). Индейские погребальные курганы. Сады аллигаторов. Болотные чудища. Заповедник дикой природы. Африка в миниатюре. Библейский город. Музей Старого Доброго Запада. Ранчо диких животных (где вы еще увидите редкого белого оленя?). Вонь бензина и жирных гамбургеров смешивается с бьющими в нос запахами несчастных полуголодных животных. Жужжит, взбивая молочный коктейль, миксер. Что-то там дребезжит музыкальный автомат. В туалете кто-то спускает воду. Остановка. Остановка для путешествующих, счастливый предлог свернуть с раскаленной ленты дороги на обочину. Место, где мать с детишками могут сходить пописать, где можно размяться, перезарядить «Кодак», отправить открытку и поглазеть по сторонам. Главное – поглазеть по сторонам. Гигантская ящерица. Королевская кобра. Увидеть пистолет Билли Кида. Мастурбирующих обезьян. Шалтая-Болтая из папье-маше. Или – в случае с «Мемориальным заповедником им. капитана Кендрика» – подивиться на блошиный цирк и обнаружить смысл смысла.
Это всего лишь прилавок для продажи хот-догов. Честно говоря, это и все (или почти все). Разукрашенный прилавок для продажи хот-догов. Но ключевое слово здесь «разукрашенный». Должен признаться, что для обыкновенного прилавка, где продают горячие сосиски, это очень даже внушительное заведение.
Начать с того, что одна такая гигантская сосиска размером с доброго кита красуется на крыше. Сделана она из дерева и окружена хороводом нарисованных фигур на нарисованном пейзаже. Кометами и горными пиками. Но первой в глаза бросается именно она, эта сосиска. Ее видать за целую милю.
Желтый фасад строения (архитектура в духе Дикого Запада, включая и высокое декоративное крыльцо) облепили плоские серебристые металлические сосисочки. Они отражают свет элегантной неоновой вывески над ними, преломляя его в радужные переливы. Помимо этой активной оптической деятельности металлических сосисок, которая, безусловно, радует глаз, сам порядок, в котором они размещены по всему прямоугольному фасаду забегаловки, свидетельствует о наличии у хозяев заведения эстетических принципов, что тоже приятно. Каков был композиционный фокус того, кто распределял по местам эти сосиски? Какой теорией он руководствовался, размещая декоративные элементы (а иначе что еще они такое?) так, чтобы они производили тот самый композиционный эффект, который мы имеем возможность наблюдать? Есть в том, как они разбросаны по фасаду, какая-то музыка. Этакая симфония серебристых сосисок.
А окна – на фасаде они на одном уровне с землей – и эти цветные стекла: странные яркие пиктограммы, на которых сосиски превращаются в змей, а те, в свою очередь, в арабскую вязь. Или это все-таки санскрит?
Само здание и автостоянка примостились в окружении полумесяца деревьев. Большинство из них – обыкновенные елки, однако я заметил по крайней мере один кедр – величественный исполин высотой около двухсот футов, раскинувший свои мохнатые ветви едва ли не с математической точностью. Из торца здания под самыми разными углами наружу торчат – да нет, скорее переплелись на манер рук – какие-то деревянные и стальные балки. По всей видимости, эти балки призваны скрыть от любопытных взоров пространство позади придорожного ресторанчика. Хотя, возможно, это тоже декоративные украшения. В любом случае эти частые, темные, перекрещенные, заостренные, изрезанные балки – ужасно похожие на поваленные горизонтально тотемные шесты – словно тянут в разные стороны фасад строения, растягивая его, как резиновый. И если фасад заведения посередине прямо-таки лучится радостью и игрой света серебристых сосисок, то ближе к краям он становится каким-то хмурым, испуганным и загадочным. Торчащие из него балки – все разные: некоторые из них стальные и украшены трубочками фиолетового неона, другие – деревянные и заканчиваются резными фигурами – тут и совы, и девы, и гиппопотамы.
И хотя все еще лил дождь, а мне в срочном порядке требовалось в уборную, где я мог бы выдавить в свою истерзанную прямую кишку живительную мазь, я тем не менее на мгновение застыл перед этим забавным разукрашенным прилавком для продажи хот-догов, чтобы мысленно отметить для себя все те детали, которые только что вам обрисовал. Зиллеры остановились рядом со мной. «Хм-м-м, – в конце концов произнеся, обращаясь к Джону Полу, – мне почему-то казалось, что вы забросили занятие скульптурой».
В ответ он только оскалил заостренные зубы, словно собрался меня укусить, и прошествовал внутрь.
Прежде всего я бы хотел записать мои самые первые впечатления о Зиллерах. Возможно, мне придется ограничиться впечатлением об их внешности, хотя бы потому, что пока еще слишком рано выносить глубокие суждения о характерах. О, если бы мне, пусть даже в ограниченной степени, только удалось остаться верным научной процедуре исследования! Лишь тогда я могу надеяться, что мне удастся достичь воистину долговечной интерпретации действительности. Я постоянно напоминаю себе об этом, хотя в потаенных уголках сердца начинаю все сильнее сомневаться в своей способности применять научные методы в этом конкретном случае. Конечно, в том, что касается Аманды, холодная формальность исключается – это вне всяких сомнений. Более того, если я хочу остаться честен перед самим собой, то не имею права сбрасывать со счетов и такую возможность, что время, когда я был в состоянии рассуждать по-настоящему здраво, давно прошло (если я вообще когда-то был наделен такой способностью). Тем не менее я не до конца уверен, что это так. Свои моменты истины я пережил. С другой стороны, будь я безукоризненно объективен в своих методах (при условии, что мои мотивы совершенно бескорыстны), то каким ветром меня занесло в эту фиглярскую придорожную забегаловку? И тем более – при таких обстоятельствах?
Судя по всему, меня одолевают сомнения. А это, черт возьми, мешает думать. Однако я намерен и дальше прилагать к этому усилия, поэтому позволю себе продолжить рассказ.
Интересно, как бы я стал описывать Зиллера, будь я репортером какой-нибудь бульварной газетенки? Как бы я описал его собственным родителям? А моим бывшим коллегам по институту? Прежде всего на ум приходит такое прилагательное, как… впрочем, нет, что это я. Так нечестно. Такие слова слишком резки для Аманды и слишком мягки по отношению к Джону Лолу. Уж если на то пошло, любые прилагательные в моем словесном репертуаре слишком мягки по отношению к нему. Будь то прилавок для продажи хот-догов в стиле ковбойского рококо или произведение искусства, маскирующееся под придорожный зверинец, – всем этим мирком правит человек столь экзотичный как по внешнему виду, так и по манерам, что даже тот, кто в принципе не питает к нему никакой вражды, наверняка скажет, что Джон Пол – позер, лицедей, ходячая личина. На этой самой ранней стадии игры я пока что не могу притворяться, будто питаю к нему теплые чувства. Нет-нет, я не испытываю к нему неприязни. По крайней мере пока что. Более того, он по-своему приковывает меня к себе. Даже без тарзанских прибамбасов, спутанных волос, без набедренной повязки, кожаных украшений и бус он производит впечатление силы, какое просто невозможно забыть. Эта сила буквально рвется наружу лакричными лучами из его неподвижных глаз, буквально буравящих вам душу. Ничуть не сомневаюсь, что, нацепи он банкирский прикид, эта сила рвалась бы из него наружу с тем же напором. Нетрудно догадаться, что свою репутацию скульптора и музыканта Джон Пол заработал честно. Существует мнение, с которым трудно не согласиться, будто этот человек наделен особым даром, благодаря которому способен добывать поэзию из самых труднодоступных уголков жизни, хотя вместе с тем с трудом верится, что он способен придать этой поэзии подлинное звучание.
Вынужден признаться – для меня он слишком экзотичен. Слишком удачлив. Он чем-то напоминает героя дешевого вестерна, не ведающего сомнений, с пистолетом в руках. Вот он приезжает в городок, неуязвимый паладин, стреляющий направо и налево в первого встречного. Вот он покидает городок – зевая от скуки либо скривив в презрительной усмешке губы.
В те редкие мгновения, когда Джон Пол нарушает свое презрительное молчание, его речь бывает столь ходульна, что я не удивлюсь, если кто-нибудь вообразит, будто сначала он сочинил ее на бумаге, а потом выучил наизусть. Роста в нем почти шесть с половиной футов, и похоже, ему нравится взирать на меня сверху вниз, словно он какое-то божество, король джунглей из кинокартины студии RKO образца 1941 года. Нет, разумеется, он провел в Африке немало времени. Почти Нормальный Джимми клянется, что однажды, когда Индо-Тибетскому цирку не хватало провизии, Зиллер выследил в лесу оленя, догнал его и полоснул ножом по горлу. А на следующий день он встал на берегу горного потока у самых порогов и голыми руками таскал из воды лососей. А еще через день взял в лес свою флейту – в результате три фазана закончили жизнь в котелке с супом. Глядя на Зиллера, в такое трудно не поверить. Но что еще удивительнее, он только что истратил сотню зеленых и немало личного времени, чтобы вызволить меня – человека ему чужого – из-за тюремной решетки. Возможно, причиной всему Аманда, это она настояла, чтобы приехать и забрать меня из тюрьмы. Но ведь Зиллер-то согласился. Так что держись, Джон Пол! Я буду не я, если не попытаюсь раскусить этого человека – в конце концов, именно из-за него я и предпринял в недавнем прошлом столь решительные шаги. А еще я попытаюсь проникнуться к нему расположением. Но истина заключается в том, что легкой дружбы с этим Предводителем Дикарей ждать не приходится. Не стоит даже рассчитывать.
А вот Аманда – совсем другое дело. Она тотчас располагает к себе, тотчас очаровывает и соблазняет, тотчас пробирает до мозга костей, учащает пульс и дыхание. Даже Джон Пол и тот не нашел слов, чтобы описать Аманду. Это, пожалуй, единственное, что ему не удалось. Почти Нормальный Джимми назвал ее как-то раз «религией в себе самой», и я готов признать, что есть в ней нечто неземное; это сквозит в ее мягкости, в ее манере держаться, в ее улыбке, в том, как она словно плывет по воздуху, не касаясь земли. И все же если она и святая, то канонизировал ее понтифик бродяг и цыган. Боже милостивый! Какие цвета она носит! Сколько на ней бус и браслетов! По кольцу на каждом пальце, в том числе на ногах. Ее темные волосы обожжены на концах пламенем костра. Ее жесты полны грации, словно она движется в такт только ей слышимой музыке. В них сквозит одновременно решительность и мечтательность.
Как и у меня, щеки у нее чуть пухлые. Черты скорее резковатые, нежели классические, однако их смягчает выражение воодушевления и добродетели. Ее глаза сияют, словно рисинки в воде. Ее губы торжествует победу над ее передними зубами, которые под углом слегка выпирают вперед, словно вагоны сошедшего с рельсов поезда. Но это не уродует ее, не умаляет ее красоты – наоборот, из-за неровных зубов губы ее постоянно словно слегка надуты. Этот чувственный и капризный рот сотворен для поцелуев, для того, чтобы упиваться им. Этот рот артикулирует гласные, словно они символы плодородия, и мужчинам остается только беспомощно скользить по дуге ее легкого пришепетывания.
Бесполезно даже пытаться описать ее дальше. Ведь я не поэт и не наделен умением объяснить, почему ее небольшие груди столь же соблазнительны, как и молочные железы какой-нибудь пышнотелой красотки. По всей видимости, она околдовала меня (Почти Нормальный Джимми предупреждал, что так оно и будет), так что мне только остается надеяться, что я еще не окончательно утратил рассудок.
Что же касается Зиллеров как супружеской пары, их образа жизни, то выносить суждения пока что преждевременно. Более того, тем самым я скорее бы дал характеристику себе самому, нежели им. Конечно, я бы мог предположить, что сказал бы о них какой-нибудь ученый муж из института. До некоторой степени я мог бы с ним и согласиться. Я ведь здесь не для того, чтобы превозносить Зиллеров, но и не затем, чтобы смешивать их с грязью. Однако боюсь, что мне с ними есть из-за чего ломать копья. Из того, что мне известно об их философии, можно сделать вывод: она заражена романтикой и разной мистической дребеденью. Однако не считай я их фигурами знаковыми, не ощущай я, как сегодня они создают в поэзии то, что завтра станет достижением научной мысли, вряд ли бы отправился вместе с ними… к тому, что считает их частью себя.
* * *
Мои хозяева уложили меня спать в гостиной, устроив из пестрых подушек и лоскутных одеял лежанку на манер аккордеона. Если они надумают взять меня в работники, сказала Аманда, то за домом над гаражом имеются еще две комнаты, которые я могу обустроить по собственному желанию. Конечно, это как небо от земли отличается от моего шикарного люкса при институте. И все равно я, словно жених, жду не дождусь, когда переберусь в эти новые спальные покои.
Спать Зиллеры ушли рано. Признаюсь, даже если я и испытывал к Джону Полу похотливую зависть, обильное кровотечение из моей бедной задницы быстро заставило меня позабыть о ней. Черт подери этот геморрой! Из-за него я состарюсь раньше времени. И пока я лежал у себя (разумеется, на животе), до меня из их комнаты доносились смех и музыка. Подрагивало пламя свечи – в щель под дверью мне были видны его отблески, ноздри щекотал дурманящий дымок благовоний. (Интересно, а их знаменитый бабуин тоже там с ними?) Зиллеры крутили пластинки, какой-то новый, совершенно безумный джаз. Напрягши слух, я расслышал, как Аманда спросила: «Джон Пол, а правда, что Роланд Керк – это переодетый оркестр Каунта Бейси?»
На этом заканчивается серия выдержек из заметок в блокноте Маркса Марвеллоса. Возможно, в дальнейшем автор еще будет время от времени цитировать новые выдержки из них, а может, и нет. В любом случае хотелось бы предупредить читателя не принимать эти записи слишком серьезно. Они были расшифрованы в то время, когда Маркс Марвеллос несколько запутался в собственной миссии и собственных методах и поэтому метался между чисто научным взглядом на вещи и другим, довольно фривольным.
В любом случае такое поведение для парня было не в первой. Видите ли, Маркс Марвеллос – весьма примечательный молодой человек. Он из той породы людей, которые без особого труда оставляют свой отпечаток на лице мира. У него горы мозгов, горы таланта, горы способностей. Однако ему мешает какая-то нездоровая двойственность. Она полуобщипанным альбатросом повисла у него на шее. Еще с тех самых времен, когда он был восьмиклассником-вундеркиндом по физике, Маркс мечтал, что в будущем станет великим физиком-теоретиком того же масштаба, что и Вернер Гейзенберг или Эйнштейн. Увы, как ни мечтал он о великих свершениях, у него никак не получалось заняться наукой всерьез, ни мечтаниями о ней, ни ею самой. Вернее, он мог относиться к ней серьезно лишь до определенного момента или же, например, одну неделю мог, а в следующую – уже ни в какую.
Одновременно он развил в себе второй набор мечтаний, а именно такого свойства, что автор опасается, как бы упоминание о них не посрамило мечтателя. Это были мечты как фиолетовые колибри. Когда они заглядывали в иссушенную лабораторию его обычного сознания, Маркс ловил себя на том, что подхихикивает где-нибудь прямо посередине изящного кеплеровского уравнения либо почесывает у себя в паху, в то время когда, по идее, ему следовало бы почесывать вместилище разума. Эти видения выстраивались рядами на роялях, пожимая руки Эрролу Флинну, либо щекотали щитовидную железу самого мечтателя, доводя его до изнеможения, – сумасшедшие, суматошные, сумасбродные картины, что, словно на батуте, подпрыгивали на брюхе его куда более осмысленных стремлений, оскверняя собой самые подконтрольные ему инстинкты. Таков был второй набор его мечтаний. И конфликт между ним и первым так и не был устранен. До сегодняшнего дня жизнь Маркса Марвеллоса являла собой один сплошной компромисс. Он пока не смог реализовать себя ни как гений, ни как мошенник.
Марвеллос был все еще молод, однако к тому моменту, как жизнь занесла его в придорожный зверинец, успел испытать на себе немало ее сюрпризов. И все-таки надежда не была для него потеряна. Правда, его будущее – это в некотором роде не вашего ума дело. От вас требуется одно – думайте что хотите о его первых впечатлениях о Зиллерах, а мы тем временем поехали дальше.
Собеседование при приеме на работу
I
Под утро дождь прекратился. Зима предприняла последний рывок и тихонько испустила дух. Наутро солнце уже светило вовсю, а небо поражало голубизной. Пока Маркс брился, он то и дело поглядывал в окошко ванной комнаты, любуясь острыми пиками Каскадных гор, торчавшими на востоке из-за округлых холмов предгорий. В то утро Каскадный хребет почему-то показался ему ужасно похожим галерею профилей Дика Трейси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Это всего лишь прилавок для продажи хот-догов. Честно говоря, это и все (или почти все). Разукрашенный прилавок для продажи хот-догов. Но ключевое слово здесь «разукрашенный». Должен признаться, что для обыкновенного прилавка, где продают горячие сосиски, это очень даже внушительное заведение.
Начать с того, что одна такая гигантская сосиска размером с доброго кита красуется на крыше. Сделана она из дерева и окружена хороводом нарисованных фигур на нарисованном пейзаже. Кометами и горными пиками. Но первой в глаза бросается именно она, эта сосиска. Ее видать за целую милю.
Желтый фасад строения (архитектура в духе Дикого Запада, включая и высокое декоративное крыльцо) облепили плоские серебристые металлические сосисочки. Они отражают свет элегантной неоновой вывески над ними, преломляя его в радужные переливы. Помимо этой активной оптической деятельности металлических сосисок, которая, безусловно, радует глаз, сам порядок, в котором они размещены по всему прямоугольному фасаду забегаловки, свидетельствует о наличии у хозяев заведения эстетических принципов, что тоже приятно. Каков был композиционный фокус того, кто распределял по местам эти сосиски? Какой теорией он руководствовался, размещая декоративные элементы (а иначе что еще они такое?) так, чтобы они производили тот самый композиционный эффект, который мы имеем возможность наблюдать? Есть в том, как они разбросаны по фасаду, какая-то музыка. Этакая симфония серебристых сосисок.
А окна – на фасаде они на одном уровне с землей – и эти цветные стекла: странные яркие пиктограммы, на которых сосиски превращаются в змей, а те, в свою очередь, в арабскую вязь. Или это все-таки санскрит?
Само здание и автостоянка примостились в окружении полумесяца деревьев. Большинство из них – обыкновенные елки, однако я заметил по крайней мере один кедр – величественный исполин высотой около двухсот футов, раскинувший свои мохнатые ветви едва ли не с математической точностью. Из торца здания под самыми разными углами наружу торчат – да нет, скорее переплелись на манер рук – какие-то деревянные и стальные балки. По всей видимости, эти балки призваны скрыть от любопытных взоров пространство позади придорожного ресторанчика. Хотя, возможно, это тоже декоративные украшения. В любом случае эти частые, темные, перекрещенные, заостренные, изрезанные балки – ужасно похожие на поваленные горизонтально тотемные шесты – словно тянут в разные стороны фасад строения, растягивая его, как резиновый. И если фасад заведения посередине прямо-таки лучится радостью и игрой света серебристых сосисок, то ближе к краям он становится каким-то хмурым, испуганным и загадочным. Торчащие из него балки – все разные: некоторые из них стальные и украшены трубочками фиолетового неона, другие – деревянные и заканчиваются резными фигурами – тут и совы, и девы, и гиппопотамы.
И хотя все еще лил дождь, а мне в срочном порядке требовалось в уборную, где я мог бы выдавить в свою истерзанную прямую кишку живительную мазь, я тем не менее на мгновение застыл перед этим забавным разукрашенным прилавком для продажи хот-догов, чтобы мысленно отметить для себя все те детали, которые только что вам обрисовал. Зиллеры остановились рядом со мной. «Хм-м-м, – в конце концов произнеся, обращаясь к Джону Полу, – мне почему-то казалось, что вы забросили занятие скульптурой».
В ответ он только оскалил заостренные зубы, словно собрался меня укусить, и прошествовал внутрь.
Прежде всего я бы хотел записать мои самые первые впечатления о Зиллерах. Возможно, мне придется ограничиться впечатлением об их внешности, хотя бы потому, что пока еще слишком рано выносить глубокие суждения о характерах. О, если бы мне, пусть даже в ограниченной степени, только удалось остаться верным научной процедуре исследования! Лишь тогда я могу надеяться, что мне удастся достичь воистину долговечной интерпретации действительности. Я постоянно напоминаю себе об этом, хотя в потаенных уголках сердца начинаю все сильнее сомневаться в своей способности применять научные методы в этом конкретном случае. Конечно, в том, что касается Аманды, холодная формальность исключается – это вне всяких сомнений. Более того, если я хочу остаться честен перед самим собой, то не имею права сбрасывать со счетов и такую возможность, что время, когда я был в состоянии рассуждать по-настоящему здраво, давно прошло (если я вообще когда-то был наделен такой способностью). Тем не менее я не до конца уверен, что это так. Свои моменты истины я пережил. С другой стороны, будь я безукоризненно объективен в своих методах (при условии, что мои мотивы совершенно бескорыстны), то каким ветром меня занесло в эту фиглярскую придорожную забегаловку? И тем более – при таких обстоятельствах?
Судя по всему, меня одолевают сомнения. А это, черт возьми, мешает думать. Однако я намерен и дальше прилагать к этому усилия, поэтому позволю себе продолжить рассказ.
Интересно, как бы я стал описывать Зиллера, будь я репортером какой-нибудь бульварной газетенки? Как бы я описал его собственным родителям? А моим бывшим коллегам по институту? Прежде всего на ум приходит такое прилагательное, как… впрочем, нет, что это я. Так нечестно. Такие слова слишком резки для Аманды и слишком мягки по отношению к Джону Лолу. Уж если на то пошло, любые прилагательные в моем словесном репертуаре слишком мягки по отношению к нему. Будь то прилавок для продажи хот-догов в стиле ковбойского рококо или произведение искусства, маскирующееся под придорожный зверинец, – всем этим мирком правит человек столь экзотичный как по внешнему виду, так и по манерам, что даже тот, кто в принципе не питает к нему никакой вражды, наверняка скажет, что Джон Пол – позер, лицедей, ходячая личина. На этой самой ранней стадии игры я пока что не могу притворяться, будто питаю к нему теплые чувства. Нет-нет, я не испытываю к нему неприязни. По крайней мере пока что. Более того, он по-своему приковывает меня к себе. Даже без тарзанских прибамбасов, спутанных волос, без набедренной повязки, кожаных украшений и бус он производит впечатление силы, какое просто невозможно забыть. Эта сила буквально рвется наружу лакричными лучами из его неподвижных глаз, буквально буравящих вам душу. Ничуть не сомневаюсь, что, нацепи он банкирский прикид, эта сила рвалась бы из него наружу с тем же напором. Нетрудно догадаться, что свою репутацию скульптора и музыканта Джон Пол заработал честно. Существует мнение, с которым трудно не согласиться, будто этот человек наделен особым даром, благодаря которому способен добывать поэзию из самых труднодоступных уголков жизни, хотя вместе с тем с трудом верится, что он способен придать этой поэзии подлинное звучание.
Вынужден признаться – для меня он слишком экзотичен. Слишком удачлив. Он чем-то напоминает героя дешевого вестерна, не ведающего сомнений, с пистолетом в руках. Вот он приезжает в городок, неуязвимый паладин, стреляющий направо и налево в первого встречного. Вот он покидает городок – зевая от скуки либо скривив в презрительной усмешке губы.
В те редкие мгновения, когда Джон Пол нарушает свое презрительное молчание, его речь бывает столь ходульна, что я не удивлюсь, если кто-нибудь вообразит, будто сначала он сочинил ее на бумаге, а потом выучил наизусть. Роста в нем почти шесть с половиной футов, и похоже, ему нравится взирать на меня сверху вниз, словно он какое-то божество, король джунглей из кинокартины студии RKO образца 1941 года. Нет, разумеется, он провел в Африке немало времени. Почти Нормальный Джимми клянется, что однажды, когда Индо-Тибетскому цирку не хватало провизии, Зиллер выследил в лесу оленя, догнал его и полоснул ножом по горлу. А на следующий день он встал на берегу горного потока у самых порогов и голыми руками таскал из воды лососей. А еще через день взял в лес свою флейту – в результате три фазана закончили жизнь в котелке с супом. Глядя на Зиллера, в такое трудно не поверить. Но что еще удивительнее, он только что истратил сотню зеленых и немало личного времени, чтобы вызволить меня – человека ему чужого – из-за тюремной решетки. Возможно, причиной всему Аманда, это она настояла, чтобы приехать и забрать меня из тюрьмы. Но ведь Зиллер-то согласился. Так что держись, Джон Пол! Я буду не я, если не попытаюсь раскусить этого человека – в конце концов, именно из-за него я и предпринял в недавнем прошлом столь решительные шаги. А еще я попытаюсь проникнуться к нему расположением. Но истина заключается в том, что легкой дружбы с этим Предводителем Дикарей ждать не приходится. Не стоит даже рассчитывать.
А вот Аманда – совсем другое дело. Она тотчас располагает к себе, тотчас очаровывает и соблазняет, тотчас пробирает до мозга костей, учащает пульс и дыхание. Даже Джон Пол и тот не нашел слов, чтобы описать Аманду. Это, пожалуй, единственное, что ему не удалось. Почти Нормальный Джимми назвал ее как-то раз «религией в себе самой», и я готов признать, что есть в ней нечто неземное; это сквозит в ее мягкости, в ее манере держаться, в ее улыбке, в том, как она словно плывет по воздуху, не касаясь земли. И все же если она и святая, то канонизировал ее понтифик бродяг и цыган. Боже милостивый! Какие цвета она носит! Сколько на ней бус и браслетов! По кольцу на каждом пальце, в том числе на ногах. Ее темные волосы обожжены на концах пламенем костра. Ее жесты полны грации, словно она движется в такт только ей слышимой музыке. В них сквозит одновременно решительность и мечтательность.
Как и у меня, щеки у нее чуть пухлые. Черты скорее резковатые, нежели классические, однако их смягчает выражение воодушевления и добродетели. Ее глаза сияют, словно рисинки в воде. Ее губы торжествует победу над ее передними зубами, которые под углом слегка выпирают вперед, словно вагоны сошедшего с рельсов поезда. Но это не уродует ее, не умаляет ее красоты – наоборот, из-за неровных зубов губы ее постоянно словно слегка надуты. Этот чувственный и капризный рот сотворен для поцелуев, для того, чтобы упиваться им. Этот рот артикулирует гласные, словно они символы плодородия, и мужчинам остается только беспомощно скользить по дуге ее легкого пришепетывания.
Бесполезно даже пытаться описать ее дальше. Ведь я не поэт и не наделен умением объяснить, почему ее небольшие груди столь же соблазнительны, как и молочные железы какой-нибудь пышнотелой красотки. По всей видимости, она околдовала меня (Почти Нормальный Джимми предупреждал, что так оно и будет), так что мне только остается надеяться, что я еще не окончательно утратил рассудок.
Что же касается Зиллеров как супружеской пары, их образа жизни, то выносить суждения пока что преждевременно. Более того, тем самым я скорее бы дал характеристику себе самому, нежели им. Конечно, я бы мог предположить, что сказал бы о них какой-нибудь ученый муж из института. До некоторой степени я мог бы с ним и согласиться. Я ведь здесь не для того, чтобы превозносить Зиллеров, но и не затем, чтобы смешивать их с грязью. Однако боюсь, что мне с ними есть из-за чего ломать копья. Из того, что мне известно об их философии, можно сделать вывод: она заражена романтикой и разной мистической дребеденью. Однако не считай я их фигурами знаковыми, не ощущай я, как сегодня они создают в поэзии то, что завтра станет достижением научной мысли, вряд ли бы отправился вместе с ними… к тому, что считает их частью себя.
* * *
Мои хозяева уложили меня спать в гостиной, устроив из пестрых подушек и лоскутных одеял лежанку на манер аккордеона. Если они надумают взять меня в работники, сказала Аманда, то за домом над гаражом имеются еще две комнаты, которые я могу обустроить по собственному желанию. Конечно, это как небо от земли отличается от моего шикарного люкса при институте. И все равно я, словно жених, жду не дождусь, когда переберусь в эти новые спальные покои.
Спать Зиллеры ушли рано. Признаюсь, даже если я и испытывал к Джону Полу похотливую зависть, обильное кровотечение из моей бедной задницы быстро заставило меня позабыть о ней. Черт подери этот геморрой! Из-за него я состарюсь раньше времени. И пока я лежал у себя (разумеется, на животе), до меня из их комнаты доносились смех и музыка. Подрагивало пламя свечи – в щель под дверью мне были видны его отблески, ноздри щекотал дурманящий дымок благовоний. (Интересно, а их знаменитый бабуин тоже там с ними?) Зиллеры крутили пластинки, какой-то новый, совершенно безумный джаз. Напрягши слух, я расслышал, как Аманда спросила: «Джон Пол, а правда, что Роланд Керк – это переодетый оркестр Каунта Бейси?»
На этом заканчивается серия выдержек из заметок в блокноте Маркса Марвеллоса. Возможно, в дальнейшем автор еще будет время от времени цитировать новые выдержки из них, а может, и нет. В любом случае хотелось бы предупредить читателя не принимать эти записи слишком серьезно. Они были расшифрованы в то время, когда Маркс Марвеллос несколько запутался в собственной миссии и собственных методах и поэтому метался между чисто научным взглядом на вещи и другим, довольно фривольным.
В любом случае такое поведение для парня было не в первой. Видите ли, Маркс Марвеллос – весьма примечательный молодой человек. Он из той породы людей, которые без особого труда оставляют свой отпечаток на лице мира. У него горы мозгов, горы таланта, горы способностей. Однако ему мешает какая-то нездоровая двойственность. Она полуобщипанным альбатросом повисла у него на шее. Еще с тех самых времен, когда он был восьмиклассником-вундеркиндом по физике, Маркс мечтал, что в будущем станет великим физиком-теоретиком того же масштаба, что и Вернер Гейзенберг или Эйнштейн. Увы, как ни мечтал он о великих свершениях, у него никак не получалось заняться наукой всерьез, ни мечтаниями о ней, ни ею самой. Вернее, он мог относиться к ней серьезно лишь до определенного момента или же, например, одну неделю мог, а в следующую – уже ни в какую.
Одновременно он развил в себе второй набор мечтаний, а именно такого свойства, что автор опасается, как бы упоминание о них не посрамило мечтателя. Это были мечты как фиолетовые колибри. Когда они заглядывали в иссушенную лабораторию его обычного сознания, Маркс ловил себя на том, что подхихикивает где-нибудь прямо посередине изящного кеплеровского уравнения либо почесывает у себя в паху, в то время когда, по идее, ему следовало бы почесывать вместилище разума. Эти видения выстраивались рядами на роялях, пожимая руки Эрролу Флинну, либо щекотали щитовидную железу самого мечтателя, доводя его до изнеможения, – сумасшедшие, суматошные, сумасбродные картины, что, словно на батуте, подпрыгивали на брюхе его куда более осмысленных стремлений, оскверняя собой самые подконтрольные ему инстинкты. Таков был второй набор его мечтаний. И конфликт между ним и первым так и не был устранен. До сегодняшнего дня жизнь Маркса Марвеллоса являла собой один сплошной компромисс. Он пока не смог реализовать себя ни как гений, ни как мошенник.
Марвеллос был все еще молод, однако к тому моменту, как жизнь занесла его в придорожный зверинец, успел испытать на себе немало ее сюрпризов. И все-таки надежда не была для него потеряна. Правда, его будущее – это в некотором роде не вашего ума дело. От вас требуется одно – думайте что хотите о его первых впечатлениях о Зиллерах, а мы тем временем поехали дальше.
Собеседование при приеме на работу
I
Под утро дождь прекратился. Зима предприняла последний рывок и тихонько испустила дух. Наутро солнце уже светило вовсю, а небо поражало голубизной. Пока Маркс брился, он то и дело поглядывал в окошко ванной комнаты, любуясь острыми пиками Каскадных гор, торчавшими на востоке из-за округлых холмов предгорий. В то утро Каскадный хребет почему-то показался ему ужасно похожим галерею профилей Дика Трейси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48