Слушайте, я ухожу, с меня хватит, – сказал Макмагон, но не сдвинулся с места. – Я в своей жизни сумасшедших повидал, в том числе и в Ирландской республиканской армии. Из-за этих бешеных псов я оттуда и ушел, сразу как узнал о ребенке, который погиб, опустив письмо в почтовый ящик. Если хотите чего-то добиться, старайтесь просто как можно больше насолить британцам, мерзавцы этого заслуживают, но забудьте всю эту галиматью про коронацию, герцогов, принцев и рыцарей Круглого стола, ей-богу.
– Мы и есть британцы, – торжественно провозгласил Алед Рис, – британские кельты. Наши враги – англосаксы. Мы не предлагаем ничего противоестественного. У нас нет армии, чтобы воевать с англосаксами, но мы имеем право на независимое королевство, которое пока можно называть княжеством Кимру. Древняя кимрская песнь, дошедшая до нас, называется «Unkeynyaet Prydyn», то есть «Королевство Британия». И оно снова будет. Пусть даже через тысячу лет, но остров перейдет в руки законных владельцев, а о сумасшедших «Сынах Артура», над которыми вы сейчас смеетесь, сложат песни благодарные потомки.
– А пока, – напомнил Макмагон, – вы будете доводить до инфаркта бедных старушек, которые ходят в банк за своими жалкими грошами.
– Ваше обобщение безосновательно, – заметил Алед Рис.
– Мы не получили конкретных инструкций о порядке реквизиций, – педантично разъяснил Том Проберт. – Есть человек, местонахождение которого я не хочу разглашать, ответственный за эти, к сожалению, совершенно необходимые акции. Не все молодые люди, находящиеся в его подчинении, отличаются высокой нравственностью, но все они у него под жестким контролем. Если ослушаются, им грозит суровое наказание. А до нас деньги доходят в последнюю очередь. Мы не можем найти средства на небольшой тираж нашей брошюры, хотя бы в тысячу экземпляров.
Макмагон поглядел по сторонам. Скудость партийной кассы бросалась в глаза: разбитые половицы, старая керамическая раковина с краном, из которого не текла вода, довоенный календарь на обшарпанной стене, шаткий грязный стол, полинялая армейская форма членов организации.
– Ну что ж, – сказал он, – вы посвятили себя деятельности, которая с точки зрения государства преступна, несмотря на все ваши благородные порывы, решимость и прочую словесную белиберду. Это и есть Экскалибур? – спросил он, указывая на лежавший на столе грубо сработанный деревянный меч, больше похожий на палицу.
– Это cleddyf, – ответил Том Проберт. – Придет время, и мы вернем настоящий. Мы слышали, что он странствует по свету, хотя где он сейчас, никто не знает. Но он к нам вернется, как и сам Артур, и поможет в нашей борьбе за правое дело.
– Бред сивой кобылы, простите за резкость, – сказал Макмагон.
– Прощаем.
«Бифштекс посолить и поперчить с обеих сторон. Затем быстро обжарить в масле на раскаленной сковороде. Масло слить, сбрызнуть мясо коньяком и поджечь. Блюдо называется «адское пламя», а вкус такой, что возносишься к небесам. Суфле с ликером «Бенедиктин» и бренди было любимым блюдом пышногрудой контральто. «Бенедиктин» наводил ее на мысли отнюдь не монашеские. И вот еще что: у нас ничего никогда не подгорало. Говяжью вырезку жарили целиком, поливая бульоном и красным вином с добавлением соуса «Дьяболо» – можно прямо из бутылочки «Ли энд Перринс». Салат «Уалдорф» из нарезанного сельдерея, яблок и грецких орехов заправляли майонезом. Такие яства Валтасару и не снились: на его пирах подавали ростбиф из иудеев, а на десерт – голых вавилонских блудниц, устилавших своими телами подножие трона. «О, царь царей, славься во веки веков! Но пусть твой век продлится не дольше этого пира».
Лежа в саду и вспоминая про пир Валтасара, Дэвид Джонс сжимал в ладони не пенис, как тогда в юности, перед побегом в Кардиффский порт, а фамильное золото. Помимо родных вокруг него стояло много людей. Даже некоторые посетители бара с кружками в руках пришли поглядеть на умирающего хозяина. Кашель утих. Он позвал Беатрикс.
– Я здесь, папа.
Она приехала не одна. С ней был ее муж, смуглый еврей, говоривший со знакомым Дэвиду нью-йоркским акцентом. Валлийская кровь смешалась с русской, а теперь, видно, пора добавить еврейской. Что ж, может, это и хорошо. В конце концов, все люди – едина плоть, а плоть – земля. Земля – к земле. Он посмотрел вверх. Дрозд, сидевший на дереве, просвистел веселую песенку, напоминавшую Дэвиду молодость. Помнится, в Блэквуде жил один парень, его тоже звали Дэвид, только был он родом из Англии, и все говорили, что надо дать ему прозвище, а он согласился, только попросил, чтоб покрасивше. Вот и прозвали его Красотка Дэй. Смешно.
– Что смешного, папа?
– Дэй помирает.
Но он еще был жив. Он уснул, и его не разбудил даже шум ливня, который разразился после полудня. Когда доктор Льюис склонился над Дэвидом, его пальцы мертвой хваткой сжимали золотой самородок, но это еще не было трупным окоченением. Доктор понимал, что все может произойти в любой момент, и ввел под кожу ссохшейся руки два грамма диацетилморфин гидрохлорида. Это следовало сделать для него.
Пока миссис Боуэн прибирала покойного, на кухне собралась целая толпа. Дэн с Реджем отнесли тело наверх и положили на постель, в которой он отказывался умереть. Перед смертью он испачкал только старую армейскую плащ-палатку. Умер, как солдат, под шум дождя и пенье птиц. Все, кроме Ирвина Рота, недавно ставшего мужем Беатрикс, пили крепкий чай. Американец попросил кофе, и овдовевшая Людмила сурово сказала: хочет кофе, пусть возьмет банку «Кэмпа» с цикорием и сварит. В итоге он налил себе стакан тепловатого джина. В центре стола лежал самородок. За все прошедшие годы его так и не очистили от примесей и не переплавили в золотой слиток.
– Насилу вынул из его рук, – сказал Редж, – будто с собой на тот свет хотел взять.
– Главное, чтоб ты на этом свете не взял его с собой, ворюга, – сказал Дэн.
– Попридержи язык, – сказала Людмила, грея руки о кружку с горячим чаем, – особенно сейчас, когда отец мертвый лежит наверху, – но глаза ее глядели безучастно.
– Надо бы показать его оценщику. Он ведь немалых денег стоит, – предложил Ирвин Рот.
– Золото все поднимается и поднимается в цене, – сказала Беатрикс, – и будь моя воля, я бы никогда не поменяла его на бумажки.
– Что с ним делать, решит твоя мама, – сказала ей Людмила. И бросила взгляд сначала на зятя-еврея, потом на сноху-еврейку.
– Все зависит от того, что написано в завещании, верно? – подсказал Ирвин Рот. – Может быть, там есть распоряжения на этот счет.
– У вас, у евреев, только деньги на уме, – сказала Людмила Джонс.
– Не стоит оскорблять людей, мама, – вспыхнула Беатрикс. – У тебя совершенно превратное мнение о евреях.
– Ничего страшного, – примирительно сказал Ирвин Рот, – я меньше всего думаю о деньгах.
– Особенно когда пишешь свой великий американский роман о нашей войне, – поддел его Редж.
– Это другое. Роман я допишу, даже если он не принесет мне ни гроша.
– Но, для того чтоб ты его написал, мой вонючий братец должен был пройти через чертову мясорубку.
– Кто это вонючий? Сам ты вонючка!
– Прекратите, – приказала сыновьям Людмила, – чтоб я в этом доме ничего подобного больше не слышала. Последние слова вашего отца были горькие: «Что за детей мы вырастили!»
– Это не были его последние слова, – сказал Редж.
– Он всегда так говорил, и раньше, и теперь. Если это не были его последние слова, то только потому, что у него сил не хватило их произнести. Бедный мой муж. – В ее глазах, однако, не было ни слезинки. Она залпом, как после поминального тоста, выпила остаток чая.
– А почему мы здесь сидим? – осмелилась спросить Ципа.
Людмила ответила резко:
– Ты, еврейка, и не знаешь почему? Всем не терпится узнать, что мой бедный муж оставил вам в наследство. Разве вас что-нибудь, помимо денег, интересует?
Все, кроме Реджа, шумно запротестовали.
– Брату моему действительно не терпится узнать, сколько он получит, – сказал Редж. – Ему нужны деньги на собственную рыбную лавку. Остальным это наследство до лампочки.
– Вот гад, – покраснев, выкрикнул Дэн.
– Ладно, будем считать, что оплакивание окончено, – продолжал Редж, – пришла пора сказать несколько добрых слов о покойном. Боюсь, на похоронах об этом никто не догадается. Наш отец часто говорил, что в жизни ему всегда везло. Он выходил невредимым из самых смертельных ситуаций. Я думаю, он передал нам эту счастливую способность к выживанию нам. Хотя он и считал, что передать такое детям невозможно, даже боялся, что им придется расплачиваться за его невероятное везение. Теперь на мучивший его вопрос придется ответить нам. – для чего мы вышли живыми из этой войны. Он умер не старым, но разве в возрасте дело? Он был добрый человек, зла никому не желал. О нем долго будут вспоминать с уважением. Кажется, больше сказать нечего. Аминь.
– Так вот, о деньгах, – сказала Людмила. – Хотите знать, так слушайте. Он все отписал своей дорогой жене. Так он назвал меня в завещании. Адвокат Оуэн сказал, что я должна буду уплатить налог с наследства. За свое, кровное, еще и плати – законы у нас такие. Все, за вычетом этой суммы, принадлежит мне. Отец говорил, что вы da i ddim.
– Что это значит? – спросил Ирвин Рот.
– Ни на что не годные, – перевела Беатрикс.
– Еще он сказал, что за Дэном нужно присматривать. И я позабочусь о том, чтобы Дэн получил свою рыбную лавку. Беатрикс замужем за богатым евреем, она пи в чем не нуждается. Реджинальду, хоть и женат на еврейке, придется работать. Он получил хорошее образование, знает испанский, по преподавать не хочет. Тогда пусть продолжит отцовское дело, тем более что он сам того желает. Да, надо будет эту бумагу на твое имя переписать.
– Ты имеешь в виду лицензию? – спросил Редж. – Но ведь по закону лицензия переходит к вдове.
– Нет, на меня не рассчитывайте, – ответила мата, – я здесь не останусь. Я уезжаю в Петербург. Тетка моя умерла, но дядя Борис жив. Он старый человек, ему требуется уход. Здесь я свой долг выполнила, больше я здесь не нужна. Мое место в Петербурге.
Все обомлели. Первой пришла в себя Беатрикс:
– Мама, Петербурга больше нет. Теперь он называется Ленинград. Там революция была, ты же своими глазами видела, по крайней мере самое начало. Россия теперь – коммунистическая страна, она отрезана от свободного мира. Ты возненавидишь ее. Там же есть нечего, там тайная полиция, зверства, лагеря смерти.
– Все равно поеду. Россия есть Россия. Иногда буду приезжать, навещать вас.
– Пойми, – с мольбой в голосе произнесла Беатрикс, – как только ты там окажешься, тебя не выпустят обратно. Они не хотят, чтобы свободный мир знал, какой ужас там у них творится. Они поэтому и пленных всех расстреляли после Ялты. Обратного пути оттуда нет.
– У меня есть паспорт. Я британская подданная.
– Не лезь ты туда, говорят тебе! – скрипя зубами, сказал Редж. – Я теперь глава семьи, и я тебе запрещаю. Я не могу допустить, чтобы моя мать добровольно отправилась в ад.
– Россия есть Россия, – повторила Людмила, – я хоть и британская подданная, но только благодаря вашему отцу. Теперь, когда он умер, мое место в России. Но британский паспорт я сохраню.
– Не получится, – расстроенно качая головой, сказала Беатрикс. – У тебя его отберут. Скажут, что ты теперь советская гражданка и не имеешь права на заграничный паспорт. Я же работаю в русском отделе, я знаю, о чем говорю.
– После того как мы похороним вашего бедного отца, я поеду в Кардифф к русскому консулу. – Она вскинула на Реджа свои балтийские глаза. – Матери ты приказывать не смеешь. Я свободная женщина.
– Сталин тебе покажет, какая ты, к черту, свободная.
– Реджинальд, я уже сказала, что не потерплю сквернословия в своем доме.
– А что вы собираетесь делать с драгоценным металлом? – вклинился Ирвин Рот. – Если вы возьмете самородок с собой, у вас его конфискуют на границе. Теперь только правительство имеет право распоряжаться золотом. Это лорд Байрон мог по всей Европе таскать за собой сундуки с золотом. Впрочем, не только лорд Байрон.
– Вот именно, не только он. Евреи всегда так делали. Я помню эти фамилии – Гольдберг и Гольдштейп – еще с детства, когда жила в Петербурге. И в Бруклине были те же фамилии. Не знаю я, что с этим золотом делать. – Она быстро заговорила по-русски: Ирвин Рот и Ципа ничего, кроме слова «zolato», понять не могли.
Наконец Дэн свирепо произнес
– Я повторяю, на нем лежит проклятие. От него только раздоры и воровство. Бросить его в Аск, и дело с концом.
Ирвин Рот посмотрел на него с интересом. Любитель и знаток оперы, он вспомнил Альбериха, проклинающего золото Рейна. Все мифы рано или поздно воплощаются в жизнь.
– У меня сохранились кое-какие связи в американских военно-воздушных силах. Я мог бы переправить самородок на континент, чтобы там продать, – предложил он. – Лучше даже не в Европу, а в Танжер. Там за золото дают самую лучшую цену. Можно еще в Бомбей, но это далековато.
– А что ты потом будешь делать с этими драхмами или рупиями или любыми другими бумажками? – спросила Беатрикс. – Купишь на них другое золото? По-моему, лучше всего хранить его в банковском сейфе, как раньше.
– Ты в финансах ничего не смыслишь, – возразил ее муж. – Кому нужен этот кусок металла? Так и лежит без дела с тех самых пор, как его выкопали. Золото – это деньги, а деньги должны работать.
– Ты предлагаешь обратить золото в бумажки, – сказала Беатрикс.
– Простите меня, – вскочив с места, проговорила побледневшая Ципа.
– В чем дело? Мы что-то не так сказали? – встревожился Редж.
– Леди Шалот, – произнесла Ципа уже у двери, ведущей наверх.
Беатрикс, понимая, о чем идет речь, состроила гримасу обеспокоенному брату.
– Не все получается сразу, – сказала она, – наберись терпения.
– Пора открывать, – сказала Людмила, взглянув на стенные часы. – Одни умирают, другие хотят пить и есть. Такова жизнь, ничего не поделаешь.
– Мы с Ирвином едем в Абергавенни, чтобы успеть па утренний поезд, – заявила Беатрикс. – К похоронам вернемся. Бедный папа. Послушайте меня, спрячьте эту штуку в сейф.
На прощание она всех расцеловала. Ирвин Рот помахал рукой. Дэн отозвал сестру в сторону:
– Пошли выйдем на минутку в сад. – Он грубо схватил ее за руку.
– Ничего себе братские нежности.
В саду у поникшего розового куста Дэн резко остановился и спросил:
– Зачем ты вышла замуж за этого мудака?
– Потому что я люблю его, Дэн. Потому что хочу быть счастлива с ним в другом мире, то есть, я хотела сказать, в Новом Свете. Но пока мы поживем здесь. Еще год я поработаю в министерстве, пока он не окончит Кембридж А потом в Нью-Йорк. Пора уже осесть где-нибудь.
– Он тебе не пара.
– Ревнуешь? Не надо, Дэн. Я же ни одного дня не проживу, не вспомнив о тебе, моем любимом брате, и о твоей рыбной лавке. Ты для меня значишь больше всех на свете.
– Ты только что сказала, что любишь этого мудака.
– Любовь бывает разная. Любовь сестры к брату – это одно, любовь жены к мужу – другое.
– Не понимаю, как ты его вообще терпишь!
– Вот так и терплю. Как говорится, любовь зла. Дэн, если я тебе понадоблюсь, только дай знать, я сразу примчусь. Хотя на самом деле я не думаю, что понадоблюсь. Прошел же ты войну и выжил без меня, а теперь будешь рыбой торговать, если рыбу найдешь. Самостоятельно. Нам пора, а то опоздаем.
– Не нравится мне твой брак.
– В жизни приходится мириться со многими вещами. Мне, может быть, тоже не нравится, что ты на рыбе помешан. Пусти мою руку. Больно.
В октябре 1946 года я вернулся в Манчестерский университет, чтобы продолжить учебу и получить степень магистра. Мой научный руководитель Ф.Д.Эшли с неохотой утвердил тему моей дипломной работы: абсолютная ценность человеческой жизни в отрицающем ее мире. Рассуждения на эту эпическую тему были замаскированы под критический разбор работы «О четверояком корне закона достаточного основания» Шопенгауэра. Я соврал, что прочел этот труд в оригинале, на непостижимом для меня немецком. Диссертация получилась старомодная. Философия успела превратиться из анализа реальности в рассуждения о смысле понятий. В Кембридже давно открыто смеялись над метафизикой как над пустым, а главное, не приносящим дохода времяпрепровождением. А уж что касается философии морали, мало кто из профессоров желал обсуждать существующие системы этики, еще меньше охотников было проповедовать новые. Но призрак Сэмюэля Александера, чей бюст работы Эпштейна украшает гуманитарный корпус, еще бродил по университету, напоминая влюбленным парочкам о тщете сиюминутных желаний и шкале истинных ценностей. В век атомной бомбы и холокоста мои тезисы звучали актуальнее сочинений многих современных философов и богословов, хотя Эшли и отказывался признать это. Мы вступали в эпоху уклонения от ответственности, наиболее ярким примером которой являлся логический позитивизм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Мы и есть британцы, – торжественно провозгласил Алед Рис, – британские кельты. Наши враги – англосаксы. Мы не предлагаем ничего противоестественного. У нас нет армии, чтобы воевать с англосаксами, но мы имеем право на независимое королевство, которое пока можно называть княжеством Кимру. Древняя кимрская песнь, дошедшая до нас, называется «Unkeynyaet Prydyn», то есть «Королевство Британия». И оно снова будет. Пусть даже через тысячу лет, но остров перейдет в руки законных владельцев, а о сумасшедших «Сынах Артура», над которыми вы сейчас смеетесь, сложат песни благодарные потомки.
– А пока, – напомнил Макмагон, – вы будете доводить до инфаркта бедных старушек, которые ходят в банк за своими жалкими грошами.
– Ваше обобщение безосновательно, – заметил Алед Рис.
– Мы не получили конкретных инструкций о порядке реквизиций, – педантично разъяснил Том Проберт. – Есть человек, местонахождение которого я не хочу разглашать, ответственный за эти, к сожалению, совершенно необходимые акции. Не все молодые люди, находящиеся в его подчинении, отличаются высокой нравственностью, но все они у него под жестким контролем. Если ослушаются, им грозит суровое наказание. А до нас деньги доходят в последнюю очередь. Мы не можем найти средства на небольшой тираж нашей брошюры, хотя бы в тысячу экземпляров.
Макмагон поглядел по сторонам. Скудость партийной кассы бросалась в глаза: разбитые половицы, старая керамическая раковина с краном, из которого не текла вода, довоенный календарь на обшарпанной стене, шаткий грязный стол, полинялая армейская форма членов организации.
– Ну что ж, – сказал он, – вы посвятили себя деятельности, которая с точки зрения государства преступна, несмотря на все ваши благородные порывы, решимость и прочую словесную белиберду. Это и есть Экскалибур? – спросил он, указывая на лежавший на столе грубо сработанный деревянный меч, больше похожий на палицу.
– Это cleddyf, – ответил Том Проберт. – Придет время, и мы вернем настоящий. Мы слышали, что он странствует по свету, хотя где он сейчас, никто не знает. Но он к нам вернется, как и сам Артур, и поможет в нашей борьбе за правое дело.
– Бред сивой кобылы, простите за резкость, – сказал Макмагон.
– Прощаем.
«Бифштекс посолить и поперчить с обеих сторон. Затем быстро обжарить в масле на раскаленной сковороде. Масло слить, сбрызнуть мясо коньяком и поджечь. Блюдо называется «адское пламя», а вкус такой, что возносишься к небесам. Суфле с ликером «Бенедиктин» и бренди было любимым блюдом пышногрудой контральто. «Бенедиктин» наводил ее на мысли отнюдь не монашеские. И вот еще что: у нас ничего никогда не подгорало. Говяжью вырезку жарили целиком, поливая бульоном и красным вином с добавлением соуса «Дьяболо» – можно прямо из бутылочки «Ли энд Перринс». Салат «Уалдорф» из нарезанного сельдерея, яблок и грецких орехов заправляли майонезом. Такие яства Валтасару и не снились: на его пирах подавали ростбиф из иудеев, а на десерт – голых вавилонских блудниц, устилавших своими телами подножие трона. «О, царь царей, славься во веки веков! Но пусть твой век продлится не дольше этого пира».
Лежа в саду и вспоминая про пир Валтасара, Дэвид Джонс сжимал в ладони не пенис, как тогда в юности, перед побегом в Кардиффский порт, а фамильное золото. Помимо родных вокруг него стояло много людей. Даже некоторые посетители бара с кружками в руках пришли поглядеть на умирающего хозяина. Кашель утих. Он позвал Беатрикс.
– Я здесь, папа.
Она приехала не одна. С ней был ее муж, смуглый еврей, говоривший со знакомым Дэвиду нью-йоркским акцентом. Валлийская кровь смешалась с русской, а теперь, видно, пора добавить еврейской. Что ж, может, это и хорошо. В конце концов, все люди – едина плоть, а плоть – земля. Земля – к земле. Он посмотрел вверх. Дрозд, сидевший на дереве, просвистел веселую песенку, напоминавшую Дэвиду молодость. Помнится, в Блэквуде жил один парень, его тоже звали Дэвид, только был он родом из Англии, и все говорили, что надо дать ему прозвище, а он согласился, только попросил, чтоб покрасивше. Вот и прозвали его Красотка Дэй. Смешно.
– Что смешного, папа?
– Дэй помирает.
Но он еще был жив. Он уснул, и его не разбудил даже шум ливня, который разразился после полудня. Когда доктор Льюис склонился над Дэвидом, его пальцы мертвой хваткой сжимали золотой самородок, но это еще не было трупным окоченением. Доктор понимал, что все может произойти в любой момент, и ввел под кожу ссохшейся руки два грамма диацетилморфин гидрохлорида. Это следовало сделать для него.
Пока миссис Боуэн прибирала покойного, на кухне собралась целая толпа. Дэн с Реджем отнесли тело наверх и положили на постель, в которой он отказывался умереть. Перед смертью он испачкал только старую армейскую плащ-палатку. Умер, как солдат, под шум дождя и пенье птиц. Все, кроме Ирвина Рота, недавно ставшего мужем Беатрикс, пили крепкий чай. Американец попросил кофе, и овдовевшая Людмила сурово сказала: хочет кофе, пусть возьмет банку «Кэмпа» с цикорием и сварит. В итоге он налил себе стакан тепловатого джина. В центре стола лежал самородок. За все прошедшие годы его так и не очистили от примесей и не переплавили в золотой слиток.
– Насилу вынул из его рук, – сказал Редж, – будто с собой на тот свет хотел взять.
– Главное, чтоб ты на этом свете не взял его с собой, ворюга, – сказал Дэн.
– Попридержи язык, – сказала Людмила, грея руки о кружку с горячим чаем, – особенно сейчас, когда отец мертвый лежит наверху, – но глаза ее глядели безучастно.
– Надо бы показать его оценщику. Он ведь немалых денег стоит, – предложил Ирвин Рот.
– Золото все поднимается и поднимается в цене, – сказала Беатрикс, – и будь моя воля, я бы никогда не поменяла его на бумажки.
– Что с ним делать, решит твоя мама, – сказала ей Людмила. И бросила взгляд сначала на зятя-еврея, потом на сноху-еврейку.
– Все зависит от того, что написано в завещании, верно? – подсказал Ирвин Рот. – Может быть, там есть распоряжения на этот счет.
– У вас, у евреев, только деньги на уме, – сказала Людмила Джонс.
– Не стоит оскорблять людей, мама, – вспыхнула Беатрикс. – У тебя совершенно превратное мнение о евреях.
– Ничего страшного, – примирительно сказал Ирвин Рот, – я меньше всего думаю о деньгах.
– Особенно когда пишешь свой великий американский роман о нашей войне, – поддел его Редж.
– Это другое. Роман я допишу, даже если он не принесет мне ни гроша.
– Но, для того чтоб ты его написал, мой вонючий братец должен был пройти через чертову мясорубку.
– Кто это вонючий? Сам ты вонючка!
– Прекратите, – приказала сыновьям Людмила, – чтоб я в этом доме ничего подобного больше не слышала. Последние слова вашего отца были горькие: «Что за детей мы вырастили!»
– Это не были его последние слова, – сказал Редж.
– Он всегда так говорил, и раньше, и теперь. Если это не были его последние слова, то только потому, что у него сил не хватило их произнести. Бедный мой муж. – В ее глазах, однако, не было ни слезинки. Она залпом, как после поминального тоста, выпила остаток чая.
– А почему мы здесь сидим? – осмелилась спросить Ципа.
Людмила ответила резко:
– Ты, еврейка, и не знаешь почему? Всем не терпится узнать, что мой бедный муж оставил вам в наследство. Разве вас что-нибудь, помимо денег, интересует?
Все, кроме Реджа, шумно запротестовали.
– Брату моему действительно не терпится узнать, сколько он получит, – сказал Редж. – Ему нужны деньги на собственную рыбную лавку. Остальным это наследство до лампочки.
– Вот гад, – покраснев, выкрикнул Дэн.
– Ладно, будем считать, что оплакивание окончено, – продолжал Редж, – пришла пора сказать несколько добрых слов о покойном. Боюсь, на похоронах об этом никто не догадается. Наш отец часто говорил, что в жизни ему всегда везло. Он выходил невредимым из самых смертельных ситуаций. Я думаю, он передал нам эту счастливую способность к выживанию нам. Хотя он и считал, что передать такое детям невозможно, даже боялся, что им придется расплачиваться за его невероятное везение. Теперь на мучивший его вопрос придется ответить нам. – для чего мы вышли живыми из этой войны. Он умер не старым, но разве в возрасте дело? Он был добрый человек, зла никому не желал. О нем долго будут вспоминать с уважением. Кажется, больше сказать нечего. Аминь.
– Так вот, о деньгах, – сказала Людмила. – Хотите знать, так слушайте. Он все отписал своей дорогой жене. Так он назвал меня в завещании. Адвокат Оуэн сказал, что я должна буду уплатить налог с наследства. За свое, кровное, еще и плати – законы у нас такие. Все, за вычетом этой суммы, принадлежит мне. Отец говорил, что вы da i ddim.
– Что это значит? – спросил Ирвин Рот.
– Ни на что не годные, – перевела Беатрикс.
– Еще он сказал, что за Дэном нужно присматривать. И я позабочусь о том, чтобы Дэн получил свою рыбную лавку. Беатрикс замужем за богатым евреем, она пи в чем не нуждается. Реджинальду, хоть и женат на еврейке, придется работать. Он получил хорошее образование, знает испанский, по преподавать не хочет. Тогда пусть продолжит отцовское дело, тем более что он сам того желает. Да, надо будет эту бумагу на твое имя переписать.
– Ты имеешь в виду лицензию? – спросил Редж. – Но ведь по закону лицензия переходит к вдове.
– Нет, на меня не рассчитывайте, – ответила мата, – я здесь не останусь. Я уезжаю в Петербург. Тетка моя умерла, но дядя Борис жив. Он старый человек, ему требуется уход. Здесь я свой долг выполнила, больше я здесь не нужна. Мое место в Петербурге.
Все обомлели. Первой пришла в себя Беатрикс:
– Мама, Петербурга больше нет. Теперь он называется Ленинград. Там революция была, ты же своими глазами видела, по крайней мере самое начало. Россия теперь – коммунистическая страна, она отрезана от свободного мира. Ты возненавидишь ее. Там же есть нечего, там тайная полиция, зверства, лагеря смерти.
– Все равно поеду. Россия есть Россия. Иногда буду приезжать, навещать вас.
– Пойми, – с мольбой в голосе произнесла Беатрикс, – как только ты там окажешься, тебя не выпустят обратно. Они не хотят, чтобы свободный мир знал, какой ужас там у них творится. Они поэтому и пленных всех расстреляли после Ялты. Обратного пути оттуда нет.
– У меня есть паспорт. Я британская подданная.
– Не лезь ты туда, говорят тебе! – скрипя зубами, сказал Редж. – Я теперь глава семьи, и я тебе запрещаю. Я не могу допустить, чтобы моя мать добровольно отправилась в ад.
– Россия есть Россия, – повторила Людмила, – я хоть и британская подданная, но только благодаря вашему отцу. Теперь, когда он умер, мое место в России. Но британский паспорт я сохраню.
– Не получится, – расстроенно качая головой, сказала Беатрикс. – У тебя его отберут. Скажут, что ты теперь советская гражданка и не имеешь права на заграничный паспорт. Я же работаю в русском отделе, я знаю, о чем говорю.
– После того как мы похороним вашего бедного отца, я поеду в Кардифф к русскому консулу. – Она вскинула на Реджа свои балтийские глаза. – Матери ты приказывать не смеешь. Я свободная женщина.
– Сталин тебе покажет, какая ты, к черту, свободная.
– Реджинальд, я уже сказала, что не потерплю сквернословия в своем доме.
– А что вы собираетесь делать с драгоценным металлом? – вклинился Ирвин Рот. – Если вы возьмете самородок с собой, у вас его конфискуют на границе. Теперь только правительство имеет право распоряжаться золотом. Это лорд Байрон мог по всей Европе таскать за собой сундуки с золотом. Впрочем, не только лорд Байрон.
– Вот именно, не только он. Евреи всегда так делали. Я помню эти фамилии – Гольдберг и Гольдштейп – еще с детства, когда жила в Петербурге. И в Бруклине были те же фамилии. Не знаю я, что с этим золотом делать. – Она быстро заговорила по-русски: Ирвин Рот и Ципа ничего, кроме слова «zolato», понять не могли.
Наконец Дэн свирепо произнес
– Я повторяю, на нем лежит проклятие. От него только раздоры и воровство. Бросить его в Аск, и дело с концом.
Ирвин Рот посмотрел на него с интересом. Любитель и знаток оперы, он вспомнил Альбериха, проклинающего золото Рейна. Все мифы рано или поздно воплощаются в жизнь.
– У меня сохранились кое-какие связи в американских военно-воздушных силах. Я мог бы переправить самородок на континент, чтобы там продать, – предложил он. – Лучше даже не в Европу, а в Танжер. Там за золото дают самую лучшую цену. Можно еще в Бомбей, но это далековато.
– А что ты потом будешь делать с этими драхмами или рупиями или любыми другими бумажками? – спросила Беатрикс. – Купишь на них другое золото? По-моему, лучше всего хранить его в банковском сейфе, как раньше.
– Ты в финансах ничего не смыслишь, – возразил ее муж. – Кому нужен этот кусок металла? Так и лежит без дела с тех самых пор, как его выкопали. Золото – это деньги, а деньги должны работать.
– Ты предлагаешь обратить золото в бумажки, – сказала Беатрикс.
– Простите меня, – вскочив с места, проговорила побледневшая Ципа.
– В чем дело? Мы что-то не так сказали? – встревожился Редж.
– Леди Шалот, – произнесла Ципа уже у двери, ведущей наверх.
Беатрикс, понимая, о чем идет речь, состроила гримасу обеспокоенному брату.
– Не все получается сразу, – сказала она, – наберись терпения.
– Пора открывать, – сказала Людмила, взглянув на стенные часы. – Одни умирают, другие хотят пить и есть. Такова жизнь, ничего не поделаешь.
– Мы с Ирвином едем в Абергавенни, чтобы успеть па утренний поезд, – заявила Беатрикс. – К похоронам вернемся. Бедный папа. Послушайте меня, спрячьте эту штуку в сейф.
На прощание она всех расцеловала. Ирвин Рот помахал рукой. Дэн отозвал сестру в сторону:
– Пошли выйдем на минутку в сад. – Он грубо схватил ее за руку.
– Ничего себе братские нежности.
В саду у поникшего розового куста Дэн резко остановился и спросил:
– Зачем ты вышла замуж за этого мудака?
– Потому что я люблю его, Дэн. Потому что хочу быть счастлива с ним в другом мире, то есть, я хотела сказать, в Новом Свете. Но пока мы поживем здесь. Еще год я поработаю в министерстве, пока он не окончит Кембридж А потом в Нью-Йорк. Пора уже осесть где-нибудь.
– Он тебе не пара.
– Ревнуешь? Не надо, Дэн. Я же ни одного дня не проживу, не вспомнив о тебе, моем любимом брате, и о твоей рыбной лавке. Ты для меня значишь больше всех на свете.
– Ты только что сказала, что любишь этого мудака.
– Любовь бывает разная. Любовь сестры к брату – это одно, любовь жены к мужу – другое.
– Не понимаю, как ты его вообще терпишь!
– Вот так и терплю. Как говорится, любовь зла. Дэн, если я тебе понадоблюсь, только дай знать, я сразу примчусь. Хотя на самом деле я не думаю, что понадоблюсь. Прошел же ты войну и выжил без меня, а теперь будешь рыбой торговать, если рыбу найдешь. Самостоятельно. Нам пора, а то опоздаем.
– Не нравится мне твой брак.
– В жизни приходится мириться со многими вещами. Мне, может быть, тоже не нравится, что ты на рыбе помешан. Пусти мою руку. Больно.
В октябре 1946 года я вернулся в Манчестерский университет, чтобы продолжить учебу и получить степень магистра. Мой научный руководитель Ф.Д.Эшли с неохотой утвердил тему моей дипломной работы: абсолютная ценность человеческой жизни в отрицающем ее мире. Рассуждения на эту эпическую тему были замаскированы под критический разбор работы «О четверояком корне закона достаточного основания» Шопенгауэра. Я соврал, что прочел этот труд в оригинале, на непостижимом для меня немецком. Диссертация получилась старомодная. Философия успела превратиться из анализа реальности в рассуждения о смысле понятий. В Кембридже давно открыто смеялись над метафизикой как над пустым, а главное, не приносящим дохода времяпрепровождением. А уж что касается философии морали, мало кто из профессоров желал обсуждать существующие системы этики, еще меньше охотников было проповедовать новые. Но призрак Сэмюэля Александера, чей бюст работы Эпштейна украшает гуманитарный корпус, еще бродил по университету, напоминая влюбленным парочкам о тщете сиюминутных желаний и шкале истинных ценностей. В век атомной бомбы и холокоста мои тезисы звучали актуальнее сочинений многих современных философов и богословов, хотя Эшли и отказывался признать это. Мы вступали в эпоху уклонения от ответственности, наиболее ярким примером которой являлся логический позитивизм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43