Редж никогда не страдал слабым зрением, а на последней медкомиссии военврач вообще не стал терять времени на обследование, заявив, что на войне глаза считают, а не проверяют – какие есть, такие и сгодятся.
Вернувшийся после предобеденного чая, который здесь называли аперитивом, интендант застал Реджа в полной форме. Редж соврал, что его повысили в звании прямо перед отправкой из Гибралтара, расписался в получении амуниции и спешно вышел из комнаты. Военная полиция не обратила на него внимания: один капрал читал военный листок под названием «Отечество», другой ковырял спичкой в зубах. Очкастого лейтенанта они проводили равнодушным взглядом. Редж лихо сбежал по лестнице, но на улице сообразил, что не сможет ехать поездом: во-первых, у него были только гибралтарские деньги; во-вторых, на вокзале будет полно военной полиции, а его, конечно же, кинутся разыскивать. Его, исполнившего свой долг! Пришлось добираться на попутках.
Так случилось, что в этот день я тоже был в Портсмуте. После окончания курсов меня оставили инструктором на базе в Олдершоте, и, получив отпуск, я поехал навестить родителей, снимавших особняк на Брюнел-авеню. Вечером мне предстояло вернуться в Олдершот. Портсмут был основательно разрушен после шестидесяти семи воздушных налетов, последний из которых пришелся на май. Отец рассказывал мне о своей работе в том самом порту Малберри, куда направили Реджа. Шесть миль бетонных молов, трудности с постройкой сухих доков с кессонами, каждый по двести футов длиной и от двадцати пяти до шестидесяти футов высотой, – мне это мало о чем говорило.
– На чьей стороне Бог? – вдруг спросил отец.
Такого шторма, который разразился через две недели после высадки союзников в Нормандии, никогда раньше в это время года не бывало.
– Больше всего досталось янки, их корабли крушило о бетонные молы. Слава богу, мы успели достроить волнорезы и укрепить дно с одной стороны. Я сказал «слава богу», хотя не за все следует его благодарить. Да уж все равно, слава богу, что я теперь на пенсии. – Отец набил трубку и добавил: – Примерно через год война окончится. Что ты собираешься делать дальше?
– Я еще не решил. Может быть, продолжу учебу, чтобы получить диплом магистра, хотя к философии я охладел. – Трудно оставаться философом, обучая десантников, которых забрасывали затем в тыл к немцам, технике перерезания глоток. Причем не «бритвой Оккама», а настоящей, обоюдоострой, чтоб удобнее было убивать.
Мать была поглощена редким хобби. Она тушью переносила на пергамент эпиграммы собственного сочинения и раздаривала эти миниатюрные произведения искусства всем, кроме своих детей.
Быть иль не быть – не есть вопрос,
Но есть-то все же надо.
Хотя и брюква, и овес
Желудку не услада.
Она состарилась, поседела, располнела, но ее все еще можно было назвать красивой.
– Построение еврейского государства, – сказала она, – вот в чем твое будущее. Учи иврит, мы с отцом уже учим, причем занимаемся основательно, а не так, как раньше, когда мы жили в Иерусалиме и Яффе. Тогда было достаточно знать несколько фраз, чтоб отдавать распоряжения прислуге.
– Собираетесь эмигрировать в Палестину? – удивился я.
– В Израиль, так будет называться наше государство, – дымя трубкой, сказал отец. В твидовом пиджаке и с трубкой, он выглядел стопроцентным англичанином. – Дело вовсе не в патриотизме. Просто мы хотим жить в тепле и есть апельсины из собственного сада. Довольно с нас сырой, промозглой Англии. Этот климат губителен для твоей бедной матери. – В подтверждение его слов мать разразилась мокрым кашлем. – К тому же Англию война доконала. Песенка империи спета. Мы с матерью хотим вернуться на Средиземное море. Культура началась с Палестины, там же она будет воссоздана. И мы с матерью хотим увидеть, как ваше поколение ее воссоздаст.
– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что культура началась с Палестины? А Египет? А античная Греция?
– Я имею в виду монотеизм, – ответил отец. – Не то чтобы я верил в одного или многих богов. Семиты изобрели фонетическое письмо. Идея общественного договора тоже принадлежит им. Не сомневайся, в новый Израиль потянутся лучшие умы современности, которым будет где объединиться после долгих лет скитаний по всему свету. Смахивает на напыщенный патриотизм, но, в конце концов, на то мы и евреи, чтобы быть патриотами.
– Евреи, не верующие в бога.
– Еврейский атеизм своеобразен. Евреи-атеисты распространяют свои идеи с фанатизмом, присущим миссионерам. Возьми хотя бы музыку.
– Помнится, еще недавно у вас от музыки скулы сводило.
– Представь, я обнаружил в музыке некоторое сходство с архитектурой. Я недавно слышал по радио концерт оркестра «Халле», исполняли «Пир Валтасара» для баритона и хора, очень еврейская музыка.
– Сочиненная христианином из Ланкашира.
– У него наверняка еврейские корни. Я знаю, как Ципора орудует на своих ударных. В ней столько энергии, что она могла бы создать симфонический оркестр Израиля.
– А я?
– Ты можешь преподавать философию в иерусалимском университете. Или вступить в израильскую армию и стать инструктором по борьбе с проклятущими арабами.
– Язык, нужен язык, – вклинилась моя мать, не отрываясь от пергамента.
– Чтоб апельсины трескать, что ли? – вспылил вдруг я.
– И все это под жарким солнцем и ярко-синим небом, – расцвел в улыбке отец.
– Вот именно. Мы уже стали забывать вкус апельсинов, – поддержала его мать, старательно работая тушью.
Тем временем сытый по горло испанскими апельсинами Редж трясся в грузовике, доставлявшем дренажные трубы в Хаунслоу, и рассказывал шоферу о том, как он порешил немца, из-за чего теперь в бегах.
Вечером того же дня я сидел в заплеванном солдатами поезде. Пьяный унтер напротив меня громко храпел и во сне обмочился. Маленькая девочка, сидевшая с ним рядом, сказала матери:
– Мамочка, смотри, дядя написал.
– Тише, тише, солнышко мое, – всполошилась мать. На вокзале, к моему удивлению, было полно военной
полиции, и мне пришлось предъявить увольнительную. Я не понимал, почему они так внимательно изучают мое офицерское удостоверение, а не документы рядовых. Правда, на моих глазах задержали двух солдат, у которых увольнительной не оказалось. Меня после нудной проверки отпустили. Полиция явно кого-то искала.
Этот кто-то располагал только гибралтарскими банкнотами, но мелочь у него имелась, и он позвонил из автомата в Хаунслоу своей сестре Беатрикс.
– Чего надо? – раздался в трубке мужской голос.
– Позовите мисс Беатрикс Джонс.
– Шел бы ты подальше.
– Звонит ее брат. Это срочно. Кто вы такой?
– Пошел в жопу.
– Сам ты пошел в жопу. Говорю тебе, это ее брат. Немедленно передай ей трубку.
– Брат, говоришь? Прямо из концлагеря? Лучшего ничего придумать не мог? Отвали, приятель, сегодня не твой день. – Раздался сигнал отбоя.
Редж позвонил еще раз. Трубку сняли молча, и Редж смутно расслышал возню тел. Он повесил трубку. Значит, поеду прямо в Манчестер, решил он.
Шофер грузовика остановился у придорожной забегаловки и предложил Реджу подкрепиться. Сам он собирался провести ночь с женщиной, муж которой воевал то ли на Рейне, то ли на Роне. Редж вошел в прокуренное кафе с первыми аккордами песни «Поцелуй меня на ночь, сержант». Он спросил у шоферов, не едет ли кто на север. Один из них, дожевывавший яичницу из порошка, вез шифер в Стаффордшир, – пожалуйста, это по пути. Редж попытался обменять свои гибралтарские купюры. Рассматривали их с любопытством, но никто не брал. Последнюю мелочь он истратил на пирог со свининой, большую часть которого скормил жирной дворняге, отиравшейся у столов. На дорожку зашел в грязный сортир, стены которого пестрели надписями типа «Хочу трахнуть Винни из Уорвика». Устроившись в кабине новенького грузовика, Редж в очередной раз поведал шоферу историю про то, как он убил немецкого шпиона и теперь вынужден скрываться. И очередной шофер, похоже, ему не поверил.
Позднее, в Стоуке, Редока подвезли американцы. Водитель джипа, всю дорогу напевавший «Не пытайся охмурить меня, малютка», заметил, что до Манчестера теперь проще добраться на попутках. Редж сидел рядом с изможденным офицером из высших чинов, который на любое сказанное слово отвечал: «Да-да». В Мэтлоке Редж пересел на военную трехтонку, в которой, кроме водителя, ехал рядовой. На рассвете, пока Редж шел пешком от военного транспортного депо на Мосс-сайд до квартиры своей жены на Уимслоу-роуд, сердце от волнения, казалось, выскочит из груди, а в голову лезли скабрезности из придорожного сортира.
Фольклор богат историями о солдате, свалившемся, как снег на голову, к жене. К примеру, солдат, весь мокрый, заходит в бар и говорит: «Прихожу, а она в ванной». Или вот еще: солдат укоряет приятеля, которого застукал со своей женой: «Мы же с тобой друзья были, в одном карауле стояли. Посмотри, до чего ты докатился. А ну, прекрати немедленно, когда с тобой разговаривают!» Но, разумеется, все это анекдоты о чужих женах. Истосковавшись по дому, любой солдат представляет свою жену в ярком переднике с чашкой горячего чая в руках. Редж тихо отпер дверь, в тусклом предутреннем свете прошел на цыпочках наверх, чтобы не разбудить любимую, – и пополнил комический список воинов-рогоносцев. Сестра моя, совершенно голая, скакала верхом на обнаженном мужском теле и встретила супруга криком любовного наслаждения. Незнакомый мужчина несколько раз судорожно дернулся и замер с разинутым, как и у Редока, незаметно проникшего в спальню, ртом. Правда, причина, по которой он раскрыл рот, была иной: парочка тут же слилась в поцелуе. Ципа рухнула на спину. Потом они молча лежали и дышали, как запыхавшиеся спринтеры, пока не увидели Редока.
Редж ломал голову, что бы такое сказать, помимо дурацкого «Не может быть!», и наконец вымолвил:
– Чем он тебя взял, флейтой, что ли? – Но, заметив на полу, среди разбросанной одежды, черный кожаный футляр от гораздо более массивного инструмента, развернулся и побежал прочь. Что тут было говорить? Ципа не бросилась ему вдогонку, да и чем бы она могла оправдаться? Уже на лестнице Редж проорал: – Я ради тебя немца прикончил, а ты, значит, вот как меня отблагодарила, сука паршивая! – Он выскочил на улицу и, не замечая ни людей, ни машин, побрел куда глаза глядят. – Боже, боже, боже, – не переставая, твердил он вслух и вдруг подумал, что литература все-таки связана с реальной жизнью. – В «La casada infiel» об измене рассказано самим прелюбодеем. Зато трагедия «Отелло» ясна теперь как божий день. Не понимаю, отчего это французские комедианты играли преступление на почве ревности как анекдот. И эта сучка еще имеет наглость считать себя homo sapiens. Хотя бы сделала вид, что тоскует по мужу-фронтовику. Господи, да она просто животное.
От смятения чувств его разрывало на части: шок и гнев смешались с похотливым возбуждением: вслед за Блейком ему захотелось увидеть жену в роли шлюхи, с черными растрепанными волосами, прилипшими к разгоряченному страстью телу. Он вдруг представил себя на месте этого тромбониста и почувствовал еще более сильное возбуждение. Может, вернуться, простить и заняться с ней тем же, чем она только что занималась с другим? Все можно понять: война, длительная отлучка законного супруга, одиночество. Но нет, на что ей сдалось прощение, женщины в этом не нуждаются: они всегда найдут себе оправдание. К тому же он не из тех, кто подъедает соус с чужих тарелок. Редж прижался лбом к прохладной витрине табачной лавки и беззвучно заплакал. Увидев лейтенанта, пускающего слезы как дитя, проходивший мимо полицейский, не вынимая изо рта жвачку, спросил:
– В чем дело, дружище?
Редж повернул к нему искаженное мукой лицо и произнес только одно слово: «Жена». Полицейский понимающе кивнул: обычное для военного времени дело, не то что преждевременные роды.
– С этим ничего не поделаешь. Кругом полно таких. Война. Такое уж время, приятель, – сказал он.
Тут Редж, осознав всю нелепость своего дезертирства, решил как можно скорее сдаться властям.
– Далеко участок? – спросил он.
– Ближайший – в Дидсбери, только трамваи и поезда сейчас не ходят. Есть еще один, в центре города. Далеко.
– Я имел в виду ваш участок, а не военный.
– А, понятно. Я вас провожу, – вызвался полицейский, обрадовавшийся случаю попить чайку, вместо того чтобы торчать промозглым утром на улице.
– Пока меня не повезли дальше, могу я позвонить в Лондон? – обратился Редж к дежурному по участку.
– Вообще-то у нас здесь не общественный телефон, – не без намека отозвался тот и стал с любопытством разглядывать Реджа поверх очков.
– Я заплачу, если вы сможете обменять мне гибралтарские деньги, – сказал Редж, думая о другом: «Вот женщины, что жена, что сестра, крепко свое дело знают. В это время сестра как раз встает. Если этот ублюдок, любовник ее нынешний, остался у нее, то наверняка еще дрыхнет. Хорошо, если она, как водится, выставила его и отправила домой». Сержант и сопровождавший его констебль с любопытством вертели в руках банкноту с изображением Гибралтара. Наконец сержант сказал:
– Знаешь что, давай мне эту бумажку, мой младший их коллекционирует, и можешь звонить.
– Дороговато получается, – сказал Редж.
– Ну это же иностранные деньги, верно? Здесь это просто бумажка, у нас такие не в ходу. Звони. Если по личному делу, мы выйдем, не бойся.
Где-то засвистел кипящий чайник. Редж назвал телефонистке номер Беатрикс и спустя полминуты услышал чужой голос, кричавший «нет, нет, не верю!», а потом сквозь треск «алло» сестры. Он постарался выложить все как можно короче, но получилось не очень связно. Как работника дипломатического ведомства, ее обеспокоили вероятные последствия преступления, совершенного братом на нейтральной территории. Но как родной человек, она была возмущена позицией властей и обеспокоена нынешним положением брата. Как незамужнюю женщину со свободным взглядом на жизнь, ее лишь позабавила участь рогоносца, которой не избежал и Редж. В остальном она неожиданно проявила себя заботливой сестрой, хотя чувства свои напоказ не выставляла. Беатрикс велела ему сдаться властям и ждать. Долго ждать не придется, сказала она. Редж положил трубку. Вошли сержант с констеблем, держа в руках кружки с чаем. Из дальней камеры послышался наигранный смех.
– Итак, джентльмены, я дезертир, – заявил Редж. Сержант задумчиво отхлебнул чаю и сказал:
– Это ведь не наше дело, правда? Это дело армии.
– Но я совершил противоправный поступок, преступление, а вы на службе закона.
– Закон закону рознь. В армии свои законы, у нас – свои. Что одним законом запрещается, в другом не упоминается, ясно? Вот если бы ты банк ограбил или старушку какую прихлопнул, чтобы пенсию у нее отнять, тогда бы ты, голубчик, был наш. А вот если бы, к примеру, своего спящего однополчанина порешил, то это уже дело военных. Убийство, конечно, преступление, но твое преступление не по нашей части.
– Значит, абсолютных преступлений и абсолютного правосудия не существует? – с ехидцей спросил Редж.
– Значит, нет, – кивнул сержант, хотя и не совсем уразумел, о чем речь.
– Нас учили действовать согласно «Руководству для полиции» Мориарти, – добавил констебль, – там все написано.
– Все, чем мы можем тебе помочь, – сказал сержант, – это позвонить в военную полицию. Мы, так сказать, оказываем друг другу услуги. Мы им пьяных солдат иногда передаем, но они нам, по правде сказать, особенно не помогают. Они же не настоящая полиция, только временная. Ладно, посиди тут, я им сейчас позвоню. Прости, что чаю не предложили, но нынче все по карточкам.
– Я ему дам хлебнуть из своей кружки, – раздобрился констебль.
Редж, как и все солдаты, сталкивался с патрулями военной полиции на улицах и вокзалах, но никогда не подозревал, что у «выродков», как их называли, есть свои казармы, куда его и препроводили двое капралов. Его привели в помещение, похожее на полицейский участок с фотографиями разыскиваемых дезертиров по стенам, и поставили перед одетым с иголочки капитаном.
Редж изложил свою историю.
– Да, помнится, я вчера что-то такое слышал, – сказал капитан. – Тот факт, что вы явились добровольно, говорит в вашу пользу. Мне необходимо связаться с вашим сборным пунктом. Если хотите есть, – мягко добавил он, – можете позавтракать в сержантской столовой. Презабавная история. Никогда ничего подобного не слыхал. Когда вы потребуетесь, вас вызовут.
Сержантская столовая оказалась очень тесной, зато сверкала чистотой. Двое сержантов курили и слушали радио. Передавали концерт классической музыки, баритон пел «Славьте богов». Боже правый, это же «Пир Валтасара». Ну, сучка, ты еще у меня запоешь! Все уже позавтракали. Он один, давясь от ненависти и позора, яростно поглощал жирную ветчину с хлебом, а под звуки музыки – благо рядом никого не было – нарастало осязаемое возбуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Вернувшийся после предобеденного чая, который здесь называли аперитивом, интендант застал Реджа в полной форме. Редж соврал, что его повысили в звании прямо перед отправкой из Гибралтара, расписался в получении амуниции и спешно вышел из комнаты. Военная полиция не обратила на него внимания: один капрал читал военный листок под названием «Отечество», другой ковырял спичкой в зубах. Очкастого лейтенанта они проводили равнодушным взглядом. Редж лихо сбежал по лестнице, но на улице сообразил, что не сможет ехать поездом: во-первых, у него были только гибралтарские деньги; во-вторых, на вокзале будет полно военной полиции, а его, конечно же, кинутся разыскивать. Его, исполнившего свой долг! Пришлось добираться на попутках.
Так случилось, что в этот день я тоже был в Портсмуте. После окончания курсов меня оставили инструктором на базе в Олдершоте, и, получив отпуск, я поехал навестить родителей, снимавших особняк на Брюнел-авеню. Вечером мне предстояло вернуться в Олдершот. Портсмут был основательно разрушен после шестидесяти семи воздушных налетов, последний из которых пришелся на май. Отец рассказывал мне о своей работе в том самом порту Малберри, куда направили Реджа. Шесть миль бетонных молов, трудности с постройкой сухих доков с кессонами, каждый по двести футов длиной и от двадцати пяти до шестидесяти футов высотой, – мне это мало о чем говорило.
– На чьей стороне Бог? – вдруг спросил отец.
Такого шторма, который разразился через две недели после высадки союзников в Нормандии, никогда раньше в это время года не бывало.
– Больше всего досталось янки, их корабли крушило о бетонные молы. Слава богу, мы успели достроить волнорезы и укрепить дно с одной стороны. Я сказал «слава богу», хотя не за все следует его благодарить. Да уж все равно, слава богу, что я теперь на пенсии. – Отец набил трубку и добавил: – Примерно через год война окончится. Что ты собираешься делать дальше?
– Я еще не решил. Может быть, продолжу учебу, чтобы получить диплом магистра, хотя к философии я охладел. – Трудно оставаться философом, обучая десантников, которых забрасывали затем в тыл к немцам, технике перерезания глоток. Причем не «бритвой Оккама», а настоящей, обоюдоострой, чтоб удобнее было убивать.
Мать была поглощена редким хобби. Она тушью переносила на пергамент эпиграммы собственного сочинения и раздаривала эти миниатюрные произведения искусства всем, кроме своих детей.
Быть иль не быть – не есть вопрос,
Но есть-то все же надо.
Хотя и брюква, и овес
Желудку не услада.
Она состарилась, поседела, располнела, но ее все еще можно было назвать красивой.
– Построение еврейского государства, – сказала она, – вот в чем твое будущее. Учи иврит, мы с отцом уже учим, причем занимаемся основательно, а не так, как раньше, когда мы жили в Иерусалиме и Яффе. Тогда было достаточно знать несколько фраз, чтоб отдавать распоряжения прислуге.
– Собираетесь эмигрировать в Палестину? – удивился я.
– В Израиль, так будет называться наше государство, – дымя трубкой, сказал отец. В твидовом пиджаке и с трубкой, он выглядел стопроцентным англичанином. – Дело вовсе не в патриотизме. Просто мы хотим жить в тепле и есть апельсины из собственного сада. Довольно с нас сырой, промозглой Англии. Этот климат губителен для твоей бедной матери. – В подтверждение его слов мать разразилась мокрым кашлем. – К тому же Англию война доконала. Песенка империи спета. Мы с матерью хотим вернуться на Средиземное море. Культура началась с Палестины, там же она будет воссоздана. И мы с матерью хотим увидеть, как ваше поколение ее воссоздаст.
– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что культура началась с Палестины? А Египет? А античная Греция?
– Я имею в виду монотеизм, – ответил отец. – Не то чтобы я верил в одного или многих богов. Семиты изобрели фонетическое письмо. Идея общественного договора тоже принадлежит им. Не сомневайся, в новый Израиль потянутся лучшие умы современности, которым будет где объединиться после долгих лет скитаний по всему свету. Смахивает на напыщенный патриотизм, но, в конце концов, на то мы и евреи, чтобы быть патриотами.
– Евреи, не верующие в бога.
– Еврейский атеизм своеобразен. Евреи-атеисты распространяют свои идеи с фанатизмом, присущим миссионерам. Возьми хотя бы музыку.
– Помнится, еще недавно у вас от музыки скулы сводило.
– Представь, я обнаружил в музыке некоторое сходство с архитектурой. Я недавно слышал по радио концерт оркестра «Халле», исполняли «Пир Валтасара» для баритона и хора, очень еврейская музыка.
– Сочиненная христианином из Ланкашира.
– У него наверняка еврейские корни. Я знаю, как Ципора орудует на своих ударных. В ней столько энергии, что она могла бы создать симфонический оркестр Израиля.
– А я?
– Ты можешь преподавать философию в иерусалимском университете. Или вступить в израильскую армию и стать инструктором по борьбе с проклятущими арабами.
– Язык, нужен язык, – вклинилась моя мать, не отрываясь от пергамента.
– Чтоб апельсины трескать, что ли? – вспылил вдруг я.
– И все это под жарким солнцем и ярко-синим небом, – расцвел в улыбке отец.
– Вот именно. Мы уже стали забывать вкус апельсинов, – поддержала его мать, старательно работая тушью.
Тем временем сытый по горло испанскими апельсинами Редж трясся в грузовике, доставлявшем дренажные трубы в Хаунслоу, и рассказывал шоферу о том, как он порешил немца, из-за чего теперь в бегах.
Вечером того же дня я сидел в заплеванном солдатами поезде. Пьяный унтер напротив меня громко храпел и во сне обмочился. Маленькая девочка, сидевшая с ним рядом, сказала матери:
– Мамочка, смотри, дядя написал.
– Тише, тише, солнышко мое, – всполошилась мать. На вокзале, к моему удивлению, было полно военной
полиции, и мне пришлось предъявить увольнительную. Я не понимал, почему они так внимательно изучают мое офицерское удостоверение, а не документы рядовых. Правда, на моих глазах задержали двух солдат, у которых увольнительной не оказалось. Меня после нудной проверки отпустили. Полиция явно кого-то искала.
Этот кто-то располагал только гибралтарскими банкнотами, но мелочь у него имелась, и он позвонил из автомата в Хаунслоу своей сестре Беатрикс.
– Чего надо? – раздался в трубке мужской голос.
– Позовите мисс Беатрикс Джонс.
– Шел бы ты подальше.
– Звонит ее брат. Это срочно. Кто вы такой?
– Пошел в жопу.
– Сам ты пошел в жопу. Говорю тебе, это ее брат. Немедленно передай ей трубку.
– Брат, говоришь? Прямо из концлагеря? Лучшего ничего придумать не мог? Отвали, приятель, сегодня не твой день. – Раздался сигнал отбоя.
Редж позвонил еще раз. Трубку сняли молча, и Редж смутно расслышал возню тел. Он повесил трубку. Значит, поеду прямо в Манчестер, решил он.
Шофер грузовика остановился у придорожной забегаловки и предложил Реджу подкрепиться. Сам он собирался провести ночь с женщиной, муж которой воевал то ли на Рейне, то ли на Роне. Редж вошел в прокуренное кафе с первыми аккордами песни «Поцелуй меня на ночь, сержант». Он спросил у шоферов, не едет ли кто на север. Один из них, дожевывавший яичницу из порошка, вез шифер в Стаффордшир, – пожалуйста, это по пути. Редж попытался обменять свои гибралтарские купюры. Рассматривали их с любопытством, но никто не брал. Последнюю мелочь он истратил на пирог со свининой, большую часть которого скормил жирной дворняге, отиравшейся у столов. На дорожку зашел в грязный сортир, стены которого пестрели надписями типа «Хочу трахнуть Винни из Уорвика». Устроившись в кабине новенького грузовика, Редж в очередной раз поведал шоферу историю про то, как он убил немецкого шпиона и теперь вынужден скрываться. И очередной шофер, похоже, ему не поверил.
Позднее, в Стоуке, Редока подвезли американцы. Водитель джипа, всю дорогу напевавший «Не пытайся охмурить меня, малютка», заметил, что до Манчестера теперь проще добраться на попутках. Редж сидел рядом с изможденным офицером из высших чинов, который на любое сказанное слово отвечал: «Да-да». В Мэтлоке Редж пересел на военную трехтонку, в которой, кроме водителя, ехал рядовой. На рассвете, пока Редж шел пешком от военного транспортного депо на Мосс-сайд до квартиры своей жены на Уимслоу-роуд, сердце от волнения, казалось, выскочит из груди, а в голову лезли скабрезности из придорожного сортира.
Фольклор богат историями о солдате, свалившемся, как снег на голову, к жене. К примеру, солдат, весь мокрый, заходит в бар и говорит: «Прихожу, а она в ванной». Или вот еще: солдат укоряет приятеля, которого застукал со своей женой: «Мы же с тобой друзья были, в одном карауле стояли. Посмотри, до чего ты докатился. А ну, прекрати немедленно, когда с тобой разговаривают!» Но, разумеется, все это анекдоты о чужих женах. Истосковавшись по дому, любой солдат представляет свою жену в ярком переднике с чашкой горячего чая в руках. Редж тихо отпер дверь, в тусклом предутреннем свете прошел на цыпочках наверх, чтобы не разбудить любимую, – и пополнил комический список воинов-рогоносцев. Сестра моя, совершенно голая, скакала верхом на обнаженном мужском теле и встретила супруга криком любовного наслаждения. Незнакомый мужчина несколько раз судорожно дернулся и замер с разинутым, как и у Редока, незаметно проникшего в спальню, ртом. Правда, причина, по которой он раскрыл рот, была иной: парочка тут же слилась в поцелуе. Ципа рухнула на спину. Потом они молча лежали и дышали, как запыхавшиеся спринтеры, пока не увидели Редока.
Редж ломал голову, что бы такое сказать, помимо дурацкого «Не может быть!», и наконец вымолвил:
– Чем он тебя взял, флейтой, что ли? – Но, заметив на полу, среди разбросанной одежды, черный кожаный футляр от гораздо более массивного инструмента, развернулся и побежал прочь. Что тут было говорить? Ципа не бросилась ему вдогонку, да и чем бы она могла оправдаться? Уже на лестнице Редж проорал: – Я ради тебя немца прикончил, а ты, значит, вот как меня отблагодарила, сука паршивая! – Он выскочил на улицу и, не замечая ни людей, ни машин, побрел куда глаза глядят. – Боже, боже, боже, – не переставая, твердил он вслух и вдруг подумал, что литература все-таки связана с реальной жизнью. – В «La casada infiel» об измене рассказано самим прелюбодеем. Зато трагедия «Отелло» ясна теперь как божий день. Не понимаю, отчего это французские комедианты играли преступление на почве ревности как анекдот. И эта сучка еще имеет наглость считать себя homo sapiens. Хотя бы сделала вид, что тоскует по мужу-фронтовику. Господи, да она просто животное.
От смятения чувств его разрывало на части: шок и гнев смешались с похотливым возбуждением: вслед за Блейком ему захотелось увидеть жену в роли шлюхи, с черными растрепанными волосами, прилипшими к разгоряченному страстью телу. Он вдруг представил себя на месте этого тромбониста и почувствовал еще более сильное возбуждение. Может, вернуться, простить и заняться с ней тем же, чем она только что занималась с другим? Все можно понять: война, длительная отлучка законного супруга, одиночество. Но нет, на что ей сдалось прощение, женщины в этом не нуждаются: они всегда найдут себе оправдание. К тому же он не из тех, кто подъедает соус с чужих тарелок. Редж прижался лбом к прохладной витрине табачной лавки и беззвучно заплакал. Увидев лейтенанта, пускающего слезы как дитя, проходивший мимо полицейский, не вынимая изо рта жвачку, спросил:
– В чем дело, дружище?
Редж повернул к нему искаженное мукой лицо и произнес только одно слово: «Жена». Полицейский понимающе кивнул: обычное для военного времени дело, не то что преждевременные роды.
– С этим ничего не поделаешь. Кругом полно таких. Война. Такое уж время, приятель, – сказал он.
Тут Редж, осознав всю нелепость своего дезертирства, решил как можно скорее сдаться властям.
– Далеко участок? – спросил он.
– Ближайший – в Дидсбери, только трамваи и поезда сейчас не ходят. Есть еще один, в центре города. Далеко.
– Я имел в виду ваш участок, а не военный.
– А, понятно. Я вас провожу, – вызвался полицейский, обрадовавшийся случаю попить чайку, вместо того чтобы торчать промозглым утром на улице.
– Пока меня не повезли дальше, могу я позвонить в Лондон? – обратился Редж к дежурному по участку.
– Вообще-то у нас здесь не общественный телефон, – не без намека отозвался тот и стал с любопытством разглядывать Реджа поверх очков.
– Я заплачу, если вы сможете обменять мне гибралтарские деньги, – сказал Редж, думая о другом: «Вот женщины, что жена, что сестра, крепко свое дело знают. В это время сестра как раз встает. Если этот ублюдок, любовник ее нынешний, остался у нее, то наверняка еще дрыхнет. Хорошо, если она, как водится, выставила его и отправила домой». Сержант и сопровождавший его констебль с любопытством вертели в руках банкноту с изображением Гибралтара. Наконец сержант сказал:
– Знаешь что, давай мне эту бумажку, мой младший их коллекционирует, и можешь звонить.
– Дороговато получается, – сказал Редж.
– Ну это же иностранные деньги, верно? Здесь это просто бумажка, у нас такие не в ходу. Звони. Если по личному делу, мы выйдем, не бойся.
Где-то засвистел кипящий чайник. Редж назвал телефонистке номер Беатрикс и спустя полминуты услышал чужой голос, кричавший «нет, нет, не верю!», а потом сквозь треск «алло» сестры. Он постарался выложить все как можно короче, но получилось не очень связно. Как работника дипломатического ведомства, ее обеспокоили вероятные последствия преступления, совершенного братом на нейтральной территории. Но как родной человек, она была возмущена позицией властей и обеспокоена нынешним положением брата. Как незамужнюю женщину со свободным взглядом на жизнь, ее лишь позабавила участь рогоносца, которой не избежал и Редж. В остальном она неожиданно проявила себя заботливой сестрой, хотя чувства свои напоказ не выставляла. Беатрикс велела ему сдаться властям и ждать. Долго ждать не придется, сказала она. Редж положил трубку. Вошли сержант с констеблем, держа в руках кружки с чаем. Из дальней камеры послышался наигранный смех.
– Итак, джентльмены, я дезертир, – заявил Редж. Сержант задумчиво отхлебнул чаю и сказал:
– Это ведь не наше дело, правда? Это дело армии.
– Но я совершил противоправный поступок, преступление, а вы на службе закона.
– Закон закону рознь. В армии свои законы, у нас – свои. Что одним законом запрещается, в другом не упоминается, ясно? Вот если бы ты банк ограбил или старушку какую прихлопнул, чтобы пенсию у нее отнять, тогда бы ты, голубчик, был наш. А вот если бы, к примеру, своего спящего однополчанина порешил, то это уже дело военных. Убийство, конечно, преступление, но твое преступление не по нашей части.
– Значит, абсолютных преступлений и абсолютного правосудия не существует? – с ехидцей спросил Редж.
– Значит, нет, – кивнул сержант, хотя и не совсем уразумел, о чем речь.
– Нас учили действовать согласно «Руководству для полиции» Мориарти, – добавил констебль, – там все написано.
– Все, чем мы можем тебе помочь, – сказал сержант, – это позвонить в военную полицию. Мы, так сказать, оказываем друг другу услуги. Мы им пьяных солдат иногда передаем, но они нам, по правде сказать, особенно не помогают. Они же не настоящая полиция, только временная. Ладно, посиди тут, я им сейчас позвоню. Прости, что чаю не предложили, но нынче все по карточкам.
– Я ему дам хлебнуть из своей кружки, – раздобрился констебль.
Редж, как и все солдаты, сталкивался с патрулями военной полиции на улицах и вокзалах, но никогда не подозревал, что у «выродков», как их называли, есть свои казармы, куда его и препроводили двое капралов. Его привели в помещение, похожее на полицейский участок с фотографиями разыскиваемых дезертиров по стенам, и поставили перед одетым с иголочки капитаном.
Редж изложил свою историю.
– Да, помнится, я вчера что-то такое слышал, – сказал капитан. – Тот факт, что вы явились добровольно, говорит в вашу пользу. Мне необходимо связаться с вашим сборным пунктом. Если хотите есть, – мягко добавил он, – можете позавтракать в сержантской столовой. Презабавная история. Никогда ничего подобного не слыхал. Когда вы потребуетесь, вас вызовут.
Сержантская столовая оказалась очень тесной, зато сверкала чистотой. Двое сержантов курили и слушали радио. Передавали концерт классической музыки, баритон пел «Славьте богов». Боже правый, это же «Пир Валтасара». Ну, сучка, ты еще у меня запоешь! Все уже позавтракали. Он один, давясь от ненависти и позора, яростно поглощал жирную ветчину с хлебом, а под звуки музыки – благо рядом никого не было – нарастало осязаемое возбуждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43