И не требовала ничего, кроме этого. Пара счастливых дней в месяц. Уже и этого было для меня более чем достаточно.
– Ты для меня значила больше.
Катрин поняла, что этими словами он уступает ее требованию положить конец их встречам, и ей стало тяжело на сердце. Она едва не разрыдалась. Конечно, ее слезы тронули бы Жан-Поля, он обнял бы ее, и они бы помирились. Но именно этого она не хотела. Дрожащим голосом Катрин попросила:
– Отвези меня, пожалуйста, в город. – Глаза ее остались сухими.
– Ma ch?rie, ma petite, – умоляюще прошептал он и пленительно улыбнулся, воздействуя на нее всей силой своего очарования, на какую только был способен. – Ну, подари мне хотя бы только один уик-энд.
Гнев и разочарование охватили ее.
– До чего же ты толстокож! Его улыбка погасла.
– Толстокож? В этом меня еще никто не упрекал.
– То, что ты – бессовестный эгоист, уж это-то тебе приходилось выслушивать неоднократно, в этом я уверена! – воскликнула она в бешенстве. Ей очень хотелось обругать его изо всех сил, осыпать обвинениями и упреками, даже если бы они не были справедливы. Однако она знала, что этим его не уязвит, что каждое ее слово отскочит от него, словно от стенки горох, стечет с него, как с гуся вода. Поэтому предпочла промолчать.
Катрин молчала всю дорогу до центра города, пока он не жалел усилий, чтобы ее уговорить. Она слушала его только краем уха, подавляя в себе всякую попытку что-либо комментировать. Все его речи сводились к тому, что, вопреки всем трудностям, развод будет рано или поздно оформлен, и тогда, да, именно тогда, для них настанет чудесная пора.
Катрин не верила ни одному его слову. Если бы любовь к ней действительно много для него значила, в чем он ей столь пылко и возвышенно клялся, то он бы, не раздумывая, принял ее предложение поселиться в Дюссельдорфе. Тогда они могли бы встречаться всякий раз, когда она отправится в город.
Но вопрос был в том, хотела ли Катрин этого так же, как прежде? Она не знала. Определенно она не покинула бы мать и дочь, даже если бы он просил об этом. Но главным было как раз то, что подобного желания Жан-Поль никогда не высказывал. Поэтому он и не мог никак ввести ее в заблуждение. Она была для него всегда лишь забавой, и поэтому ей следовало вздохнуть с облегчением в связи с их разрывом.
Когда они доехали до угла улицы Берлинерштрассе, она вдруг сказала:
– Останови, пожалуйста, здесь.
– Даже и не думай. Я довезу тебя до дома.
– Ценю твое доброе намерение, но хочу пройти остаток пути пешком.
– Почему?
– Так мне хочется.
Он притормозил, а поскольку машина остановилась во втором ряду, около другой, которая сделала остановку у тротуара, то долго прощаться было некогда. Катрин коснулась губами его щеки.
– Прощай, Жан-Поль. Будь счастлив. – Она открыла дверцу и выскочила наружу.
– Мы еще встретимся! – крикнул он ей вслед. – Вот увидишь!
Она захлопнула за собой дверцу, не расслышав конца фразы. Не оглядываясь, лавируя между припаркованными автомобилями, она добралась до тротуара.
Ей вдруг стало очень легко, словно сбросила с себя тяжелейший груз. Широко шагая, она видела, как его машина, снова влившись в поток транспорта, исчезла за поворотом. А она бы, кажется, так и побежала по улице вприпрыжку, как делала это ребенком, – настолько довольной себя ощущала.
Катрин сказала неправду, заверив Жан-Поля, что выходит из машины, чтобы проделать остаток пути до дома пешком. На самом деле она вспомнила, что здесь, совсем близко, есть закусочная, и ей вдруг захотелось проглотить порцию жареной колбасы с соусом «карри» и бутылочку кока-колы. Она была голодна уже при встрече с Жан-Полем, а теперь ощущала просто волчий аппетит.
Катрин нашла закусочную и заплатила приветливому старому человеку в когда-то белом, а теперь испачканном фартуке (что в данный момент ее никак не задело) за пакетик печеных яблок, порцию остро приправленной соусом «карри» колбасы и кока-колу. Стоя, опираясь на стол локтем, она с наслаждением поглотила все поданное, и ее удовольствие удвоилось от сознания того, что и Жан-Поль, и ее мать нашли бы подобную трапезу отвратительной. Выходит, она совершала нечто достойное безоговорочного осуждения, и притом с огромной радостью.
«Интересно, одобрил бы Эрнст Клаазен подобное падение?» – пронеслось у нее в голове.
Ее зловредный тиран-желудок, от которого она никогда еще не требовала переваривать подобную пищу, выказывал себя, как это ни поразительно, совершенным молодцом. Нельзя было не заметить, что после происшедшей дома ссоры он ни разу даже не пикнул. После того как она поела, отреагировал парой легких отрыжек, но они лишь принесли облегчение.
И все же, когда Катрин ощутила насыщение, ее настроение без всяких внешних поводов вдруг упало. Конечно, она избавилась от Жан-Поля, это ясно вопреки всем его клятвам, и, вероятно, их разрыв окончателен. Но ведь радоваться тут особенно не приходится. Она все же любила то сладостное возбуждение, которое он ей дарил. Правда, теперь не будет разочарований, но ведь не будет и радостных ожиданий, не будет типичных для любовников маленьких стычек и прогулок рука об руку.
Она надеялась, что сможет отказаться от всего этого без сожалений, но это было заблуждением. В том месте ее сердца, которое раньше было заполнено им, зияла совершенная пустота.
Катрин ощутила такую тоску, какую раньше испытала только раз в жизни, – когда погиб ее муж. Но то был перст судьбы – и в этом состояло хоть какое-то, пусть слабое утешение.
Сегодня же она сама положила конец своей любви. Она снова и снова убеждала себя, что это было необходимо и неизбежно. Дальше так продолжаться не могло, она должна была это сделать.
Но логические аргументы не могли утолить грусть по утраченной радости. Она была глубоко несчастна.
Дома, в квартире над «Вязальней», сидели в гостиной за столом Хельга и Даниэла. Они играли в карты. При отличной весенней погоде подобное времяпрепровождение было столь необычным, что это сразу бросилось в глаза Катрин, несмотря на ее угнетенное состояние. При нормальных обстоятельствах Даниэла бегала бы со своими подружками на улице, а Хельга сидела бы в своей комнате. Значит, они объединились не потому, что хотели играть в карты, а в ожидании ее, Катрин.
Она попыталась выдавить из себя улыбку.
– Халло, вот и я.
– Сыграешь с нами? – спросила Даниэла.
У Катрин не было ни малейшего желания садиться за карты, но Даниэла, не ожидая ответа, уже сложила колоду для игры в роммэ, которой они пользовались, а Хельга вытащила колоду для игры в скат.
– Почему бы и нет? – произнесла Катрин без всякого энтузиазма и села за стол.
– Я сдаю, – объявила Хельга, перемешала карты и положила перед Катрин, чтобы та сняла.
Катрин сделала это, и Хельга сдала карты – сначала по три, потом по четыре, потом две в прикуп, а потом еще по три каждому участнику. Еще не закончив эту процедуру, она констатировала:
– Итак, ты с ним покончила.
– Да, – сказала Катрин.
– Но ведь это еще не причина для того, чтобы сидеть как в воду опущенная.
– И верно, не причина, мамуля! – воскликнула Даниэла. – Я вообще не понимаю, как это ты могла попасть впросак, выбрав такого типа.
– Не говори о нем так, – вяло возразила Катрин, – ты ведь его совсем не знаешь.
– А бабушка мне о нем все рассказала. Видно, он – порядочная свинья!
Катрин опустила на стол раскрытые уже было карты. Ей показалось, что она ослышалась.
– Кто-кто?
– Даниэла, дорогая, что это ты говоришь? – увещевающе произнесла Хельга Гросманн.
– Да ведь ты сама так сказала, бабулечка. Ты сказала: «Такой усатый и со вставными зубами».
– Зубы у него свои, – поправила Катрин.
– Ну и что, все равно он – порядочная свинья. Бабушка и сама так сказала.
– Знаете, что? – Катрин бросила свои карты на стол. – Меня от вас тошнит.
– Ну, дорогая, тебе известно, что я все могу понять, – заявила Хельга полным достоинства тоном, – но подобные выражения ты в моем доме позволять себе не должна. Извинись немедленно!
– Я? Извиняться? С какой это стати? Вы тут набрасываетесь на человека, зная, что он для меня много значил…
Хельга не дала ей закончить.
– Нет никаких оснований его защищать. Он тебя только использовал для своей прихоти.
– А это просто ложь.
– Боже, Боже, как же можно быть такой слепой?!
– Может, начнем все-таки играть? – нетерпеливо спросила Даниэла.
– Сначала возьмите назад ваши слова про свинью!
– Не просто свинья, а порядочная, – поправила Даниэла и захихикала: уж очень ей понравилось это выражение.
– Он никогда про вас плохого слова не сказал.
– Да и как бы он мог? – возмутилась Хельга. – Мы ведь ему никогда поводов для этого не давали.
– Он знал, что ты с самого начала была против нашей дружбы.
– Дружба! Со смеху помереть можно! То, что между вами было, это не более чем грязное сожительство. Это – связь, нарушающая его супружескую верность. Вместо того чтобы вешать нос, тебе бы радоваться, что это наконец позади. Если бы я не подставила тебе плечо, ты бы никогда не решилась.
– Значит, я еще должна быть тебе благодарна?
– Да, конечно.
– Нет, мама. Определенно, нет. Я хочу, чтобы ты перестала вмешиваться в мои дела.
– А я хочу, чтобы ты наконец стала взрослой. Ведь ты меня просила помочь тебе избавиться от него! Разве ты об этом забыла?
– Ты могла бы от такой помощи отказаться.
– Да, конечно, могла бы. Но моя материнская любовь – это моя слабость. Я всегда подхватывала тебя, не давая упасть, когда ты из-за своей похоти попадала в пиковое положение.
Катрин вскочила.
– Похоти?
– Да, именно. Из-за чего же еще? Ты знаешь, что я никогда тебя не упрекала, но теперь все же спрашиваю: было ли, например, необходимо еще до свадьбы прыгать в постель к Петеру?
Черные глаза Даниэлы расширились до предела.
– Петер? – переспросила она. – Вы говорите о моем папе?
– Пожалуйста, дорогая, – сказала Хельга, – надень-ка куртку и иди вниз. Твои подружки наверняка уже ждут тебя там.
– Не-а! Чего это я пойду именно сейчас, когда наступает самое интересное?! – Даниэла демонстративно откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди.
Несмотря на это, Хельга не смогла остановиться.
– Если бы не я, что бы стало с тобой? Твое положение оказалось бы хуже, чем у Тилли, ведь Петер не смог бы даже платить тебе алименты на содержание ребенка. Именно я настояла на том, чтобы он на тебе женился. Именно я приняла его в свой дом, и я же о вас обоих заботилась.
До этого момента Катрин всегда была благодарна матери, но теперь ситуация вдруг предстала перед ней в ином свете.
– Нечего тебе по этому поводу особенно воображать, – проговорила она. – Если бы ты не вмешалась, то не исключено, что Петер был бы жив.
У Хельги перехватило дыхание.
– Да это же просто неслыханно, – выдавила она.
– Для чего ему было жениться на мне? Ведь Даниэлу мы могли бы вырастить и вдвоем, что в конце концов и получилось.
– Ты хотела выйти замуж.
– Да. Потому что я его любила как сумасшедшая и боялась его потерять. Но тебе-то следовало бы в этом разобраться лучше.
– Я только хотела помочь.
– Да что ты? Хотела помочь? В то время на нашем доме никаких долгов не висело. Тебе достаточно было взять ипотеку и передать деньги Петеру. Тогда бы он встал на ноги.
– Ты ведь сама в это не веришь. Он бы растерял их так же быстро, как и банковский кредит.
– Ты ему не доверяла и давала ему это почувствовать. На каждом шагу. Да, верно, ты взяла нас к себе, дала нам крышу над головой, и мы были благодарны тебе за это. Ах, до чего же благодарны! Но ведь ты и многого требовала. Ты ни на секунду не позволяла Петеру забыть, что он живет в твоем доме, в твоей квартире, что именно у тебя мы нашли приют.
– Я этим вас никогда не попрекала!
– Словами, может быть, и нет, но зато всем своим поведением. Все должно было совершаться по твоему разумению, нам не разрешалось сказать ни слова. Конечно, ты имела полное право хозяйничать. Но пользовалась ты этим совершенно бессовестно и безраздельно.
– Как ты смеешь со мною так разговаривать?
– Смею, потому что когда-нибудь надо сказать всю правду.
– Чепуха. Я уверена, что раньше ты так никогда не думала. Иначе я бы это заметила. Только твой отставной кобель мог внушить тебе подобные превратные представления.
– Как это на тебя похоже! Раз я его люблю, значит, он во всем виноват!
Хельга встала со стула и произнесла столь сокрушенно, что это звучало даже угрожающе:
– Ты все еще любишь его?
Катрин подумала, что просто неточно выразилась, но признать этого не захотела.
– Может быть, я вообще никогда не перестану любить его, – упрямо ответила она.
– Пока не найдется очередной мужик и не начнется новое цирковое представление.
– Не исключено. Я монашкой жить не собираюсь.
– До сих пор я тебе все прощала, Катрин, но сегодня ты явно зашла слишком далеко. Если ты не готова принять добрый совет и положить конец твоим похождениям с мужчинами, я не хочу, чтобы ты оставалась со мной.
– Это и меня устраивает. У меня также нет ни малейшего желания оставаться здесь в будущем. Я переезжаю в Дюссельдорф. Поедешь со мною, Даниэла? А, Данни?
Даниэла, наблюдавшая за всей этой сценой молча, но с растущим интересом, энергично покачала головой.
– Нет, так нет, – заметила Катрин, – я же не исчезаю в небытие, так что ты сможешь еще передумать и переехать ко мне. – Она повернулась к двери.
– Катрин, – промолвила Хельга Гросманн, – не забудь, что ты пока еще находишься официально у меня на службе.
– Знаю. Поэтому заявляю об уходе с начала следующего месяца.
– А на что ты собираешься жить? Твоего журнала для этого явно недостаточно.
– Пусть это будет моей заботой. Если не найду другого выхода, наймусь продавщицей.
Катрин решительно пошла к двери, потом еще раз остановилась.
– Ну, что, дорогая? – спросила мать. – В чем дело? Катрин полуобернулась.
– Можно мне временно взять из кладовки большой чемодан? Я потом его верну.
– Почему бы и нет? – разочарованно бросила Хельга Гросманн.
– Мамуля действительно от нас уезжает? – спросила Даниэла, когда Катрин вышла из комнаты.
– Думаю, что да.
– Но ведь это же скверно?
– Не беспокойся по этому поводу, дорогая. Она без нас долго не выдержит.
– Может быть, мне сейчас побежать за ней и уговорить ее остаться?
– Только не это. Она должна наконец понять, что ей без нас не обойтись.
До этого Катрин никогда не проводила выходные в одиночестве. Когда она, хлопнув дверью, уехала из материнского дома – с большим багажом, со своей электронной пишущей машинкой, с картонной коробкой, набитой остатками клубков шерсти, с портативным радиоприемником – она совершенно не представляла себе, что это значит.
Катрин провела день в своей дюссельдорфской квартире довольно хорошо. Закупила необходимые продукты, а заодно и некоторые газеты и журналы. Вечером кое-что себе сварила, читая при этом газету и просматривая объявления о том, что идет в кинотеатрах, чтобы выбрать себе фильм на воскресенье. Она остановилась на одном из тех длинных французских фильмов с неизбежным горьким концом, которые так ненавидела ее мать. Пока делать было нечего, она вновь и вновь садилась подремать в свое кресло-качалку, много думала и удивлялась, что, несмотря на все неприятности, хорошо себя чувствует. Кажется, и проблем с желудком будто не существовало.
Ей было жаль, что рассорилась с матерью. Катрин призналась себе, что ее обвинения были чересчур жестоки и вообще излишни. Но ведь искорка правды в ее упреках все же была. Не исключено, конечно, что и без вмешательства Хельги Петер покончил бы с собой, ведь он был человеком слабым, что она впоследствии и поняла. Но тогда был бы в этом виноват лишь он сам, и ей бы не пришлось приписывать ответственность за его смерть ни себе, ни матери. Они обе загнали его в угол своей эгоистической любовью.
Но все это миновало. Размышлять об этом уже нет необходимости. Теперь она должна была и хотела начать новую жизнь.
Утром следующего понедельника она была в лавке точно к открытию, а вела себя вежливо, но отчужденно.
Она отказалась от обеда с матерью и Дочерью, ограничившись бутербродом с яблоком, и использовала перерыв, чтобы с ближайшей почты позвонить Эрнсту Клаазену. Когда он взял трубку, то по голосу было слышно, что приятно удивлен.
Все же Катрин пришлось внутренне собраться, чтобы поставить вопрос, из-за которого она и решилась его побеспокоить:
– Та должность, которую вы мне предлагали, еще свободна, господин Клаазен?
Возникла небольшая пауза, сразу же заставившая Катрин предположить нечто неприятное.
– Значит, вы теперь готовы переехать в Гамбург? – спросил он.
– Да. – Помедлив, она добавила: – Я уже не живу у матери.
– С какого момента конкретно вы свободны?
– С конца этого месяца.
– Хорошо. Буду вас ждать.
– Однако, как же с должностью, господин Клаазен?
– Это не имеет значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25