Москва была охвачена паникой во время чумы 1771 г. В эту тяжелую минуту выступил со своею пропо­ведью купец и заводчик Илья Алексеевич Ковылин, бу­дущий основатель Преображенской общины. Он объяс­нял появление чумы карою божиею за уклонение федо­сеевцев по наущению диавола в новоженскую и иные ереси и призывал к покаянию и к возвращению на путь истинный. Проповедь его не осталась без успеха и при­влекла последователей даже из среды «внешних»: уми­равшие принимали крещение от Ильи и передавали ему свое имущество. Таким путем составился первоначаль­ный капитал для устроения Преображенской общины, а вслед за тем было подано прошение об учреждении за Преображенской заставой больницы и карантина, подпи­санное 18 купцами и 7 оброчными крестьянами, записан­ными в двойной оклад. Прошение было уважено, и Ко­вылин употребил собранный капитал бесконтрольно на построение домов, трапезных, молелен и на другие рас­ходы. Принесенное однажды в жертву богу не может уже быть возвращено, говорил он, оно принято богом и как бы сгорело, как свеча перед иконою. Вновь учреж­денная община была построена формально на самых строгих началах. Ковылин назвал ее монастырем; пер­вым условием вступления в нее ставил отказ супругов друг от друга, а холостым и девицам - отказ от вступле­ния в брак и обет воздержания от плотского совокупления. Мужчины и женщины жили в отдельных помеще­ниях, дети не допускались, кроме подкидышей, получив­ших прозвище «воспитанников Ильи Алексеевича». Принятие в общину производилось по особому «чину оглашения», в котором кроме указанных уже требова­ний относительно брака и воздержания заключался еще целый ряд условий. Купцов и ремесленников испытыва­ли, не промышляют ли чем противным закону христиан­скому (музыкальными инструментами, картами, таба­ком, крадеными вещами или контрабандой), не кормчествуют ли, не содержат ли публичных домов и не с корыстью ли вступают в общину; господских крестьян обязывали повиноваться господину телесно, а веру блю­сти до последнего издыхания. Со всех требовали обяза­тельства не сообщаться с «внешними» ни в молитве, ни в яствии, ни в питии, ни в дружбе, ни в любви, ни в мире, причем под «внешними» разумелись все непреображенцы, даже новожены. В заключение следовал целый ряд формально-обрядовых требований относительно воскрес­ного и праздничного отдыха, хождения в баню, покроя одежды, прически и бороды, ежедневных молитв и по­стов; пищу, купленную у никониан, требовалось освя­щать, в дорогу брать свою икону и свои сосуды. Этот чин, воспроизводящий и усиливающий требования уже упомянутого «Устава польского», превращал Преобра­женскую общину в полное подобие иудейской общины второго храма с ее казуистическими ухищрениями Мишны. Но и она не избежала той же судьбы, какая по­стигла общину второго храма: она оказалась организо­ванной общиной лицемеров, под святою личиною скрыв­ших самые хищнические аппетиты и превративших тре­бования пуританизма в орудие самой беззастенчивой наживы.
От вступавших требовался обет целомудрия, и со­держателей публичных домов в общину не принимали. Но на практике, по ядовитому замечанию монинцев, преображенцы были «почтенные воздержники, законно­го брака не имущие, но без женского пола мало живу­щие». Мужчины и женщины жили на Преображенском кладбище в отдельных помещениях, но помещения были рядом, и за их стенами царила самая безудержная по­ловая распущенность, на которую Ковылин должен был смотреть сквозь пальцы. Царь - антихрист и идолопо­клонник; но тот же Ковылин, который так аттестовал императорскую власть в своих проповедях, следил, что­бы не забывали поминать Екатерину за богослужением, постоянно сносился с московскими властями, угощал их обедами, засыпал подарками и подавал прошения на высочайшее имя, составленное в самом раболепном духе. Приближается кончина мира и страшный суд; но это не мешало Ковылину по установленному им же правилу объявлять общину владелицей всех наследств, которые уходили от законных детей лиц, вступавших в общину, за расторжением браков последних, т. е. попросту оби­рать новых членов и укреплять за общиной недвижимые имения «на вечные времена». Вся эта политика была направлена к одной определенной цели, которую ясно вскрывает новый устав общины, составленный Ковылиным и утвержденный Александром I в 1808 г. По параграфу 14 этого устава попечителям Преображенско­го богадельного дома разрешалось обращать весь капи­тал или часть капиталов дома (за покрытием расходов по содержанию) на «торговую коммерцию». Община была, таким образом, орудием обогащения для заправ­лявших ею купцов. Устрашая своих клиентов кончиною мира, сами они приберегли для себя «просторные дома, прекрасные и светлые покои, красные одежды, частые разговоры, седания и ласкательныя друг к другу помавания». На обличения поморцев, в особенности негодо­вавших на разнузданный разврат преображенцев, последние отвечали, что разврат, правда, грех, но «не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешь­ся». Эта оригинальная мораль необходимости греха для спасения превращала пуританские требования «Чина оглашения» в недостойную комедию.
Очевидно, что община на таких началах существо­вать долго не могла. Прежде всего началось разложение в филиальной петербургской общине. В 1809 г. там за­свидетельствован полный развал. Петербуржцы броси­ли лицемерие и вступили в широкое общение с петер­бургским буржуазным миром: «перебрачили детей своих с детьми антихристовыми... обучили их богомерзким мо­дам», вроде ношения немецкого платья, игры в карты, участия в «маскерадах», балах и т. д. А затем и в Моск­ве в 1812 г. целый ряд самых влиятельных членов преображенской общины из среды купечества перешли к монинцам. Очевидно, и в Москве, и в Петербурге считали дело Преображенской организации сделанным. Она не могла уже дать заправилам общины более того, что они получили; приток имуществ, которые «сгорали» по­добно свечке, прекратился, лицемерие надоело и было уже не нужно, и преображенцы пошли в ряды откровен­ной буржуазии. Монинцы и никониане молились за вла­стей и признавали брак - прямой путь вел в Петербурге к никонианам, в Москве - в Покровскую часовню. Пре­ображенская община стала хиреть, в 20-х и 30-х годах о ней мало слышно, и только в 40-х годах вновь наблюда­ется временное ее возрождение.
Описанные результаты социальной дифференциации, пережитой беспоповщинскими общинами, характеризу­ют только одну сторону процесса - выкристаллизование буржуазных элементов из первоначальной аморфной массы. За этими элементами не могли пойти крестьян­ские элементы, входившие в первоначальные беспоповщинские организации. Для них вся политика монинцев и преображенцев была «двоедушием», как заклеймил ее на соборе бегунов 1784 г. основатель этой секты Евфимий. Крестьянство, как и в XVII в., пошло своею доро­гой; оно продолжало творить ту же народную реформа­цию, одинаково мало считавшуюся и с догмой старооб­рядчества, и с догмой синодского православия, реформа­цию, подобную той, какую мы видели в конце XVII в. Даже эпидемия самосожжений продолжала свирепство­вать в первой половине XVIII в., особенно обострившись в царствование Анны. Новые крестьянские религиозные движения носят чисто сектантский характер и идут от­части из общего с беспоповщинскими организациями корня, отделяясь от них в виде самостоятельных органи­заций, отчасти проявляются совершенно новым образом, в новых формах, с новыми идеологиями. Рассмотрение всех этих крестьянских религиозных образований удоб­нее всего сделать в связи с общей историей русского сек­тантства крепостной эпохи.
СЕКТАНТСТВО КРЕПОСТНОЙ ЭПОХИ
ФИЛИППОВЦЫ И БЕГУНЫ


«Государственная цер­ковь и старообрядческие церковные группировки, описан­ные в двух предыдущих главах, были организациями господства и эксплуатации; секты были, напротив, за не­многими исключениями, такими организациями, которые создавались с первоначальною целью уйти от какого бы то ни было господства и только в процессе своего разви­тия превращались также в организации господства. Секты создаются преимущественно в крестьянской среде, лишь иногда захватывая и городское мещанство; поэтому история крестьянства является определяющим моментом и для истории возникновения и развития почти всех сект. Насколько сложнее и разнообразнее была крестьянская жизнь в течение XIX в. сравнительно с XVIII в., настоль­ко же разнообразнее и многочисленнее в XIX в. были проявления крестьянской реформации. В XVIII в. в поло­жении крестьянства, по существу, не было перемен; были только моменты особого обострения крепостного права, но не было таких моментов, которые открывали бы перед крестьянином перспективы лучшего будущего. XIX в. начался указом о свободных хлебопашцах, за­тем началась агония крепостного права в виде аракчеев­щины и тисков николаевской эпохи; после этого пришла эмансипация, которая при всей ее половинчатости все-таки глубоко затронула крестьянский быт и заставила мужицкую мысль шевелиться несколько быстрее, чем раньше. Поэтому и религиозная жизнь крестьянства в XIX в. неизмеримо богаче, чем в XVII или XVIII в.: секты появляются одна за другой в бесчисленном количестве, возникая иногда по ничтожным поводам или одновре­менно появляясь в одном и том же виде в разных углах России; одни возникают заново, другие являются трансформациями более ранних сект. Если мы при этом при­мем в расчет, что огромное большинство сект возникло в безграмотной крестьянской среде, лишь изредка захва­тывая краем городское мещанство, то сразу станет ясно, насколько трудно рассмотрение всех этих сект. Прихо­дится делать оценку их либо по немногочисленным отры­вочным данным, вышедшим из сектантской среды, либо в большинстве случаев по сообщениям официальных и неофициальных наблюдений; богатейший материал след­ственных и судебных актов опубликован в значительной части лишь для XVIII в., а материал XIX в., за немно­гими исключениями, еще лежит в архивах и требует спе­циального исследования, которое подошло бы к нему, заранее учитывая все специфические достоинства и еще более специфические недостатки этого материала. По­этому история сектантства в XVIII в. значительно проще и значительно яснее, чем история сектантства в XIX в. По отношению к последней, особенно для эпохи после 1861 г., приходится оставить мысль о подведении итогов; это задача будущего, быть может даже не близкого. По отношению к истории сектантства в XIX в., до 1861 г. тесно связанной с XVIII в., придется поневоле ограни­читься беглым очерком, намечая лишь самое характер­ное: связь тех или иных сектантских образований с мо­ментами крестьянской истории, наиболее ясные и бес­спорные черты самих сект и наиболее крупные моменты в их истории.
Для крестьянской реформации конца XVII и всего XVIII в. отличительной чертой является ее безнадежный характер. Задавленное барином и дворянским государст­вом, крестьянство не имело никаких надежд выбраться из своего положения реальными, земными средствами. Пугачевщина была, правда, такой попыткой, но заранее обреченной на неуспех. Или бежать, как делали бегуны и странники, или сжигаться, как делали «раскольники» из крестьян, либо вертеться в диком круговороте раде­ний, как делали хлысты, - иного исхода не было; эти три направления и являются наиболее характерными для крестьянских религиозных организаций XVIII в. Наш обзор мы начнем с того движения, которое отделилось от посадского старообрядчества, только что рассмотренного нами в предшествующей главе.
Когда в 20-30-х годах XVIII в. выговцы пошли от­крыто на примирение с миром, от выгорецкой общины, как мы уже говорили, отделилась группа связанных с ней раскольничьих поселений в прежних Архангельской и Олонецкой губерниях. В то время как выгорецкая об­щина превращалась в крупное торгово-промышленное предприятие, хозяйственная основа этих поселений оста­лась неизменной: добывающая промышленность почти без всякого сбыта была до второй половины XIX в. чуть ли не единственным источником их существования. Эти поселения во главе со своим наставником Филипповым повели жестокую борьбу против выговской верхушки, особенно против Семена Денисова. Осуждая все шаги вождей выгорецкой общины, направленные к оконча­тельному примирению с антихристовым миром, оппози­ция сначала пыталась исправить дело захватом власти в общине и энергично агитировала за замену Денисова на посту настоятеля Филипповым. Когда эта борьба за­кончилась поражением, в 1737 г. произошел раскол: филипповцы предали выговцев проклятию и перестали подчиняться Выгу.
В своей идеологии филипповцы повторяли основные положения крайнего крыла раскола XVII в. Царь для них остался тем же антихристом, что и раньше, усугу­бившим свою жестокость рекрутскими наборами. Сорок наборов, бывших только в царствование Петра, начиная с 1705 г. поглотили на службу «антихристу» около 200 000 человек, принужденных покинуть свои семьи и подчи­ниться палочной дисциплине, господствовавшей в армии XVIII в. Филипповцы отказались принять молитву за царя-антихриста, отказались примириться с миром даже в форме записи в двойной оклад. Дремучая тайга севера ставила их почти вне пределов досягаемости. Спасаясь от розысков комиссии Квашнина-Самарина, они передви­нули свои скиты далеко на восток и северо-восток, вплоть до Устюга; только в 40-х годах правительственные ро­зыскные отряды иногда открывали их поселения, но не могли никого из них вернуть «миру» - появление солдат всегда служило сигналом к самосожжению. Поэтому филипповцам удалось продержаться на своей неприми­римой позиции вплоть до второй половины XIX в. Только тогда, когда север стал быстро втягиваться в мировой капиталистический оборот, они начали платить обычные повинности и сошли, таким образом, с непримиримой точки зрения.
Тайга отрезала филипповцев от мира и дала им воз­можность застыть на одной и той же позиции. Крестьян­ство, остававшееся в мире, не прекращало своих рели­гиозных исканий, побуждаемое к этому все новыми и новыми тяготами и ударами, которыми награждало его дворянское правительство XVIII в. Появилась, говоря словами записки графа И. Панина, «ничем не ограни­ченная помещичья власть с выступлением в роскоши из всей умеренности», исчезла в целом ряде местностей кре­стьянская запашка с переводом крестьян на барщину, на положение плантационных рабов; подушная подать по­влекла за собой повторение ревизии (в 1744 г.), паспорт­ную систему; рекрутчина, как повинность государству и как орудие наказания в руках помещика, постоянно ви­села дамокловым мечом над головою мужика; наконец, размежевание земель и отобрание в казну множества угодий и рудников довершали чашу бед, в изобилии сы­павшихся на крестьянские плечи. Все это были новые явления, еще неизвестные крестьянину XVII в. или недостаточно им тогда почувствовавшиеся; они породили необычайное брожение среди крестьянства, окрасившее весь XVIII в. особым колоритом. В области активных выступлений крестьянства XVIII в. видел пугачевщину, тесно связанную с расколом, и бесчисленное множество мелких крестьянских бунтов и расправ с наиболее жесто­кими господами; в сфере пассивного протеста XVIII в. характеризуется непрекращающимся потоком беглых людей и целым рядом новых сект среди крестьян­ства.
Крестьянство, по самому существу своему поставлен­ное лицом к лицу со стихийными силами природы, для него таинственными и неведомыми, не в силах уйти из сферы религиозного мышления. Даже простое бегство от невыносимых условий жизни оно облекло в религиозную форму, возвело в религиозный принцип жизни. Секта бегунов, или странников, основанная беглым солдатом из крестьян Евфимием (вторая половина XVIII в.), была таким религиозным преобразованием простого житей­ского явления. Через Евфимия бегунов любят относить к беспоповцам, ибо Евфимий с молодости был под влия­нием федосеевских наставников, а после дезертирства одно время был пострижен в монахи в Преображенской общине и был послан наставником в одну из провинциальных общин. Но связь Евфимия с федосеевцами ока­залась непрочной; он скоро понял их «двоедушие», ушел от них, как от совершенно неподходящей для него ком­пании, и начал самостоятельную проповедь, совершенно новую по содержанию и привлекшую в ряды его последо­вателей таких же людей, как и он: беглых крестьян, бег­лых солдат, беглых преступников, бездомных нищих. Новая секта только отчасти возродила старинные эсха­тологические представления; центр тяжести ее идеоло­гии лежит в новых мотивах, созданных новыми условиями крестьянской жизни, обнаружившимися ко второй поло­вине XVIII в.
В доктрине бегунов, как она выразилась в проповеди Евфимия и его сочинениях, антихристология - только начальный пункт, из которого вырастает совершенно самостоятельная идеология:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59