Впрочем, это особого значения не имеет, если только тебе самой ситуация ясна. Он, кстати, женат?
– Понятия не имею, да это к делу и не относится.
– Думаю, что относится. Ну да ладно, в этих вопросах мы никогда не сходились во мнениях. И не буду пытаться навязывать тебе свои представления о морали.
– Мама, прошу тебя! Что ты себе вообразила? У нас с Клаазеном был только исключительно деловой разговор. Госпожа Пёль уходит, потому что ждет ребенка, и Клаазен считает, что я могла бы ее заменить. Это не имеет никакого отношения ни к его, ни к моей личной жизни.
Хельга Гросманн подняла глаза на дочь и покачала головой.
– Иногда я не могу понять, действительно ли ты так наивна или только прикидываешься. А ведь тебе уже давно не тринадцать и даже не девятнадцать.
Раздался звонок, и в лавку вошел молодой блондин со стрижкой под ежика.
– Ну, я пойду, – объявила Даниэла.
– Но только сначала школьное задание и лишь потом «Астерикс», – крикнула Катрин ей вслед и сразу же поняла, сколь бесполезно это наставление, поскольку она все равно не могла проконтролировать его выполнение.
Между тем Хельга Гросманн повернулась к молодому человеку.
– Моя подруга хочет купить вот это, – произнес он, кивая головой в сторону пуловера, прикрепленного к щиту.
– Это – вещь дорогая. Чистый шелк. Ручная работа.
– Сколько?
Хельга Гросманн назвала цену.
– Да за такие деньги можно купить целый мотороллер!
– Подержанный – да. Но не у нас.
– Ну, ладно, давайте сюда. – Молодой человек вытащил бумажник.
– Вы уверены, что размер подойдет? Это – тридцать восьмой.
– Подойдет. – Он отсчитал купюры и положил на прилавок.
– Положить вам покупку в красивую упаковку?
– Разве что в изготовленную из экологически чистых материалов…
– Ну, разумеется. Мы пользуемся только такими лентами и бумагой, которые не слишком ядовиты.
– И все же не надо. Спасибо.
Хельга Гросманн сняла пуловер со щита и аккуратно сложила. Катрин же наклонилась и вытащила из-под прилавка обычную бумажную сумку с ручками и с выполненной пестрыми буквами надписью «Малая вязальня».
– Ой, с такой надписью мне не очень-то удобно идти по улице, – запротестовал молодой человек.
Мать и дочь переглянулись.
– Нет ли у вас чего-нибудь нейтрального?
– Минутку! – Катрин взяла бумажную сумку и очень осторожно, чтобы не надорвать ее, вывернула наизнанку. – Так будет достаточно нейтрально?
– Да, конечно, – пробормотал молодой человек, почти еще мальчик, и, сунув сумку себе под мышку, вышел из лавки.
Катрин позволила себе довольную улыбку, но мать ее примеру не последовала.
Ужин проходил в атмосфере преувеличенной вежливости. Хельга Гросманн и Даниэла стремились превзойти друг друга в выражениях типа «пожалуйста, моя дорогая» и «спасибо, моя дорогая», даже когда требовалось всего лишь пододвинуть хлебницу или тарелку с нарезанной колбасой. Из этого церемониального действа они не исключали и Катрин, стремясь создать впечатление, что они – разумные, цивилизованные люди, высоко парящие над всякими низменными чувствами и недомолвками.
– Ты почти ничего не ешь, моя дорогая, – констатировала Хельга.
Катрин с ощущением досады оттолкнула от себя тарелку, но сразу же взяла себя в руки и попросила прощения.
– Сожалею. Аппетита нет.
Она ожидала заявления, что она, видимо, слишком много съела за обедом, или расспросов, что именно она там съела. Но никаких вопросов не последовало. Бабушка и внучка продолжали с аппетитом закусывать, демонстрируя изысканные манеры и болтая о всяких пустяках.
Лишь после того, как бесконечно долгая и скучная трапеза закончилась и Катрин уже принесла поднос, чтобы убрать посуду, Хельга Гросманн вновь обратилась к теме, которая как бы витала в воздухе.
– Если мы с тобой останемся одни, дорогая, придется нам перестраиваться, – сказала она Даниэле, не глядя на дочь.
Катрин взорвалась:
– С какой это стати? Почему вы должны остаться одни? Что это ты говоришь?
– Ты ведь едешь в Гамбург.
– Разве я хоть словом упомянула о том, что собираюсь туда переезжать? Почему ты мне приписываешь такое? Я всего лишь, отвечая на вопрос Даниэлы, рассказала о том, чего хотел от меня Клаазен.
– А разве это не одно и то же? – спросила мать очень дружеским тоном, обнажая зубы в притворной улыбке.
– Нет, – почти выкрикнула Катрин.
– Не так громко, дорогая. Тебя слышно аж на улице.
– Нет, – повторила Катрин очень тихо, подавляя бешенство.
– Тогда Даниэла и я, видимо, неправильно тебя поняли.
– Да. И не просто неправильно, а совершенно неправильно.
Катрин собрала тарелки и с грохотом поставила на поднос.
– Но ведь наше непонимание могло произойти только от того, что ты выражалась крайне туманно. – Она повернулась к Даниэле. – Пожалуйста, дорогая, помоги маме.
– Я ни словом не намекала на то, что собираюсь переезжать туда, – заявила Катрин, чеканя каждое слово, – еще меньше на то, что собираюсь вас покинуть. Клаазен, как раз, наоборот, выразил мнение, что вы могли бы переехать в Гамбург вместе со мной.
– В Гамбург? – воскликнула Даниэла. – Но я не хочу в Гамбург!
– А что же будет с моей лавкой? – спросила Хельга почти так же громко.
– Пожалуйста, не волнуйтесь, – заметила Катрин примирительно, отлично сознавая, однако, что лицемерит: волнение матери и дочери уже ощущалось ею как возможность положительного решения. – Я ведь всего лишь передаю то, что предложил мне шеф. Но сама ни на секунду даже не допускала мысли, что могу принять это предложение.
– Не хочу уезжать из Гильдена, – надулась Даниэла.
– Об этом тебе нечего беспокоиться, дорогая, – сказала Катрин и вдруг почувствовала, что очень точно подражает ненавистному ей самой тону матери.
– Не могу же я бросить на произвол судьбы мою лавку, – запричитала Хельга Гросманн.
– Если было бы желание, вполне могла бы. Если сдать помещение, то доход будет не меньше, чем от лавки. А может, даже и больше.
– Ты допускаешь, что я на это способна? После того как я столько лет мучилась, чтобы вырастить тебя, чтобы у тебя было беззаботное детство?!
Катрин вовсе не была так уж уверена, что ее детство действительно прошло беззаботно. Кроме тех напряженных отношений между взрослыми, которые ей приходилось терпеть, была еще и «Малая вязальня», которая уже в школьные годы отнимала у Катрин едва ли не каждую свободную минуту. Но она не собиралась напоминать об этом матери, все равно никакого результата не будет.
– Пока это только идея.
– Этого Клаазена?
– Да, – признала Катрин после короткого колебания. – С какой стати этому типу пришло в голову вклиниваться между мною и тобой?
– А он ничего такого не делал. Он лишь рассуждал об этом, когда я сказала ему, почему не могу уехать из Гильдена!
Даниэла подхватила наподобие эха:
– Не хочу уезжать из Гильдена-а-а!
Катрин показалось, что дочь повторяет это уже в сотый раз.
– Тебе и не придется уезжать, дорогая, – сказала она почти механически.
– В любом случае, я считаю совершенно недопустимым, что ты позволяешь чужому человеку вмешиваться в твою личную жизнь, – горячилась Хельга Гросманн.
– Ну, не такой уж он чужой.
– Что-что?
– Ты же знаешь, что сегодня я встречалась с ним не в первый раз.
– Но в первый раз по личным делам.
– Это как посмотреть. Он со мною встретился, чтобы предложить мне новое служебное положение.
– А ты не нашла ничего лучшего, чем посвятить его в свои личные дела.
– Должна же я была объяснить ему причину моего отказа.
– Вовсе не обязательно. Хватило бы и простого «нет».
Катрин отбросила назад иссиня-черную гриву своих волос.
– У меня другое мнение. – Она перенесла уставленный посудой поднос в кухню, поставила на стол и начала заворачивать остатки колбасы и укладывать их в холодильник.
Даниэла последовала за ней и упрятала хлеб в глиняный горшок.
– Значит, ты не поедешь в Гамбург?
– Никогда и не собиралась.
– Но ведь ты сказала…
– Я просто рассказывала вам, чего хочет от меня Клаазен. Если бы я могла предвидеть, какой театр вы устроите по этому поводу, то попридержала бы язык. Впредь так и буду делать.
Катрин пустила в мойку горячую воду и бросила дочери сухое полотенце.
– И что же ты собираешься от нас скрывать?
– Этого я еще и сама не знаю.
– Значит, ты хочешь иметь от нас секреты?
– В этом можешь не сомневаться.
– Мама, нет, ну, пожалуйста, не надо.
– Ну, что ты выдумываешь? Пока что у меня еще никаких секретов нет.
– Ведь когда я получаю плохую отметку, то все равно обязана ее вам показать, даже если заранее знаю, что вы будете меня ругать.
– Не помню, чтобы я хоть раз бранилась из-за школьной оценки.
– Верно, траурных флагов ты не вывешиваешь. Но ведь это тебя расстраивает. – Даниэла усердно полировала полотенцем тарелки и ставила их горкой одну на другую.
– И все же ты поступаешь правильно, показывая нам оценки. Иногда тройка – не случайность, а признак систематической неуспеваемости по тому или иному предмету – знаю, знаю, что с тобой такого не случалось, но ведь это все же не исключено. Чем старше, тем все труднее учиться в школе. Возможно, тебе скоро потребуется помощь, поэтому мы должны быть в курсе дела.
– Это я сознаю.
– Браво, дорогая моя.
– Но и ты всегда должна нам все рассказывать.
– А вот и нет. Если бы я действительно хотела переехать в Гамбург, то должна была бы вам об этом сказать. Это ясно. Но поскольку я этого делать не собиралась, то было бы разумнее ни о чем не говорить.
Даниэла встала на цыпочки, расставляя тарелки и чашки в буфете.
– Ну, тогда очень хотелось бы знать, что думает об этом бабуля.
– Ты что же, собираешься все это ей подать, так сказать, с пылу с жару?
Даниэла повернулась к матери.
– А что, разве это уже секрет?
Катрин поняла, что может вот-вот попасть в двусмысленное положение.
– Ну, что же, – решила она, – если хочешь, то расскажи бабушке. Но прошу тебя, не при мне. Я не хочу никаких новых выговоров.
Однако Хельга Гросманн только засмеялась, выслушав рассказ Даниэлы.
– Это не причина для беспокойства, дорогая. Твоя мама просто не может что-то утаить. Это ей никогда не удавалось.
Приближалось Рождество, и в маленькой семье наступил мир. Больше не было произнесено ни слова о Клаазене и его предложении. Даже когда пришел чек из Гамбурга, Хельга Гросманн воздержалась от каких-либо замечаний. Жан-Поль Квирин давал о себе знать только пестрыми иллюстрированными открытками, и все члены семьи, словно сговорившись, делали вид, что его вообще не существует. Создавалось впечатление, что они живут в каком-то изолированном мирке.
В лавке дела шли хорошо.
– Разве у нас нет оснований чувствовать себя совершенно счастливыми? – время от времени спрашивала Хельга Гросманн.
Катрин особого счастья не ощущала, сама не понимая почему. Конечно же, ей недоставало Жан-Поля. Но ведь она его не потеряла. Она была уверена, что рано или поздно он снова появится. Уже одному этому можно было радоваться. Она и пыталась радоваться, но ничего не получалось.
Вместо того чтобы быть довольной и наслаждаться гармонией семейной жизни с матерью и дочерью, Катрин часто раздражалась. Ей приходилось очень следить за собой, чтобы не обнаружить своего плохого настроения.
Если Даниэла спрашивала: «Что с тобой, мама?», она отвечала: «Ничего, решительно ничего» или «Просто устала, вот и все». Она даже не хотела признаться домашним, что ее желудок болит так, словно проглотила свинцовую пулю.
По настоянию Хельги Гросманн, Катрин прошлой весной легла на трое суток в городскую клинику и прошла полную диспансеризацию, так сказать, с головы до ног. Она даже подверглась очень неприятному обследованию желудка – пришлось глотать толстую кишку. Но результаты были хорошими, врачи заверили ее, что она вполне здорова.
– Не исключено, что причиной неприятных ощущений в желудке является ваше душевное состояние, – заметил один из врачей. – Вам бы следовало пройти курс психотерапии.
Для Катрин этот вопрос так и остался открытым. У Хельги Гросманн было собственное мнение:
– Чтобы ты обратилась к одному из этих горе-целителей? Просто смешно. Теперь ясно, что у тебя никаких болезней нет. Значит, тебе нужно просто взять себя в руки.
Поскольку Катрин теперь знала, что мать считает ее боли в желудке чистой ипохондрией, она больше об этом не заговаривала. Все равно никакого толку не будет.
Уже много лет назад стало традицией, что в предрождественские дни Катрин навещает отца в Дюссельдорфе. Он был управляющим фирмы по прокату автомобилей, расположенной на тихой стороне улицы Кёнигсаллее. Иногда они встречались за обедом, но чаще он приглашал ее к себе в кабинет на маленький импровизированный ленч. Так было и на этот раз.
В первые минуты встречи оба, как и всегда, сидели чуть смущенные. Разговор не клеился, говорили о всяких мелочах. Они любили друг друга, но еще в детские годы Катрин их отношениям были поставлены такие неожиданные и серьезные преграды, что нормального общения, какое бывает между отцом и дочерью, уже не получалось.
Они сидели друг против друга в комнате для посетителей. Секретарша сервировала им столик, предложив подогретых омаров и холодный ростбиф. Она положила салфетки, поставила на стол тостер, а Густав Гросманн откупорил бутылку белого вина.
– Это шабли, – заметил он, наполняя бокалы.
Катрин пригубила вино.
– Изумительно!
– А ты разве что-нибудь понимаешь в винах?
– Кое-что.
Он положил ей на тарелку омаров.
– Я рад твоим успехам. А есть можешь, не стесняясь, руками. Видишь, у нас тут и мисочки с водой припасены, чтобы обмыть пальцы.
Катрин медлила. На ней был серый кашемировый пуловер, который легко запачкать. Но она подумала: «Ну и что? Могу потом переодеться». И, схватив в руки клешню, начала ее обсасывать.
– Знаешь, хорошая еда постепенно становится моей страстью, – призналась Катрин.
Густав Гросманн расстелил на коленях большой носовой платок.
– По тебе этого не скажешь.
– Дело в том, что я не столько гурман, сколько дегустатор.
– Ты что, намекаешь на мое пузо?
– Ах, что ты, папа, – испугалась она. – О чем это ты? Разве можно сказать, что у тебя большой живот? Я никогда этого не замечала.
– Это потому, что я всегда втягиваю его, когда нахожусь в обществе красивой женщины.
На самом деле у Густава Гросманна была склонность к полноте, с которой он уже много лет боролся, бегая трусцой, поднимая гимнастические гири и соблюдая диету. Кроме того, сшитые по заказу костюмы вносили свою лепту в маскировку его объемов. Хотя лучшие годы были уже позади, выглядел он все еще достаточно хорошо. Это был мужчина со свежим, всегда чуть загоревшим лицом и густыми седыми волосами.
Катрин хохотнула.
– Какой комплимент, папа! Я ведь всего лишь твоя дочь. – И она сказала то, что действительно думала: – Но вот ты выглядишь действительно блестяще.
– Ты тоже, Катрин. Несмотря даже на то, что ты мне всегда кажешься слишком худенькой. Но, может быть, это соответствует теперешней моде?
Катрин, которая не хотела обсуждать ни свою худобу, ни боли в желудке, быстро согласилась:
– Ты правильно понял, папа. При такой стройной фигурке я могу носить все что угодно.
И все же он казался озабоченным.
– Пара фунтов прибавки тебе определенно не повредила бы.
– С годами так и будет, это уж точно.
– Ты все еще пишешь в тот журнал?
– Да, папа. Пишу и делаю эскизы. – Катрин с большим удовольствием рассказала бы ему о предложении главного редактора занять престижную должность, но воздержалась, зная, что отец будет настаивать на том, чтобы она согласилась. – Там моей работой очень довольны.
– Тогда, значит, ты скоро сможешь уйти из лавки твоей матери.
– Не говори так, папа! Это было бы с моей стороны непорядочно. Ты же не сомневаешься в том, что я не могу оставить маму на произвол судьбы. Мы ведь с тобой довольно часто обсуждали этот вопрос и раньше.
– Мне просто непонятно, почему молодая женщина с такими способностями, как у тебя, никак не хочет оторваться от маминой юбки.
– Я ей многим обязана.
– Каждый человек многим обязан матери – хотя бы уже тем, что она произвела его на свет. Но это еще не причина для того, чтобы цепляться за мать до самой смерти.
Катрин глубоко вздохнула.
– Папа, – сказала она, – ты не замечаешь, что иногда становишься еще назойливей, чем она? Я – взрослая женщина, а ты никак не избавишься от привычки делать мне наставления. Не можешь ли ты принять к сведению, что я сама знаю, как мне жить и как не жить?
– Черт возьми, задала ты мне жару, – улыбнулся он, не принимая ее слов всерьез.
Она окунула пальцы в мисочку с теплой водой, где плавал кружок лимона, чтобы лучше смывался жир, вытерла руки салфеткой и промокнула губы. – Если ты будешь продолжать разговор в том же духе, то испортишь мне аппетит.
– Было бы жаль, – признал он.
– Значит, решено?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Понятия не имею, да это к делу и не относится.
– Думаю, что относится. Ну да ладно, в этих вопросах мы никогда не сходились во мнениях. И не буду пытаться навязывать тебе свои представления о морали.
– Мама, прошу тебя! Что ты себе вообразила? У нас с Клаазеном был только исключительно деловой разговор. Госпожа Пёль уходит, потому что ждет ребенка, и Клаазен считает, что я могла бы ее заменить. Это не имеет никакого отношения ни к его, ни к моей личной жизни.
Хельга Гросманн подняла глаза на дочь и покачала головой.
– Иногда я не могу понять, действительно ли ты так наивна или только прикидываешься. А ведь тебе уже давно не тринадцать и даже не девятнадцать.
Раздался звонок, и в лавку вошел молодой блондин со стрижкой под ежика.
– Ну, я пойду, – объявила Даниэла.
– Но только сначала школьное задание и лишь потом «Астерикс», – крикнула Катрин ей вслед и сразу же поняла, сколь бесполезно это наставление, поскольку она все равно не могла проконтролировать его выполнение.
Между тем Хельга Гросманн повернулась к молодому человеку.
– Моя подруга хочет купить вот это, – произнес он, кивая головой в сторону пуловера, прикрепленного к щиту.
– Это – вещь дорогая. Чистый шелк. Ручная работа.
– Сколько?
Хельга Гросманн назвала цену.
– Да за такие деньги можно купить целый мотороллер!
– Подержанный – да. Но не у нас.
– Ну, ладно, давайте сюда. – Молодой человек вытащил бумажник.
– Вы уверены, что размер подойдет? Это – тридцать восьмой.
– Подойдет. – Он отсчитал купюры и положил на прилавок.
– Положить вам покупку в красивую упаковку?
– Разве что в изготовленную из экологически чистых материалов…
– Ну, разумеется. Мы пользуемся только такими лентами и бумагой, которые не слишком ядовиты.
– И все же не надо. Спасибо.
Хельга Гросманн сняла пуловер со щита и аккуратно сложила. Катрин же наклонилась и вытащила из-под прилавка обычную бумажную сумку с ручками и с выполненной пестрыми буквами надписью «Малая вязальня».
– Ой, с такой надписью мне не очень-то удобно идти по улице, – запротестовал молодой человек.
Мать и дочь переглянулись.
– Нет ли у вас чего-нибудь нейтрального?
– Минутку! – Катрин взяла бумажную сумку и очень осторожно, чтобы не надорвать ее, вывернула наизнанку. – Так будет достаточно нейтрально?
– Да, конечно, – пробормотал молодой человек, почти еще мальчик, и, сунув сумку себе под мышку, вышел из лавки.
Катрин позволила себе довольную улыбку, но мать ее примеру не последовала.
Ужин проходил в атмосфере преувеличенной вежливости. Хельга Гросманн и Даниэла стремились превзойти друг друга в выражениях типа «пожалуйста, моя дорогая» и «спасибо, моя дорогая», даже когда требовалось всего лишь пододвинуть хлебницу или тарелку с нарезанной колбасой. Из этого церемониального действа они не исключали и Катрин, стремясь создать впечатление, что они – разумные, цивилизованные люди, высоко парящие над всякими низменными чувствами и недомолвками.
– Ты почти ничего не ешь, моя дорогая, – констатировала Хельга.
Катрин с ощущением досады оттолкнула от себя тарелку, но сразу же взяла себя в руки и попросила прощения.
– Сожалею. Аппетита нет.
Она ожидала заявления, что она, видимо, слишком много съела за обедом, или расспросов, что именно она там съела. Но никаких вопросов не последовало. Бабушка и внучка продолжали с аппетитом закусывать, демонстрируя изысканные манеры и болтая о всяких пустяках.
Лишь после того, как бесконечно долгая и скучная трапеза закончилась и Катрин уже принесла поднос, чтобы убрать посуду, Хельга Гросманн вновь обратилась к теме, которая как бы витала в воздухе.
– Если мы с тобой останемся одни, дорогая, придется нам перестраиваться, – сказала она Даниэле, не глядя на дочь.
Катрин взорвалась:
– С какой это стати? Почему вы должны остаться одни? Что это ты говоришь?
– Ты ведь едешь в Гамбург.
– Разве я хоть словом упомянула о том, что собираюсь туда переезжать? Почему ты мне приписываешь такое? Я всего лишь, отвечая на вопрос Даниэлы, рассказала о том, чего хотел от меня Клаазен.
– А разве это не одно и то же? – спросила мать очень дружеским тоном, обнажая зубы в притворной улыбке.
– Нет, – почти выкрикнула Катрин.
– Не так громко, дорогая. Тебя слышно аж на улице.
– Нет, – повторила Катрин очень тихо, подавляя бешенство.
– Тогда Даниэла и я, видимо, неправильно тебя поняли.
– Да. И не просто неправильно, а совершенно неправильно.
Катрин собрала тарелки и с грохотом поставила на поднос.
– Но ведь наше непонимание могло произойти только от того, что ты выражалась крайне туманно. – Она повернулась к Даниэле. – Пожалуйста, дорогая, помоги маме.
– Я ни словом не намекала на то, что собираюсь переезжать туда, – заявила Катрин, чеканя каждое слово, – еще меньше на то, что собираюсь вас покинуть. Клаазен, как раз, наоборот, выразил мнение, что вы могли бы переехать в Гамбург вместе со мной.
– В Гамбург? – воскликнула Даниэла. – Но я не хочу в Гамбург!
– А что же будет с моей лавкой? – спросила Хельга почти так же громко.
– Пожалуйста, не волнуйтесь, – заметила Катрин примирительно, отлично сознавая, однако, что лицемерит: волнение матери и дочери уже ощущалось ею как возможность положительного решения. – Я ведь всего лишь передаю то, что предложил мне шеф. Но сама ни на секунду даже не допускала мысли, что могу принять это предложение.
– Не хочу уезжать из Гильдена, – надулась Даниэла.
– Об этом тебе нечего беспокоиться, дорогая, – сказала Катрин и вдруг почувствовала, что очень точно подражает ненавистному ей самой тону матери.
– Не могу же я бросить на произвол судьбы мою лавку, – запричитала Хельга Гросманн.
– Если было бы желание, вполне могла бы. Если сдать помещение, то доход будет не меньше, чем от лавки. А может, даже и больше.
– Ты допускаешь, что я на это способна? После того как я столько лет мучилась, чтобы вырастить тебя, чтобы у тебя было беззаботное детство?!
Катрин вовсе не была так уж уверена, что ее детство действительно прошло беззаботно. Кроме тех напряженных отношений между взрослыми, которые ей приходилось терпеть, была еще и «Малая вязальня», которая уже в школьные годы отнимала у Катрин едва ли не каждую свободную минуту. Но она не собиралась напоминать об этом матери, все равно никакого результата не будет.
– Пока это только идея.
– Этого Клаазена?
– Да, – признала Катрин после короткого колебания. – С какой стати этому типу пришло в голову вклиниваться между мною и тобой?
– А он ничего такого не делал. Он лишь рассуждал об этом, когда я сказала ему, почему не могу уехать из Гильдена!
Даниэла подхватила наподобие эха:
– Не хочу уезжать из Гильдена-а-а!
Катрин показалось, что дочь повторяет это уже в сотый раз.
– Тебе и не придется уезжать, дорогая, – сказала она почти механически.
– В любом случае, я считаю совершенно недопустимым, что ты позволяешь чужому человеку вмешиваться в твою личную жизнь, – горячилась Хельга Гросманн.
– Ну, не такой уж он чужой.
– Что-что?
– Ты же знаешь, что сегодня я встречалась с ним не в первый раз.
– Но в первый раз по личным делам.
– Это как посмотреть. Он со мною встретился, чтобы предложить мне новое служебное положение.
– А ты не нашла ничего лучшего, чем посвятить его в свои личные дела.
– Должна же я была объяснить ему причину моего отказа.
– Вовсе не обязательно. Хватило бы и простого «нет».
Катрин отбросила назад иссиня-черную гриву своих волос.
– У меня другое мнение. – Она перенесла уставленный посудой поднос в кухню, поставила на стол и начала заворачивать остатки колбасы и укладывать их в холодильник.
Даниэла последовала за ней и упрятала хлеб в глиняный горшок.
– Значит, ты не поедешь в Гамбург?
– Никогда и не собиралась.
– Но ведь ты сказала…
– Я просто рассказывала вам, чего хочет от меня Клаазен. Если бы я могла предвидеть, какой театр вы устроите по этому поводу, то попридержала бы язык. Впредь так и буду делать.
Катрин пустила в мойку горячую воду и бросила дочери сухое полотенце.
– И что же ты собираешься от нас скрывать?
– Этого я еще и сама не знаю.
– Значит, ты хочешь иметь от нас секреты?
– В этом можешь не сомневаться.
– Мама, нет, ну, пожалуйста, не надо.
– Ну, что ты выдумываешь? Пока что у меня еще никаких секретов нет.
– Ведь когда я получаю плохую отметку, то все равно обязана ее вам показать, даже если заранее знаю, что вы будете меня ругать.
– Не помню, чтобы я хоть раз бранилась из-за школьной оценки.
– Верно, траурных флагов ты не вывешиваешь. Но ведь это тебя расстраивает. – Даниэла усердно полировала полотенцем тарелки и ставила их горкой одну на другую.
– И все же ты поступаешь правильно, показывая нам оценки. Иногда тройка – не случайность, а признак систематической неуспеваемости по тому или иному предмету – знаю, знаю, что с тобой такого не случалось, но ведь это все же не исключено. Чем старше, тем все труднее учиться в школе. Возможно, тебе скоро потребуется помощь, поэтому мы должны быть в курсе дела.
– Это я сознаю.
– Браво, дорогая моя.
– Но и ты всегда должна нам все рассказывать.
– А вот и нет. Если бы я действительно хотела переехать в Гамбург, то должна была бы вам об этом сказать. Это ясно. Но поскольку я этого делать не собиралась, то было бы разумнее ни о чем не говорить.
Даниэла встала на цыпочки, расставляя тарелки и чашки в буфете.
– Ну, тогда очень хотелось бы знать, что думает об этом бабуля.
– Ты что же, собираешься все это ей подать, так сказать, с пылу с жару?
Даниэла повернулась к матери.
– А что, разве это уже секрет?
Катрин поняла, что может вот-вот попасть в двусмысленное положение.
– Ну, что же, – решила она, – если хочешь, то расскажи бабушке. Но прошу тебя, не при мне. Я не хочу никаких новых выговоров.
Однако Хельга Гросманн только засмеялась, выслушав рассказ Даниэлы.
– Это не причина для беспокойства, дорогая. Твоя мама просто не может что-то утаить. Это ей никогда не удавалось.
Приближалось Рождество, и в маленькой семье наступил мир. Больше не было произнесено ни слова о Клаазене и его предложении. Даже когда пришел чек из Гамбурга, Хельга Гросманн воздержалась от каких-либо замечаний. Жан-Поль Квирин давал о себе знать только пестрыми иллюстрированными открытками, и все члены семьи, словно сговорившись, делали вид, что его вообще не существует. Создавалось впечатление, что они живут в каком-то изолированном мирке.
В лавке дела шли хорошо.
– Разве у нас нет оснований чувствовать себя совершенно счастливыми? – время от времени спрашивала Хельга Гросманн.
Катрин особого счастья не ощущала, сама не понимая почему. Конечно же, ей недоставало Жан-Поля. Но ведь она его не потеряла. Она была уверена, что рано или поздно он снова появится. Уже одному этому можно было радоваться. Она и пыталась радоваться, но ничего не получалось.
Вместо того чтобы быть довольной и наслаждаться гармонией семейной жизни с матерью и дочерью, Катрин часто раздражалась. Ей приходилось очень следить за собой, чтобы не обнаружить своего плохого настроения.
Если Даниэла спрашивала: «Что с тобой, мама?», она отвечала: «Ничего, решительно ничего» или «Просто устала, вот и все». Она даже не хотела признаться домашним, что ее желудок болит так, словно проглотила свинцовую пулю.
По настоянию Хельги Гросманн, Катрин прошлой весной легла на трое суток в городскую клинику и прошла полную диспансеризацию, так сказать, с головы до ног. Она даже подверглась очень неприятному обследованию желудка – пришлось глотать толстую кишку. Но результаты были хорошими, врачи заверили ее, что она вполне здорова.
– Не исключено, что причиной неприятных ощущений в желудке является ваше душевное состояние, – заметил один из врачей. – Вам бы следовало пройти курс психотерапии.
Для Катрин этот вопрос так и остался открытым. У Хельги Гросманн было собственное мнение:
– Чтобы ты обратилась к одному из этих горе-целителей? Просто смешно. Теперь ясно, что у тебя никаких болезней нет. Значит, тебе нужно просто взять себя в руки.
Поскольку Катрин теперь знала, что мать считает ее боли в желудке чистой ипохондрией, она больше об этом не заговаривала. Все равно никакого толку не будет.
Уже много лет назад стало традицией, что в предрождественские дни Катрин навещает отца в Дюссельдорфе. Он был управляющим фирмы по прокату автомобилей, расположенной на тихой стороне улицы Кёнигсаллее. Иногда они встречались за обедом, но чаще он приглашал ее к себе в кабинет на маленький импровизированный ленч. Так было и на этот раз.
В первые минуты встречи оба, как и всегда, сидели чуть смущенные. Разговор не клеился, говорили о всяких мелочах. Они любили друг друга, но еще в детские годы Катрин их отношениям были поставлены такие неожиданные и серьезные преграды, что нормального общения, какое бывает между отцом и дочерью, уже не получалось.
Они сидели друг против друга в комнате для посетителей. Секретарша сервировала им столик, предложив подогретых омаров и холодный ростбиф. Она положила салфетки, поставила на стол тостер, а Густав Гросманн откупорил бутылку белого вина.
– Это шабли, – заметил он, наполняя бокалы.
Катрин пригубила вино.
– Изумительно!
– А ты разве что-нибудь понимаешь в винах?
– Кое-что.
Он положил ей на тарелку омаров.
– Я рад твоим успехам. А есть можешь, не стесняясь, руками. Видишь, у нас тут и мисочки с водой припасены, чтобы обмыть пальцы.
Катрин медлила. На ней был серый кашемировый пуловер, который легко запачкать. Но она подумала: «Ну и что? Могу потом переодеться». И, схватив в руки клешню, начала ее обсасывать.
– Знаешь, хорошая еда постепенно становится моей страстью, – призналась Катрин.
Густав Гросманн расстелил на коленях большой носовой платок.
– По тебе этого не скажешь.
– Дело в том, что я не столько гурман, сколько дегустатор.
– Ты что, намекаешь на мое пузо?
– Ах, что ты, папа, – испугалась она. – О чем это ты? Разве можно сказать, что у тебя большой живот? Я никогда этого не замечала.
– Это потому, что я всегда втягиваю его, когда нахожусь в обществе красивой женщины.
На самом деле у Густава Гросманна была склонность к полноте, с которой он уже много лет боролся, бегая трусцой, поднимая гимнастические гири и соблюдая диету. Кроме того, сшитые по заказу костюмы вносили свою лепту в маскировку его объемов. Хотя лучшие годы были уже позади, выглядел он все еще достаточно хорошо. Это был мужчина со свежим, всегда чуть загоревшим лицом и густыми седыми волосами.
Катрин хохотнула.
– Какой комплимент, папа! Я ведь всего лишь твоя дочь. – И она сказала то, что действительно думала: – Но вот ты выглядишь действительно блестяще.
– Ты тоже, Катрин. Несмотря даже на то, что ты мне всегда кажешься слишком худенькой. Но, может быть, это соответствует теперешней моде?
Катрин, которая не хотела обсуждать ни свою худобу, ни боли в желудке, быстро согласилась:
– Ты правильно понял, папа. При такой стройной фигурке я могу носить все что угодно.
И все же он казался озабоченным.
– Пара фунтов прибавки тебе определенно не повредила бы.
– С годами так и будет, это уж точно.
– Ты все еще пишешь в тот журнал?
– Да, папа. Пишу и делаю эскизы. – Катрин с большим удовольствием рассказала бы ему о предложении главного редактора занять престижную должность, но воздержалась, зная, что отец будет настаивать на том, чтобы она согласилась. – Там моей работой очень довольны.
– Тогда, значит, ты скоро сможешь уйти из лавки твоей матери.
– Не говори так, папа! Это было бы с моей стороны непорядочно. Ты же не сомневаешься в том, что я не могу оставить маму на произвол судьбы. Мы ведь с тобой довольно часто обсуждали этот вопрос и раньше.
– Мне просто непонятно, почему молодая женщина с такими способностями, как у тебя, никак не хочет оторваться от маминой юбки.
– Я ей многим обязана.
– Каждый человек многим обязан матери – хотя бы уже тем, что она произвела его на свет. Но это еще не причина для того, чтобы цепляться за мать до самой смерти.
Катрин глубоко вздохнула.
– Папа, – сказала она, – ты не замечаешь, что иногда становишься еще назойливей, чем она? Я – взрослая женщина, а ты никак не избавишься от привычки делать мне наставления. Не можешь ли ты принять к сведению, что я сама знаю, как мне жить и как не жить?
– Черт возьми, задала ты мне жару, – улыбнулся он, не принимая ее слов всерьез.
Она окунула пальцы в мисочку с теплой водой, где плавал кружок лимона, чтобы лучше смывался жир, вытерла руки салфеткой и промокнула губы. – Если ты будешь продолжать разговор в том же духе, то испортишь мне аппетит.
– Было бы жаль, – признал он.
– Значит, решено?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25