во Владимире канонизируется Александр Невский, в Суздале - княгиня Ефросиния, в Твери - князь Миха­ил. От них не отстают Чернигов, Рязань, Муром, где ка­нонизировали одну за другой две княжеские семьи. В XIV в. обзаводятся такими же патронами Ярославль, Псков и Новгород. За канонизацией князей начинаются в XIV в. канонизации местных епископов - канонизиру­ются четыре новгородских епископа, Авраамнй в Смо­ленске, Исайя в Ростове, Петр Московский. Одновремен­но с этим идет канонизация основателей монастырей, и, таким образом, каждый из многочисленных монастыр­ских миров, образовавшихся в XIII-XIV вв., получает также своего патрона. Культ и по отношению к святым носил тот же, так сказать, фетишистский характер, как и по отношению к иконам. Умерший святой почитался не как невидимый небесный покровитель княжества, горо­да, области или монастыря, а как реально присутствую­щий в своей отчине в виде своих мощей. Почитание свя­того без наличности его материального тела - совершен­но немыслимое дело для XIII-XVI вв. Повод к почита­нию прежде всего дает могила святого, на которой обыч­но якобы совершаются чудеса, за чудесами открывается виновник чудес - мощи святого, т. е. чаще всего одни ко­сти, нетления обычно не требовалось. Этот культ был, в сущности, тем же фетишизмом, только переменившим название и соединившимся с византийским культом святых. Местный характер таких культов в особенности под­черкивается военной историей того времени. К местно­му святому обращаются за помощью во время войны. Так, по словам летописи, псковичи во время войны с нем­цами перед битвами служили молебны своим святым князьям Всеволоду и Довмонту; новгородцы считали, что победили в 1240 г. шведов силою святой Софии и что она же спасла Новгород от татарского нашествия. Но еще любопытнее в этом отношении культ местных икон. Для местных жителей местная икона - неприкосновенная свя­тыня, для чужих, из другой области, это предмет, не вы­зывающий никакого уважения. Смоляне, суздальцы и да­же черниговцы, взявшие Киев под предводительством Андрея Боголюбского, как бы в насмешку над прозвищем князя разграбили «монастыри и Софию и Десятинную богородицу... и церкви обнажиша иконами и книгами и ризами и колоколы изнесошла все». То же самое повто­рилось в 1203 г. Но это факты более ранние. А вот фак­ты XIV и XV вв.: в 1372 г. тверитяне, взяв Торжок, обо­драли серебряные оклады с тамошних икон, а церкви сожгли; в 1398 г. новгородцы в Устюге «церковь собор­ную пречистыя пограбиша»; в 1434 г. великий князь Ва­силий Васильевич, взяв Галич, сжег там церкви и мона­стыри. Число этих примеров можно бы еще увеличить; но и приведенные достаточно ясно показывают, что по­нятие об единстве предметов веры и культа совершенно отсутствовало. Надо заметить при этом, что победители не всегда отрицали божественный характер разграбляе­мой святыни; напротив, быть может, именно предосто­рожности ради они подвергали церкви, монастыри и иконы такому беспощадному истреблению. Случаи, когда местная святыня не уничтожалась, а бралась в плен по­бедителем и обращалась в его божество, были также не­редки. Мы будем иметь повод поговорить о них, когда дойдем до вопроса о московской канонизации святых, но не можем удержаться от одного чрезвычайно характер­ного примера. При упоминавшемся уже взятии Устюга новгородцами одну икону, «чудотворные Одигитрии взяша в полон», как какого-нибудь военачальника, и при­меняли к ней такие же меры пресечения бегства, как и к живым пленникам: «Един Ляпун стар, вскочив на сад и связа икону убрусом, и глагола тако: никой полоняник не связан на чужую землю нейдет». И еще сто лет спустя, при Иване III, икона слывет под названием поло­нянки: «некий вони царева полку» просит священника от­служить «канон полонянке пречистой богородице Оди­гитрии»... Те же черты просвечивают и в отношениях жи­телей одной области к святым другой области. Так, мо­нах, составивший Московскую летопись, рассказывает о любопытном соперничестве, якобы имевшем место меж­ду новгородскими и московскими святыми после завое­вания Новгорода. Сергий, назначенный из Москвы архи­епископом в Новгород, стал вводить там московские порядки, а к местному святому Моисею отнесся с прене­брежением, обозвав его «мужиком», за это местные свя­тые наделали Сергию немало «досаждений», а один из них, Иоанн, ездивший, по мнению москвичей, «на бесе», отнял у Сергия волшебством ум, вследствие чего Сергий был из Новгорода удален.
Так образовался феодальный русский пантеон, со­стоявший из представителей того же класса, который правил на земле, - князей и боярства, ибо и основатели монастырей, и епископы, как мы увидим ниже, рекрути­ровались из того же боярско-княжеского сословия. Этот пантеон вместе с пантеоном чудотворных икон затмил собою главных христианских богов: Иисус Христос очу­тился в тени, апостолы совсем исчезли со сцены, а бого­матерь растворилась в десятках «богоматерей» по числу ее чудотворных икон.
По тому же феодальному образцу строили свои куль­ты и остальные миры, городские и крестьянские, те и дру­гие в Псковской и Новгородской областях, где были го­рода торгового типа и уцелели (в новгородских колони­ях) свободные крестьянские общины. Горожане одного и того же квартала организовывали братчину - городскую корпорацию, пользовавшуюся некоторым самоуправле­нием и некоторыми судебными правами; братчина выстраивала себе церковь, часто по обету, во время како­го-либо бедствия и считала своими богами-покровителя­ми того святого, во имя которого строилась церковь, и чудотворную икону, если такую удавалось раздобыть. Также строили церкви, а иногда только часовни крестья­не новгородских колоний. Они часто довольствовались часовней потому, что для них основное значение имели мелкие богослужебные чины и обряды на разные прак­тические случаи жизни; для совершения таких служб церковь не была необходимой, а стоила она значительно дороже часовни. В крестьянских общинах часто не было христианского патрона, центр тяжести культа оставался в магических действиях. Если не было своей чудотворной иконы - такие часто «являлись» сельским попам и про­сто проходимцам, - то с молитвами обращались к ста­рым фетишам - деревьям, камням и чаще всего к источ­никам, при которых обычно ставились часовни, другим излюбленным местом для постройки часовен были клад­бища. Кроме этих крестьянских церквей и часовен, в нов­городских пятинах были церкви на так называемых по­гостах, административных центрах мелких областных де­лений. Эти церкви были обязаны своим происхождени­ем торговой колонизации. Погосты, как показывает зна­чение этого слова, были местами гостьбы, т. е. торга, на которых останавливались в старину приезжие новгород­ские купцы. На этих пунктах первоначально находились языческие капища, подобные описанным у Ибн-Фадлана. Они с течением времени заменялись христианскими церк­вами. По мере освоения новгородцами пятинных земель погосты стали административными, а вместе с тем и ре­лигиозными центрами волостей, на которые были разде­лены пятины.
ФЕОДАЛЬНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ЦЕРКВИ
Если культы испытали на себе столь мощное влияние феодализма, то в еще большей степени это явление за­метно по отношению к структуре церкви XIII-XV вв. и ее руководящей верхушки. Вся церковная организация была насквозь проникнута феодализмом; ее нормами яв­ляются не церковные каноны, а удельно-феодальные обы­чаи, господствовавшие тогда в русских землях. Историки русской церкви постоянно констатируют, что русские церковные порядки того времени на каждом шагу от­ступали от канонов, и по шаблону объясняют эти отступ­ления то фиктивностью надзора со стороны константино­польского патриарха, который за дальностью расстояния успевал заботиться только о следовавших ему пошли­нах, то непросвещенностью русских иерархов. На самом деле и константинопольский патриарх и невежество ду­ховенства были тут ни при чем. Живя в среде феодаль­ного общества, церковь должна была и сама проникнуть­ся феодализмом.
Уже самый состав высшего духовенства и монашест­ва обнаруживает нам самое близкое социальное родство духовных господ со светскими господами. Епископы из­бирались обязательно из бояр; в монахи шли также князья и бояре, так как постригавшийся должен был де­лать вклад или селами или деньгами; монахи из купцов и зажиточных крестьян встречались только как исключе­ние. На монаха, принятого в монастырь «за богорадь», т. е. ради бога, без вклада, остальные монахи смотрели пренебрежительно, «с укоризною», держали его в черном теле и часто не признавали за ним равных с остальными прав в монастырской общине. Основатели монастырей, причисленные в XVI в. к лику святых, почти все либо князья, либо бояре; только пять-шесть человек из них, никому не ведомые святые вроде Елеазара Анзерского или Александра Ошевенского, были купцы или крестьяне. А строгий игумен Троице-Сергиевской лавры, приглашен­ный туда из Заволжья Пансий Ярославов, после двух лет игуменства сбежал из монастыря, потому что не мог обратить монахов на путь благочестия, на молитву и пост, «бяху бо там бояре и князи постригшиеся не хотяху повинутися». Иосиф Волоцкий, видный идеолог монаше­ства XIV-XVI вв., аргументирует право монастырей вла­деть вотчинами именно тем, что в монахи постригаются «почтенные и благородные люди», не будет сел - не бу­дет и «почтенных и благородных старцев», не из кого бу­дет назначать митрополитов и епископов, и сама вера по­колеблется.
Русская церковь этой эпохи формально делилась на епархии, во главе которых стояли епархиальные архие­реи. Но последние чувствовали себя в своих епархиях не управителями, а вотчинниками, и этот характер епар­хиального епископата признавался и в быту и официаль­но. Архиерей - владыка, как звали его в быту; это прозвище вполне соответствует официальной терминологии княжеских и митрополичьих указов, которые повелевали епископам именно владеть, а не управлять епархиями. Население епархии обязано было иметь к епископу «лю­бовь и всяко послушание» и прежде всего исправно пла­тить ему дань. Под послушанием подразумевалось под­чинение местного населения административным и судеб­ным органам, поставленным епископской властью. Как между светскими властями, так и между епископами про­исходили нередко конфликты из-за спорных территорий. Споры возникали отчасти вследствие недомолвок в жа­лованных грамотах, отчасти потому, что далеко не все церковные миры епархии обязаны были подчиняться ме­стному епископу. Епархия XIII-XV вв. не является це­лостной областной единицей, напротив, под епархией XIII-XV вв. скорее надо разуметь комплекс феодальных миров, подчиненных епископу и расположенных по боль­шей части чересполосно. Епископу подчинялись только епископские церкви, монастыри и имения; напротив, мо­настырь, основанный боярином или князем, обычно под­чинялся власти основателя и его преемников; в таком же положении были церкви, построенные боярами и князья­ми. Бывали и такие случаи, что епископ, построивший в своей епархии монастырь или церковь, при переходе в другую епархию сохранял свое право владения над та­кими церквами и монастырями. В XVI и XVII вв., когда удельный феодализм быстро разлагался, великий князь и митрополит открыли, что такой порядок является со­вершенно неканоническим, и начали с ним борьбу. Но ви­зантийский Номоканон считался обязательным и в удель­ный период, однако в спорных случаях обращались не к нему, а к жалованным и другим грамотам.
Управление епископа сводилось главным образом к извлечению доходов из епархии. Считалось обычным де­лом, что господские церкви строятся и господские попы назначаются и переходят с места на место без всякого благословения и утверждения архиерея. Но освятить но­вую церковь и посвятить нового попа имел право только епархиальный архиерей, который не допускал в этом слу­чае даже самого митрополита, ибо освящение церквей и посвящение попов было сопряжено с уплатой епископу определенных сборов и пошлин. Кроме этих сборов кли­рики обязаны были платить десятину и целый ряд других пошлин. Особенно выгоден для архиереев был так называ­емый «въезд», или «езда»,- пошлина при объезде епархии архиереем, взыскивавшаяся якобы на покрытие путе­вых расходов архиерея, хотя по обычаю архиерея и его свиту должны были содержать на свой счет и снабжать провизией на дорогу те монастыри и церкви, для ревизии которых он останавливался. Кроме доходов с церковных учреждений каждый архиерей имел доходы с хозяйствен­ных угодий, пожалованных князьями, которые, по словам летописи, «нещадно даяху в вечное наследие грады, по­госты, села, земли и борти, и реки и великие волости со всеми прибытками». Сведения из XVII в., когда размеры церковных владений вообще значительно поубавились, дают такие примерные цифры: вятскому епископу при­надлежало 30 деревень, 66 починков, 4 займища, 30 дво­ров; за другими 15 епископами числилось в городах, селах и деревнях 28 000 дворов; патриарху принадлежало больше 7000 дворов. Эти имения архиереи раздавали за службу своим служилым людям или отдавали в эксплуа­тацию на оброчном праве; при отдаче в грамоте огова­ривалось, что получившему «тех вод (или земель) не освоить никакой хитростью, от церкви божией не отста­ивать». Само собою понятно, что и люди епископских дворов подлежали исключительно суду и управлению епископа и обязаны были платить ему положенную «дань». В полном соответствии с таким характером епар­хиального управления находился и состав епархиальной епископской администрации. Тут перед нами выступают те же самые должности, как во дворце любого князя или крупного боярина: в центре - казначей и дворецкий с писцами, на местах - волостели, тиуны, десятильники и приказчики. Все эти должности замещались обычно мир­скими людьми, крупные - из бояр, мелкие - из боярских детей или дворян.
Феодальная природа церковного властвования этой эпохи ярко обнаруживается также в двойственности тех инстанций, которым обязаны были подчиняться архиереи. Архиереи были подчинены, с одной стороны, митрополиту, дававшему им посвящение, с другой стороны, местному князю, который выдвигал кандидата, лишь утверждавше­гося на соборе епископов; право князя основывалось на том, что он считал себя обладателем dominium directum (права прямого владения) над всеми землями его кня­жества. В силу этого князь также получал с епископа не­которую условную ежегодную «дань» и мог согнать с ка­федры любого неугодного ему архиерея.
Еще ярче феодальные черты выступают в положении мелких церковных миров, монастырей и церквей. Они, как уже сказано, находились в ленной зависимости от князей и бояр, а в Новгородской области - от веча. Эта зависимость обусловливалась пожалованием монастырям или церквам земель от князя, боярина или веча. Как об­ладатели dominium directum князь, боярин или вече счи­тали себя вправе распоряжаться церковными и мона­стырскими землями, т. е. передавать их от одного цер­ковного установления другому, а также пользоваться доходами и имуществами монастыря или церкви. Этим правом объясняется, почему церкви и монастыри, перехо­дя под власть нового князя, просили его «подписать» жалованную грамоту, данную прежними князьями. В этом отношении характерно также еще и другое явление: когда стала усиливаться Москва, монастыри, находив­шиеся в зависимости от удельных князей, стали перехо­дить «под державу» московского князя, но при этом со­блюдалось непременно условие, чтобы земли и села мона­стырские по-прежнему оставались под властью местных князей и тянули им установленные подати и повинности (классический пример - переход в 1506 г. Волоколам­ского монастыря от волоколамского князя под державу московского государя). Из верховного права князей над монастырями и церквами вытекало княжеское право по­ставлять игуменов и священников, осуществлявшееся посредством представления митрополиту кандидатов для посвящения, отсюда же вытекало право князя на поборы с подвластных ему монастырей и церквей. В удельной Руси еще меньше, чем в феодальной Европе, были уста­новлены размеры и случаи таких поборов, все зависело от личного характера монастырского сеньера. Обычно эти поборы ограничивались требованием материальной по­мощи в исключительных случаях и расходами по госте­приимству князя и его свиты; но в теории это право ничем не было ограничено. Фраза Новгородского епископа Се­рапиона: «Я волен в своем чернеце, а князь Федор волен в своем монастыре, хочет - грабит, хочет - жалует» - как нельзя лучше выражает феодальную природу мона­стырского соподчинения и неограниченное право князя на поборы с его монастырей. Заметим, впрочем, что этот самый князь, Федор Волоколамский, от грабительства которого Иосиф Волоцкий спасся под державу москов­ского князя, был, кажется, единственным князем в своем роде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59