколько недель она забеременела вторым сыном, Игнасио.
– Когда почесаться в охотку, чесотка не жжет, а если жжет, то не до смерти, – сказал Буэнавентура дону Эстебану, подмигнув и указывая на его внучку Росич ничего не сказал, но нахмурился и втянул голову в плечи. Аристидес тоже не решился вмешиваться в это дело. Если Ребека счастлива, лучше оставить ее в покое и верить, что Божье Провидение не оставит ее.
Похоже, Ребека хотела доказать всему свету, что сила воли у нее как ни у кого другого. Можно быть покорным и мятежным одновременно; неизменная покорность и есть порой самый эффективный мятеж, и метаморфоза, происшедшая с Ребекой, была чем-то в этом роде. Раньше она боготворила Оскара Уайльда и Айседору Дункан и воспевала их в стихах и танцах. Теперь она каждый день ходила к мессе и молилась. Она принадлежала к тому типу людей, которые, услышав слова Папы Римского о том, что надо быть отзывчивым к беднякам, на следующий день пойдут и отдадут этим беднякам последнюю рубашку, а сами останутся нагишом.
Ребеке казалось, что она играет новую роль. За свои тридцать с лишним лет она переиграла несколько ролей, и каждой из них отдавалась всей душой. Теперь она решила быть примерной супругой. Трудолюбие – высшая добродетель замужней женщины. Дом на берегу лагуны должен быть безупречным, и никакое пагубное дуновение не проникнет сквозь кованые решетки на его окнах; у всех должно быть хорошее настроение. Очень важно поддерживать порядок и дисциплину. Однажды Ребека спустилась в нижний этаж и поинтересовалась, женаты ли ее слуги. Когда она узнала, что Петра и Брамбон уже много лет живут в незаконном браке, она была возмущена. Она купила Петре подвенечное платье и взяла напрокат фрак для Брамбона, выписала им разрешение на брак и велела идти к судье. Петра и Брамбон смеялись, как дети, и сделали все, как сказала Ребека, будто это была какая-то игра. Они выпили шампанское, съели пирожные, поблагодарили Ребеку за платье и подарки, но на следующий день снова сходили в магистратуру и попросили развод. Много лет назад их соединила церемония «вуду» в Гуаяме, и они боялись, что брачный союз в мэрии может их сглазить.
Когда родился Игнасио, Ребека никого к нему не подпускала. Она сама купала его, переодевала, кормила. Она опять перестала замечать Кинтина. Кинтин родился в доме Павла и напоминал Ребеке о счастливых временах ее жизни, о которых ей хотелось забыть. Раньше она часто спускалась в нижний этаж и пила воду из источника и каждый день писала стихи. Но после побоев Буэнавентуры она ни разу не была в нижнем этаже и не написала ни одного стихотворения. Кинтин все время был в кухне с Петрой и Эулодией. Его сажали на табуретку, давали миску, полную бирюлек, чтобы он их перебирал, или разрешали дергать ручку холодильника.
День Благодарения в 1936 году кончился плохо, – так мне рассказывал Кинтин. После выступления дона Эстебана о благословенном американском гражданстве Буэнавентура погрузился в угрюмое молчание. Однако уже в дверях он решил воткнуть бандерилью в дона Эстебана.
– Я знаю, в этом году прибыль «Таурус лайн» на Острове на тысячи долларов превышает прибыль вашего бизнеса в Бостоне. Так признайте же мою правоту: лучше жирная курица с золотыми яйцами, чем дохлая с английским языком, не так ли, дон Эстебан?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Братья-близнецы Монфорт были известны в Адхунтасе сильным характером. Один из моих продавцов, Эдуардо Пурсель, рассказал мне однажды их историю. Пурсель раз в месяц приходил в лавку дона Альварадо, чтобы снабдить его товаром – в основном это были рис, фасоль и треска, поскольку торговец он был небогатый, – и однажды дон Альварадо рассказал ему о братьях Монфорт.
Дон Альварадо – человек, которому можно верить. Он наш клиент уже больше двадцати лет, и платить по счетам вовремя – для него святой долг. У него, наверное, было больше тысячи лавчонок вроде той, которую Эдуардо Пурсель снабжал товаром, разбросанных по всему Острову; что-то вроде единого организма. Эти лавочки всегда стояли у обочины дороги, у последнего поворота, за которым начинался городок, и всегда рядом росло манговое дерево, а под ним сломанная скамейка, над дверью непременно свисала гроздь зеленых бананов, а стеклянная витрина всегда грязная, засиженная мухами и в пятнах свиного жира. Единственное, что оставалось обычно от свинины, – кабанья голова на куче пепла. А рядом с лавочкой всегда забегаловка с бутылками рома на стойке, двумя-тремя столиками, покрытыми клеенкой, и вывеской над входом, что-нибудь вроде: „Запрещено говорить о политике и религии" или „Вход с собаками и женщинами воспрещен".
Подлинная история братьев Монфорт была следующая: Лоренсо и Оренсио оба были алчны и честолюбивы. Кофейная гасиенда Сан-Антонио, которая исчезла в начале века, была вовсе не райский уголок, как ее описала Исабель, а захудалое горное ранчо. Дороги туда не было, попасть можно было только по опасной тропинке с ямами на каждом шагу. Братья жили не в большом двухэтажном доме с широким круглым балконом, а в сарае с соломенной крышей, который построили сами. Примитивная хижина. С земляным полом и дощатыми стенами, доски для которых братья настругали тоже сами. Мыться приходилось в реке, а отхожее место было пристроено к задней стене сарая, и, когда шел дождь, там можно было вымокнуть. Вся мебель – ящики из-под лимонада, валявшиеся повсюду на полу. Спали братья каждый в своей походной железной кровати, и на каждого приходилась равная доля пространства. Грязная простыня, свисавшая с потолка, разделяла дом на две половины: на одной жил Лоренсо, на другой – Оренсио.
Братья Монфорт ревниво охраняли свое уединение. Плантация была идеальным местом для незаконной торговли ромом, который гнали из сахарного тростника на самогонном аппарате, контрабандным краденым товаром, а в периоды политического брожения (выступления борцов за независимость то и дело будоражили Остров) и контрабандным оружием. Убийство было для них неприемлемо, и они поддерживали зыбкое перемирие, чтобы обоим выжить. К несчастью, доли наследства у них были равные, одинаковое количество мер земли у каждого. Ни у одного из них не было денег, чтобы выкупить долю другого, но не нашлось бы на свете другого человека, который так хотел владеть всей плантацией, как каждый из них.
Оба брата Монфорт унаследовали одинаково дьявольский нрав. Оба были огненно-рыжие, – Исабель тоже рыжая, правда, до тех пор пока я не прочитал ее рукопись, я не подозревал, что у нее жесткий характер, – и по ночам шевелюры братьев на подушках горели, будто два костра незатихающей обиды. Когда в один прекрасный день Лоренсо привел в дом Валентину, восседавшую на крупе лошади, перемирию между братьями пришел конец.
Брак Лоренсо стал для Оренсио неожиданностью. Его младший брат был недоумок. Он никогда бы не поверил, что тот способен уговорить такую красивую девушку, как Валентина, пойти за ним без оглядки неизвестно куда, если только у нее нет каких-то своих соображений. И Оренсио собирался как можно быстрее выяснить, каковы же были эти соображения.
Оренсио оттащил свою койку в другой конец сарая, как можно дальше от засаленной простыни, которая служила ширмой и отделяла его от пламенных любовников. Ночи превратились в пытку. Стоны и вздохи любовной парочки продолжались часами, а вытащить свою койку на улицу Оренсио не мог, потому что все время шел дождь. Однажды Лоренсо уехал по делам, а Оренсио остался на плантации. Было жарко, так что после обеда Валентина скинула одежду и легла отдохнуть. Не было ни ветерка, и москитник был похож на неподвижное облако, которое смешалось с запахом ее тела. И тут Оренсио забрался к ней под москитник. Одуревшая от жары и дремы, Валентина даже глаз не открыла. Она чувствовала такие же жесткие ладони у себя на груди и такие же руки, поросшие рыжей растительностью, держали ее за талию, так что она приняла его за Лоренсо. Валентина клялась, что не чувствовала никакой разницы.
Когда Лоренсо вернулся, Оренсио потребовал, чтобы они делили Валентину между собой, поскольку она ему отдалась. Из страха Лоренсо не посмел перечить. Если он разругается с братом, придется уходить с плантации, и тогда он потеряет свою долю наследства. Снова установилось зыбкое перемирие, которое длилось несколько месяцев, но Валентина не могла скрыть того, что она предпочитает Лоренсо. Он был ее законный муж, и она его любила, несмотря на то, что Лоренсо предал ее, приняв нечестивое условие брата. По ночам, когда Оренсио ложился к ней в постель, она притворялась спящей и, вместо того чтобы отвечать на его ласки, лежала как бесчувственное бревно, плывущее по волнам сновидений. Вот поэтому-то Оренсио и велел приказчику раскроить череп своему братцу, а не потому, что их было невозможно отличить друг от друга, как описала Исабель».
Кинтин почти закончил писать свою историю, как вдруг увидел в щель, что за дверью кухни зажегся свет. Он поспешно вырвал исписанные страницы из блокнота и сунул их в карман халата, положил рукопись в кремовую папку и снова спрятал ее за «Бостонскую кулинарную книгу».
Часть четвертая
Шале в Розевиле
12. День благодарения, 1936 год
Кинтину тогда было семь лет, но он хорошо запомнил тот день. Дон Эстебан Росич еще был жив, и он очень любил, когда вся семья собиралась в этот день за столом вокруг блюда с индейкой. Дон Эстебан долгие годы занимался импортом живой птицы и. раздобрев на этом, теперь ждал, когда придет его смертный час. Ему было почти девяносто, и это был очень веселый старик; Кинтин был его любимый правнук. В тот день он настоял, чтобы ребенок сидел за праздничным столом вместе со взрослыми, а не ел в кухне, как обычно. После ужина семья перешла на террасу, где Маделейне угощала всех яблочным пирогом, как тогда было модно. Кинтин ел десерт в кресле деда, оно было похоже на велосипед с огромными ободами колес.
Кинтин обожал бабушкин яблочный пирог. Никто его не делал как она; корочка была такой воздушной, что таяла во рту еще до того, как ты успевал его закрыть. Поэтому он очень любил ходить в гости к бабушке с дедушкой, и еще потому, что ему нравилось нестись с быстротой молнии на доске с холма, который возвышался за домом и был покрыт зеленой стелющейся травой.
Дом дедушки с бабушкой в Розевиле был единственным, где праздновали День благодарения. Его друзья называли этот день Днем святого Хибина, как будто речь шла о каком-то малоизвестном святом. Когда годы спустя в домах его друзей стали праздновать День святого Хибина, то выискивали самую большую курицу, которую обкладывали булочками и пончиками, потому что индеек на Острове не было.
Кинтин доел кусок пирога и задремал, сидя в кресле. Взрослые монотонно беседовали о чем-то своем и забыли о нем. Аристидес и Буэнавентура никогда не сходились во мнении по политическим вопросам и стали спорить, с рюмками коньяка и сигарами в руках.
– Сторонники автономии – это те же борцы за независимость, – сказал Аристидес Буэнавентуре. – Из тех, которые и нашим и вашим, потому что они воспевают прелести независимости, а сами не выпускают изо рта соску, которую дают им Соединенные Штаты. Давайте посмотрим, что они сделали, когда сенатор Миллард Тайдингс представил свой новый проект закона в Конгрессе, требуя независимости для Острова.
Тайдингс был сенатор от штата Мэриленд, личный друг губернатора Блэнтона Виншипа, который считал, что надо срочно, в течение нескольких месяцев, предоставить Острову независимость, пока сторонники националистов не потопили его в крови.
– Собака, которая лает, не кусается! – заметил дон Эстебан. – Ничего бы не случилось. Националисты пытались напугать американцев, чтобы те предоставили нам независимость, а сенатор Тайдингс попался в эту ловушку. Все это не более чем пропаганда, и другие сенаторы прекрасно это знают. Губернатор Виншип был вне себя от ярости из-за последней перестрелки, которую устроили националисты, когда власти потеряли убитыми множество полицейских агентов. Педро Альбису Кампос, сын землевладельца в Понсе, и какая-то мулатка – это неслыханно! Никто не понимал, как Альбису Кампос ухитряется сочетать курс в Гарварде, где он изучал право, с изучением военного дела, причем закончил он и там и там первым учеником. В Гарварде-то он и подружился с ирландскими националистами, которые только что отвоевали свою независимость в 1916 году благодаря нескольким юношам, отдавшим за это жизнь в Пасхальное воскресенье.
Альбису вернулся в Пуэрто-Рико и основал Националистическую партию в 1932 году. В Пуэрто-Рико люди умирали от голода, но мучеников не было. Альбису решил создать их. Чтобы спровоцировать восстание, он начал атаку на американский империализм по всему фронту. Он объявил себя президентом республики и начал будоражить народ, подстрекая людей к «борьбе против захватчика», – если понадобится, то с камнями и дубинами. Через четыре года, в 1936 году, его арестовали и судили. Признали виновным в подстрекательстве к мятежу и посадили в тюрьму.
– Одно дело поминать дьявола, другое – видеть его перед собой. Это не одно и то же, – наставительно говорил дон Эстебан по-итальянски, а затем то же самое повторял по-испански. – Жители острова получили огромную привилегию, когда стали американскими гражданами девятнадцать лет назад. Им следовало бы на коленях ползти до Вашингтона и умолять Сенат предоставить им статус американского штата.
– Я не столько боюсь Альбису Кампоса, сколько Луиса Муньоса Марина, – сказал Аристидес. – Это ловкий парень; он собирается завоевывать независимость не пулями, как Альбису, а «тихой сапой», хитростью. Сначала он хочет завоевать автономию, а потом установить республику националистов. Четырнадцать лет назад так произошло в Ирландии; все в этом мире уже было, и не раз.
Буэнавентура во всем винил президента Франклина Делано Рузвельта за то, что он посеял семена независимости на Острове.
– Во всем виноват этот хромой дьявол, потому что захотел заставить нас платить налоги. Из-за этого и начались всеобщие разногласия. Мы в Вальдевердехе никогда не платили налоги, зато у нас всегда были деньги на общественные нужды. Лучше уж я не буду американцем, чем налоги платить. Пусть мы будем теми, кто мы есть, вам не кажется? – Каждый раз, когда Буэнавентура вспоминал родную деревню, он начинал грустить и несколько раз глубоко затягивался сигарой.
Дон Эстебан ему не ответил. Ему не хотелось спорить о Рузвельте с Буэнавентурой.
Его отец был рабочий, из анархистов, работал на мраморных каменоломнях в Бергамо, и он всегда восхищался президентом Рузвельтом именно за то, что тот забыл заплатить налоги всему миру. Несмотря на жалобы, сам Буэнавентура не платил почти ничего, потому что продавал все по договорным ценам и никогда не декларировал свои истинные доходы.
– Не понимаю, почему мы должны отдавать этим прощелыгам из налоговой инспекции третью часть денег, честно заработанных в поте лица, – добавил Буэнавентура, стряхнув пепел сигары в кадку с пальмой.
– Что ж, сейчас нам нечего и беспокоиться о независимости, – сказал примирительно Аристидес. – У меня есть друзья-республиканцы в Вашингтоне, так они уверяют, что проект Тайдингса не прошел ни по одному вопросу.
Ребека, сидевшая в кресле рядом с Буэнавентурой, рассеянно потягивала лимонад. Однако Маделейне слушала все более внимательно. Она достала из-за рукава носовой платок и вытерла потный лоб.
– Не дай бог, если мы будем лишены американского гражданства, – сказала она Буэнавентуре по-английски. – Здесь воцарится хаос, и никто не будет знать, что делать. А мы с папой больше не сможем жить на Острове.
Дон Эстебан озабоченно взглянул на дочь. Маделейне была права. Если Остров станет республикой, они должны будут вернуться в Бостон. В любом случае лучше сейчас об этом не думать. Политика – дело сложное; предпочтительней всего – держаться в рамках закона и не привлекать внимания. Кроме того, его зять, Аристидес, если начнется война, защитит их. Он – офицер полиции, он всегда заботился о них, и его дом всегда был под надежной охраной.
Дон Эстебан с нежностью взглянул на внучку, которая почти что дремала, утонув в глубоком кресле. Она была на пятом месяце беременности, и это было уже заметно. Его возмутил случай с побоями, которым Буэнавентура подверг ее некоторое время назад. Вскоре после того, как это произошло, он навестил ее и пришел в совершенный ужас. Правый глаз у Ребеки заплыл и был цвета сливы, а лицо покрывали синяки. Он стал настаивать, чтобы Ребека опять ушла жить к родителям, но Ребека отказалась. Через несколько недель она забеременела вторым сыном, Игнасио.
– Когда почесаться в охотку, чесотка не жжет, а если жжет, то не до смерти, – сказал Буэнавентура дону Эстебану, подмигнув и указывая на его внучку Росич ничего не сказал, но нахмурился и втянул голову в плечи. Аристидес тоже не решился вмешиваться в это дело. Если Ребека счастлива, лучше оставить ее в покое и верить, что Божье Провидение не оставит ее.
Похоже, Ребека хотела доказать всему свету, что сила воли у нее как ни у кого другого. Можно быть покорным и мятежным одновременно; неизменная покорность и есть порой самый эффективный мятеж, и метаморфоза, происшедшая с Ребекой, была чем-то в этом роде. Раньше она боготворила Оскара Уайльда и Айседору Дункан и воспевала их в стихах и танцах. Теперь она каждый день ходила к мессе и молилась. Она принадлежала к тому типу людей, которые, услышав слова Папы Римского о том, что надо быть отзывчивым к беднякам, на следующий день пойдут и отдадут этим беднякам последнюю рубашку, а сами останутся нагишом.
Ребеке казалось, что она играет новую роль. За свои тридцать с лишним лет она переиграла несколько ролей, и каждой из них отдавалась всей душой. Теперь она решила быть примерной супругой. Трудолюбие – высшая добродетель замужней женщины. Дом на берегу лагуны должен быть безупречным, и никакое пагубное дуновение не проникнет сквозь кованые решетки на его окнах; у всех должно быть хорошее настроение. Очень важно поддерживать порядок и дисциплину. Однажды Ребека спустилась в нижний этаж и поинтересовалась, женаты ли ее слуги. Когда она узнала, что Петра и Брамбон уже много лет живут в незаконном браке, она была возмущена. Она купила Петре подвенечное платье и взяла напрокат фрак для Брамбона, выписала им разрешение на брак и велела идти к судье. Петра и Брамбон смеялись, как дети, и сделали все, как сказала Ребека, будто это была какая-то игра. Они выпили шампанское, съели пирожные, поблагодарили Ребеку за платье и подарки, но на следующий день снова сходили в магистратуру и попросили развод. Много лет назад их соединила церемония «вуду» в Гуаяме, и они боялись, что брачный союз в мэрии может их сглазить.
Когда родился Игнасио, Ребека никого к нему не подпускала. Она сама купала его, переодевала, кормила. Она опять перестала замечать Кинтина. Кинтин родился в доме Павла и напоминал Ребеке о счастливых временах ее жизни, о которых ей хотелось забыть. Раньше она часто спускалась в нижний этаж и пила воду из источника и каждый день писала стихи. Но после побоев Буэнавентуры она ни разу не была в нижнем этаже и не написала ни одного стихотворения. Кинтин все время был в кухне с Петрой и Эулодией. Его сажали на табуретку, давали миску, полную бирюлек, чтобы он их перебирал, или разрешали дергать ручку холодильника.
День Благодарения в 1936 году кончился плохо, – так мне рассказывал Кинтин. После выступления дона Эстебана о благословенном американском гражданстве Буэнавентура погрузился в угрюмое молчание. Однако уже в дверях он решил воткнуть бандерилью в дона Эстебана.
– Я знаю, в этом году прибыль «Таурус лайн» на Острове на тысячи долларов превышает прибыль вашего бизнеса в Бостоне. Так признайте же мою правоту: лучше жирная курица с золотыми яйцами, чем дохлая с английским языком, не так ли, дон Эстебан?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46