Такой уж я человек. Я никогда не смотрю в глаза тем, кто подходит к свободному месту рядом со мной, и никогда сама не завожу разговор. Хотя, разумеется, в самолете Лондон – Париж перед самым Рождеством о свободном месте не могло быть и речи.
Томми совсем другой. Над Ла-Маншем он без умолку болтал с пассажирами, сидящими через проход и сзади. Рассказывал о наших планах на Рождество и о том, как мои родители живут во Франции. Затем спрашивал, чем занимаются они. Над спинками сидений торчали лица, в проходах толпились люди. Кто-то стоял, кто-то сидел на корточках, а бедная стюардесса тщетно пыталась восстановить порядок. У Томми есть отличительная черта: он очень обаятельный, и люди безотчетно доверяют ему и рассказывают о себе все.
Меня совсем не интересовало, что у женщины, сидевшей через проход, большие сложности с дочерью-подростком. Девчонка отказалась ехать с матерью в Париж и предпочла остаться в Лондоне со своим парнем. Правда, если судить по матери, подумала я, дочурка имела на то веские основания. А когда Томми заставил женщину подробно поведать о скандальном разводе и о том, что одновременно начались проблемы с дочерью, я заметила, что другие пассажиры тоже начали потихоньку беситься.
К счастью, примерно через час Томми заснул в поезде, и я смогла почитать. В баре вокзала «Аустерлиц» у нас возникла небольшая проблемка. Его вдруг осенило, что во Франции сложно заказать полпинты «Гиннесса». Он согласился на бутылку «божоле» и осушил ее так быстро, что я удивилась, как он не начал клевать носом еще до поезда. Несколько минут я смотрела, как он спит. Он очень гордился новыми свитерами, которые купил специально для поездки во Францию. Один из них он надел в дорогу. Я заметила, что к тому времени, как мы приедем, свитер испачкается и помнется, но Томми настоял на своем. Как ни странно, я одобрила его выбор. Томми не обращал особого внимания на одежду, если, конечно, не встречался с матерью, и мне никогда не приходило в голову, что подобная любезность распространяется и на мою маму. Это был превосходный свитер. Угольно-серый, с вырезом-лодочкой. Но больше всего меня восхищала ткань – мягчайший кашемир. Совершенно не в стиле Томми. Обычно он заскакивал в «Маркс и Спенсер» минут на семь и вылетал оттуда с точной копией вещи, которая утром разошлась на нем по швам. Однажды я сама стала свидетельницей, как он разделся до майки прямо в магазине, надел новый свитер, а старый отдал девушке за кассой, чтобы она его выбросила. Она так поразилась, что не возражала. Интересно, подумала я, где он купил этот. Так и подмывало взглянуть на ярлычок, но он мог проснуться, и я устояла.
Мысли неминуемо обратились к Баззу. Я вспомнила взгляд, который он бросил на меня, когда Сельма спросила о Томми, и меня замутило. В глубине души я надеялась, что рано или поздно он объявится у меня на пороге и потребует объяснений, но дни шли, а от него не было ни слуху ни духу. Рождество приближалось с каждой минутой, и в отчаянии я позвонила. Если ответит Сельма, я всегда найду благовидный предлог, но автоответчик сообщил, что их нет дома. Их. Это что-то новенькое. Когда я звонила раньше, автоответчик просто говорил: «Оставьте сообщение, и я перезвоню». Имени не называлось, но звучал ее голос. Теперь приветственное послание изменили. Говорил Базз: «Сейчас нас нет дома…» Нас. Мужа и жены. У меня паранойя, или это сообщение предназначалось специально для меня? Он нарочно его поменял, чтобы намекнуть на что-то?
В итоге я дозвонилась, но разговор получился неловким, и я не сказала того, что намеревалась: «Будет лучше, если мы прекратим физические отношения».
– Ну, и кто этот Томми? – спросил он, едва мы поздоровались.
– Томми – это просто Томми.
– Твой любовник.
– Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть жена.
– Мы уже это проходили. По крайней мере, ты знала о существовании Сельмы и о том, что у нее со мной некая связь. А сама ни разу не упомянула о Томми.
Я ничего не сказала. Разговор пошел не совсем так, как я планировала.
– Ты не рассказала ему о…
– Разумеется, нет.
– У тебя вошло в привычку ему изменять?
– Это со мной впервые.
– Давно вы вместе?
– Восемь лет.
– За восемь лет я первый? – недоверчиво уточнил он. Какая ужасная штука – эта двойственность. Я любила Томми, знала, что пора сказать Баззу, что больше не хочу его видеть, но… Я смущенно молчала.
– Кстати, правда здорово, что историей Сельмы заинтересовались? – пролепетала я.
Базз ничего не сказал, и я услышала шелест бумаги.
– Дай телефон своего агента. Кажется, я его куда-то задевал, – неожиданно рявкнул он, и я подпрыгнула.
– А зачем тебе…
– Нужно, и все. – В его голосе сквозила такая враждебность, что мне ничего не оставалось, как продиктовать ему номер Женевьевы.
Это было ужасно. Все осталось в подвешенном состоянии. Он резко и небрежно пожелал мне счастливого Рождества. Я спросила, можно ли позвонить ему из Франции. Может, к тому времени я наберусь храбрости и объясню то, что хочу.
– Когда ты возвращаешься? – спросил он, ускользая от ответа.
– Тридцать первого декабря.
– Ну, повеселись хорошенько. Пришлось обойтись этим.
Когда я позвонила Женевьеве, якобы пожелать ей счастливого Рождества, она заговорила о Баззе прежде, чем я успела с ней поздороваться.
– Этот тип наорал на меня, Ли. Буквально наорал. Пришлось даже убрать трубку от уха. Почему он так недоволен, что мы близки к заключению сделки? Он должен быть в восторге. Но нет, он довольно ясно дал понять, что книги не будет. По его словам выходит, что это бессмысленное занятие. Да что с ним такое?
– Он ведь не может ничего сделать? Не может нам помешать?
– У меня такое чувство, что именно поэтому он так бесится. Деньги хорошие, издатель для книги – идеальный, и Сельма хочет сотрудничать. Он не сможет придумать ни одной причины, почему это плохо. И все же он ведет себя мерзко. Нам остается лишь надеяться, что она поведает убийственную историю, которая будет стоить затраченных сил и времени. А уж ты об этом позаботишься, верно, дорогая?
Я бы обошлась без слова «убийственная». Постоянные требования, чтобы я представила хороший материал, начали лишать меня мужества. От такого давления прямо руки опускаются.
Голова Томми лежала у меня на плече. Я взглянула на его спящее лицо и, как всегда, залюбовалась. У него приятное лицо. Широкое. Открытое. Главное в Томми – он кажется надежным. Люди доверяют ему.
А главное в Баззе то, что он кажется опасным, и именно поэтому меня к нему тянет. В его лице сквозит жестокость, бессердечие. Особенно в линии рта.
Сойдя с поезда в Каоре, я поняла, что мама чрезвычайно возбуждена из-за нашего визита. Она расхаживала по платформе и потирала руки – привычка, которую она приобрела пять лет назад, когда бросила курить. Она была худая, словно гончая. Как она умудрилась еще больше похудеть с тех пор, как мы виделись в последний раз? У нее маленькая голова на длинной шее, а лицо – сплошные кости: скулы, выдающийся нос, заостренный подбородок. И огромные глаза. Я всегда думала, что у нее глаза озорного ребенка. В них светится задор. Как будто она только что напроказничала. Но вы ведь не станете ее ругать, нет? Потому что если станете, она захихикает и поклянется, что этого не делала. Я заметила, что волосы у нее очень коротко и хорошо подстрижены, подчеркивая угловатые черты лица. Но я забеспокоилась: хотя она лихо подняла воротник куртки, это отнюдь не скрадывало ее сутулости и заметно сгорбленной спины.
Мама была гибкой и всегда гордилась своей энергичностью. Но что-то в ней изменилось. Так всегда бывает: после разлуки изменения резко бросаются в глаза. Она немного сутулилась. Уже не держала голову высоко, как прежде. Я вдруг поняла с болью в сердце, что она стареет.
Не понимала я другого – в некотором роде они с Томми два сапога пара. Страстные натуры, которые набрасываются на новые идеи, но никогда не продумывают их до конца. То, как мама ухватилась за план моего отца поселиться во Франции – ярчайший тому пример. Незадолго до того, как папа вышел на пенсию, они отдохнули в Дордони и двинулись дальше – изучить Ло. Проезжая одно из прекраснейших ущелий вдоль реки, мама внезапно решила, что здесь они и будут жить. Надо отдать ей должное: она сама, без посторонней помощи, занималась переездом. Даже брала уроки французского языка в вечерней школе, чтобы вникнуть в тонкости покупки дома. К несчастью, ее акцент оказался настолько ужасен, что никто не понимал ни слова. В результате, вместо того чтобы не спеша подыскать идеальный особняк для пожилой пары, родители здорово переплатили и в 1989 году купили дом немногим лучше коровника, а потом потратили несколько лет и небольшое состояние, чтобы превратить его в пригодный для жилья сарай с двумя спальнями Он стоял на отшибе, на холме посреди поля. Вид, естественно, открывался великолепный, зато удобствами их лондонского дома здесь и не пахло.
– А как твои дела, Томми? – спросила мать, запихнув нас в маленький старый «ситроен». – Не могу передать, как мы рады, что Ли привезла тебя. – Голос у нее был высокий и резкий, слишком молодой для ее возраста. Она скорее чирикала, как птичка, а не разговаривала.
– Это я взволнован, – ответил Томми. – Я никогда не был во Франции.
– Неужели? – Мама удивилась, как положено. – И ни разу не высовывал нос через Ла-Манш?
– Ни разу. Не знаю, почему. В Испанию летал, а во Франции не бывал.
– Летал-бывал. Ты – поэт, хотя не знаешь об этом. – Мама хихикнула.
Я чуть не застонала. Долго они будут болтать о ерунде?
– Как папа?
– Об отце не волнуйся. Он в раю, – последовал странноватый ответ. – Томми, расскажи, что нового? Ты все еще работаешь в «Би-би-си»? Чем тебя развлекать? Ты катаешься на велосипеде? Здесь потрясающие места.
– Мам, сейчас середина зимы, – заметила я.
– Ну, не будем же мы сидеть дома, собирать мозаику и играть в карты, – возразила она. – Томми первый раз во Франции.
– Как играют в покер по-французски? – спросил Томми.
– О, мы здорово повеселимся! – радостно хихикнула мама.
За них можно не волноваться, поняла я. Я сидела на заднем сиденье – мама усадила Томми вперед, чтобы он ничего не пропустил, – и слушала их болтовню. Они с легкостью поддерживали пустую светскую беседу, которая всегда тяжело мне давалась. Томми просто вернулся к разговору, который начал с пассажирами в самолете. Он обожает болтать, неважно с кем, и мама у меня такая же. Я же запросто могла провести рождественские каникулы, не раскрывая рта.
Мы подъехали к дому, но отца нигде не было видно.
– Черт бы его побрал! – Мама остановилась посреди двора перед кучей поленьев. – Я же говорила ему позвонить на ферму и попросить прислать мальчика, чтобы он наколол дров. Чем мы теперь будем топить камин, интересно?
– Не беспокойтесь, – сказал Томми и начал закатывать рукава. – Я позабочусь об этом.
– Сначала сними свой чудесный новый свитер. – Я взяла у него сумки. – Я отнесу их наверх.
– Он у тебя ангел! – сказала мама, когда мы вошли в дом.
Но когда через час Томми, шатаясь, поднялся наверх, он больше походил на умирающего ангела. Он настолько не годился для физических нагрузок, что, расколов одно полешко – не говоря уж о двадцати, – чуть не задохнулся.
– Я приготовлю тебе ванну, – сказала я ему. – А потом тебе лучше поспать перед ужином, иначе ты его не переживешь.
– Немного коротковата, – пожаловался он, улегшись на lit bateau – мини-наполеоновскую кровать в форме лодки, которую по настоянию мамы поставили в спальню для гостей.
– Она французская, – заметила я. – И с этих пор ты должен полюбить все французское. Например, грубые льняные простыни, которые поцарапают нашу нежную кожу, и длинный жесткий валик вместо подушки, такой твердый, что у нас, наверное, голова заболит. Кстати, как тебе мама?
Я легла рядом с ним и оглядела спальню для гостей. Наверное, ему она покажется немного странной. На старых каменных стенах нет ни штукатурки, ни краски: мама решила, что забавно сохранить первоначальный образ коровника. По всей комнате висят якобы средневековые гобелены из необработанной шерсти, добытой у местных пастухов. От них исходит довольно необычный запах, и, на мой взгляд, слишком близко подходить к ним не стоило.
– Она – прелесть, – ответил он, зевая. – А почему ты спрашиваешь?
– Как ты думаешь, ей нравится жить здесь?
– Понятия не имею, – услужливо сказал Томми. – А ты как думаешь?
– Я думаю, что ей одиноко. Посмотри, как взволновал ее наш приезд. Может, она ошиблась, но не хочет этого признавать.
– Ошиблась в чем?
– Что переезд во Францию – хорошая мысль. Как ты, наверное, уже заметил, дом – просто катастрофа. Некоторых людей бог наградил воображением. Они смотрят на разрушенный коровник и видят идиллический сельский домик, который можно из него сделать. Мама не такая. Она видит фотографию чужой мечты в журнале и воображает, что и ее мечта может осуществиться вот так запросто. Она всегда стремится быть тем, чем не является. Зря она похоронила себя в такой глуши. Я приживусь здесь лучше, чем она.
Томми открыл глаза и тревожно взглянул на меня.
– Не волнуйся. Я никуда не переезжаю, – заверила я его. – Просто грустно видеть, что у мамы ничего не складывается. Даже после стольких лет она не получает того, что хочет.
– Может, она не знает, чего хочет. Наверное, в этом ее главная беда.
Я посмотрела на Томми. Иногда он попадает в точку, хотя даже не целится.
– Но обо мне такого не скажешь. Наверное, иметь такую дочь, как я, для нее сущий ад. Сомневаюсь, что ее устраивает хоть что-то во мне. Она мечтала, чтобы я брала от жизни все. Вроде нее. Сейчас она уже примирилась с тем, что я всего лишь писательница – это ее слова. И тем не менее она предпочла бы дочь, с которой можно ходить по магазинам, нянчить внуков, обмениваться кулинарными рецептами. Кажется, она жалеет, что я стала закулисным автором-«призраком», а не романисткой. Кропала бы себе бестселлеры, а мою фотографию печатали бы в газетах.
– Да, я понимаю тебя. Меньше всего ей нужна писательница-затворница, не подпускающая к себе даже своего мужчину. Никаких обсуждений нарядов подружек невесты за утренним кофе. Никакого вязания для внуков. Какая ужасная старость ее ждет!
– Ты – чудовище! – Я легонько пнула его. – Хотя в данный момент мы совсем рядом.
Это правда. Незаметно наши руки переплелись, и мы упали друг другу в знакомые объятия. Как приятно. Не так волнительно, как с Баззом, но удобно и спокойно. На меня нахлынула любовь к Томми.
– Иди сюда.
Он притянул меня к себе, и мы потерлись носами. Это наш ритуал. Томми придумал его после того, как я произнесла «Речь Белой Медведицы перед Кэт». Она исчезла из моей жизни, и я скучала по ней, но глупая гордость не позволяла мне страдать при Томми. А однажды он крепко обнял меня и заявил: «Если ты собираешься всю оставшуюся жизнь быть бестолковой белой медведицей, время от времени тебе будет нужен эскимосский поцелуй, чтобы ты чувствовала себя как дома». После чего нежно ткнул меня носом, я, не подумав, открыла рот, и лед растаял.
Как глупо было волноваться о нашем приезде. Томми прекрасно знал, как осчастливить маму. Это мне придется работать сверхурочно, иначе она не поймет, что ее старания оценили. Но я попробую. Мы с мамой на разных страницах – любимое выражение Томми, учитывая, что я писательница. В самом деле, такое детское чувство юмора присуще им обоим. Иногда я чувствовала, что мы даже в разных книжках – до такой степени мы не понимали друг друга.
Томми заснул на середине поцелуя. Я посмотрела на его большую голову, неудобно лежавшую на валике, и мне вспомнился Лабрадор. Почему-то в моей жизни Томми играл роль домашнего животного. Он верный и доверчивый, ему периодически разрешается спать в моей постели, и он с нетерпением ждет, когда ему дадут поесть. Ему не нравится со мной расставаться, и он любит меня безоговорочно. А я люблю его. Но я загнала его в конуру в самом дальнем уголке сознания. Я редко ласкала его, мало обращала на него внимания, будто он – собака.
Но, в отличие от собак, Томми нельзя вывести на прогулку, если тропинка не ведет прямиком к пабу. Поэтому я воспользовалась случаем и выскользнула из дома без него. Я помнила свой тайный путь в деревню – вниз по склону холма. В одном месте из скалы бил ключ, и у подножия образовалась небольшая заводь. Одна ее часть служила водопоем для скота, а в другой местные прачки полоскали белье и терли о большие каменные плиты, между делом отпугивая коров, которые подходили слишком близко. Хотя в конце декабря я не ожидала увидеть ни тех, ни других.
В деревню я отправилась неспроста. В кармане у меня была пригоршня евро и клочок бумаги с телефоном Базза.
Дома его не оказалось. Телефон звонил и звонил, пока я не сообразила, что автоответчик не работает. Теперь с ним не связаться.
Когда я вернулась, Томми уже проснулся и сидел с мамой на кухне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Томми совсем другой. Над Ла-Маншем он без умолку болтал с пассажирами, сидящими через проход и сзади. Рассказывал о наших планах на Рождество и о том, как мои родители живут во Франции. Затем спрашивал, чем занимаются они. Над спинками сидений торчали лица, в проходах толпились люди. Кто-то стоял, кто-то сидел на корточках, а бедная стюардесса тщетно пыталась восстановить порядок. У Томми есть отличительная черта: он очень обаятельный, и люди безотчетно доверяют ему и рассказывают о себе все.
Меня совсем не интересовало, что у женщины, сидевшей через проход, большие сложности с дочерью-подростком. Девчонка отказалась ехать с матерью в Париж и предпочла остаться в Лондоне со своим парнем. Правда, если судить по матери, подумала я, дочурка имела на то веские основания. А когда Томми заставил женщину подробно поведать о скандальном разводе и о том, что одновременно начались проблемы с дочерью, я заметила, что другие пассажиры тоже начали потихоньку беситься.
К счастью, примерно через час Томми заснул в поезде, и я смогла почитать. В баре вокзала «Аустерлиц» у нас возникла небольшая проблемка. Его вдруг осенило, что во Франции сложно заказать полпинты «Гиннесса». Он согласился на бутылку «божоле» и осушил ее так быстро, что я удивилась, как он не начал клевать носом еще до поезда. Несколько минут я смотрела, как он спит. Он очень гордился новыми свитерами, которые купил специально для поездки во Францию. Один из них он надел в дорогу. Я заметила, что к тому времени, как мы приедем, свитер испачкается и помнется, но Томми настоял на своем. Как ни странно, я одобрила его выбор. Томми не обращал особого внимания на одежду, если, конечно, не встречался с матерью, и мне никогда не приходило в голову, что подобная любезность распространяется и на мою маму. Это был превосходный свитер. Угольно-серый, с вырезом-лодочкой. Но больше всего меня восхищала ткань – мягчайший кашемир. Совершенно не в стиле Томми. Обычно он заскакивал в «Маркс и Спенсер» минут на семь и вылетал оттуда с точной копией вещи, которая утром разошлась на нем по швам. Однажды я сама стала свидетельницей, как он разделся до майки прямо в магазине, надел новый свитер, а старый отдал девушке за кассой, чтобы она его выбросила. Она так поразилась, что не возражала. Интересно, подумала я, где он купил этот. Так и подмывало взглянуть на ярлычок, но он мог проснуться, и я устояла.
Мысли неминуемо обратились к Баззу. Я вспомнила взгляд, который он бросил на меня, когда Сельма спросила о Томми, и меня замутило. В глубине души я надеялась, что рано или поздно он объявится у меня на пороге и потребует объяснений, но дни шли, а от него не было ни слуху ни духу. Рождество приближалось с каждой минутой, и в отчаянии я позвонила. Если ответит Сельма, я всегда найду благовидный предлог, но автоответчик сообщил, что их нет дома. Их. Это что-то новенькое. Когда я звонила раньше, автоответчик просто говорил: «Оставьте сообщение, и я перезвоню». Имени не называлось, но звучал ее голос. Теперь приветственное послание изменили. Говорил Базз: «Сейчас нас нет дома…» Нас. Мужа и жены. У меня паранойя, или это сообщение предназначалось специально для меня? Он нарочно его поменял, чтобы намекнуть на что-то?
В итоге я дозвонилась, но разговор получился неловким, и я не сказала того, что намеревалась: «Будет лучше, если мы прекратим физические отношения».
– Ну, и кто этот Томми? – спросил он, едва мы поздоровались.
– Томми – это просто Томми.
– Твой любовник.
– Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть жена.
– Мы уже это проходили. По крайней мере, ты знала о существовании Сельмы и о том, что у нее со мной некая связь. А сама ни разу не упомянула о Томми.
Я ничего не сказала. Разговор пошел не совсем так, как я планировала.
– Ты не рассказала ему о…
– Разумеется, нет.
– У тебя вошло в привычку ему изменять?
– Это со мной впервые.
– Давно вы вместе?
– Восемь лет.
– За восемь лет я первый? – недоверчиво уточнил он. Какая ужасная штука – эта двойственность. Я любила Томми, знала, что пора сказать Баззу, что больше не хочу его видеть, но… Я смущенно молчала.
– Кстати, правда здорово, что историей Сельмы заинтересовались? – пролепетала я.
Базз ничего не сказал, и я услышала шелест бумаги.
– Дай телефон своего агента. Кажется, я его куда-то задевал, – неожиданно рявкнул он, и я подпрыгнула.
– А зачем тебе…
– Нужно, и все. – В его голосе сквозила такая враждебность, что мне ничего не оставалось, как продиктовать ему номер Женевьевы.
Это было ужасно. Все осталось в подвешенном состоянии. Он резко и небрежно пожелал мне счастливого Рождества. Я спросила, можно ли позвонить ему из Франции. Может, к тому времени я наберусь храбрости и объясню то, что хочу.
– Когда ты возвращаешься? – спросил он, ускользая от ответа.
– Тридцать первого декабря.
– Ну, повеселись хорошенько. Пришлось обойтись этим.
Когда я позвонила Женевьеве, якобы пожелать ей счастливого Рождества, она заговорила о Баззе прежде, чем я успела с ней поздороваться.
– Этот тип наорал на меня, Ли. Буквально наорал. Пришлось даже убрать трубку от уха. Почему он так недоволен, что мы близки к заключению сделки? Он должен быть в восторге. Но нет, он довольно ясно дал понять, что книги не будет. По его словам выходит, что это бессмысленное занятие. Да что с ним такое?
– Он ведь не может ничего сделать? Не может нам помешать?
– У меня такое чувство, что именно поэтому он так бесится. Деньги хорошие, издатель для книги – идеальный, и Сельма хочет сотрудничать. Он не сможет придумать ни одной причины, почему это плохо. И все же он ведет себя мерзко. Нам остается лишь надеяться, что она поведает убийственную историю, которая будет стоить затраченных сил и времени. А уж ты об этом позаботишься, верно, дорогая?
Я бы обошлась без слова «убийственная». Постоянные требования, чтобы я представила хороший материал, начали лишать меня мужества. От такого давления прямо руки опускаются.
Голова Томми лежала у меня на плече. Я взглянула на его спящее лицо и, как всегда, залюбовалась. У него приятное лицо. Широкое. Открытое. Главное в Томми – он кажется надежным. Люди доверяют ему.
А главное в Баззе то, что он кажется опасным, и именно поэтому меня к нему тянет. В его лице сквозит жестокость, бессердечие. Особенно в линии рта.
Сойдя с поезда в Каоре, я поняла, что мама чрезвычайно возбуждена из-за нашего визита. Она расхаживала по платформе и потирала руки – привычка, которую она приобрела пять лет назад, когда бросила курить. Она была худая, словно гончая. Как она умудрилась еще больше похудеть с тех пор, как мы виделись в последний раз? У нее маленькая голова на длинной шее, а лицо – сплошные кости: скулы, выдающийся нос, заостренный подбородок. И огромные глаза. Я всегда думала, что у нее глаза озорного ребенка. В них светится задор. Как будто она только что напроказничала. Но вы ведь не станете ее ругать, нет? Потому что если станете, она захихикает и поклянется, что этого не делала. Я заметила, что волосы у нее очень коротко и хорошо подстрижены, подчеркивая угловатые черты лица. Но я забеспокоилась: хотя она лихо подняла воротник куртки, это отнюдь не скрадывало ее сутулости и заметно сгорбленной спины.
Мама была гибкой и всегда гордилась своей энергичностью. Но что-то в ней изменилось. Так всегда бывает: после разлуки изменения резко бросаются в глаза. Она немного сутулилась. Уже не держала голову высоко, как прежде. Я вдруг поняла с болью в сердце, что она стареет.
Не понимала я другого – в некотором роде они с Томми два сапога пара. Страстные натуры, которые набрасываются на новые идеи, но никогда не продумывают их до конца. То, как мама ухватилась за план моего отца поселиться во Франции – ярчайший тому пример. Незадолго до того, как папа вышел на пенсию, они отдохнули в Дордони и двинулись дальше – изучить Ло. Проезжая одно из прекраснейших ущелий вдоль реки, мама внезапно решила, что здесь они и будут жить. Надо отдать ей должное: она сама, без посторонней помощи, занималась переездом. Даже брала уроки французского языка в вечерней школе, чтобы вникнуть в тонкости покупки дома. К несчастью, ее акцент оказался настолько ужасен, что никто не понимал ни слова. В результате, вместо того чтобы не спеша подыскать идеальный особняк для пожилой пары, родители здорово переплатили и в 1989 году купили дом немногим лучше коровника, а потом потратили несколько лет и небольшое состояние, чтобы превратить его в пригодный для жилья сарай с двумя спальнями Он стоял на отшибе, на холме посреди поля. Вид, естественно, открывался великолепный, зато удобствами их лондонского дома здесь и не пахло.
– А как твои дела, Томми? – спросила мать, запихнув нас в маленький старый «ситроен». – Не могу передать, как мы рады, что Ли привезла тебя. – Голос у нее был высокий и резкий, слишком молодой для ее возраста. Она скорее чирикала, как птичка, а не разговаривала.
– Это я взволнован, – ответил Томми. – Я никогда не был во Франции.
– Неужели? – Мама удивилась, как положено. – И ни разу не высовывал нос через Ла-Манш?
– Ни разу. Не знаю, почему. В Испанию летал, а во Франции не бывал.
– Летал-бывал. Ты – поэт, хотя не знаешь об этом. – Мама хихикнула.
Я чуть не застонала. Долго они будут болтать о ерунде?
– Как папа?
– Об отце не волнуйся. Он в раю, – последовал странноватый ответ. – Томми, расскажи, что нового? Ты все еще работаешь в «Би-би-си»? Чем тебя развлекать? Ты катаешься на велосипеде? Здесь потрясающие места.
– Мам, сейчас середина зимы, – заметила я.
– Ну, не будем же мы сидеть дома, собирать мозаику и играть в карты, – возразила она. – Томми первый раз во Франции.
– Как играют в покер по-французски? – спросил Томми.
– О, мы здорово повеселимся! – радостно хихикнула мама.
За них можно не волноваться, поняла я. Я сидела на заднем сиденье – мама усадила Томми вперед, чтобы он ничего не пропустил, – и слушала их болтовню. Они с легкостью поддерживали пустую светскую беседу, которая всегда тяжело мне давалась. Томми просто вернулся к разговору, который начал с пассажирами в самолете. Он обожает болтать, неважно с кем, и мама у меня такая же. Я же запросто могла провести рождественские каникулы, не раскрывая рта.
Мы подъехали к дому, но отца нигде не было видно.
– Черт бы его побрал! – Мама остановилась посреди двора перед кучей поленьев. – Я же говорила ему позвонить на ферму и попросить прислать мальчика, чтобы он наколол дров. Чем мы теперь будем топить камин, интересно?
– Не беспокойтесь, – сказал Томми и начал закатывать рукава. – Я позабочусь об этом.
– Сначала сними свой чудесный новый свитер. – Я взяла у него сумки. – Я отнесу их наверх.
– Он у тебя ангел! – сказала мама, когда мы вошли в дом.
Но когда через час Томми, шатаясь, поднялся наверх, он больше походил на умирающего ангела. Он настолько не годился для физических нагрузок, что, расколов одно полешко – не говоря уж о двадцати, – чуть не задохнулся.
– Я приготовлю тебе ванну, – сказала я ему. – А потом тебе лучше поспать перед ужином, иначе ты его не переживешь.
– Немного коротковата, – пожаловался он, улегшись на lit bateau – мини-наполеоновскую кровать в форме лодки, которую по настоянию мамы поставили в спальню для гостей.
– Она французская, – заметила я. – И с этих пор ты должен полюбить все французское. Например, грубые льняные простыни, которые поцарапают нашу нежную кожу, и длинный жесткий валик вместо подушки, такой твердый, что у нас, наверное, голова заболит. Кстати, как тебе мама?
Я легла рядом с ним и оглядела спальню для гостей. Наверное, ему она покажется немного странной. На старых каменных стенах нет ни штукатурки, ни краски: мама решила, что забавно сохранить первоначальный образ коровника. По всей комнате висят якобы средневековые гобелены из необработанной шерсти, добытой у местных пастухов. От них исходит довольно необычный запах, и, на мой взгляд, слишком близко подходить к ним не стоило.
– Она – прелесть, – ответил он, зевая. – А почему ты спрашиваешь?
– Как ты думаешь, ей нравится жить здесь?
– Понятия не имею, – услужливо сказал Томми. – А ты как думаешь?
– Я думаю, что ей одиноко. Посмотри, как взволновал ее наш приезд. Может, она ошиблась, но не хочет этого признавать.
– Ошиблась в чем?
– Что переезд во Францию – хорошая мысль. Как ты, наверное, уже заметил, дом – просто катастрофа. Некоторых людей бог наградил воображением. Они смотрят на разрушенный коровник и видят идиллический сельский домик, который можно из него сделать. Мама не такая. Она видит фотографию чужой мечты в журнале и воображает, что и ее мечта может осуществиться вот так запросто. Она всегда стремится быть тем, чем не является. Зря она похоронила себя в такой глуши. Я приживусь здесь лучше, чем она.
Томми открыл глаза и тревожно взглянул на меня.
– Не волнуйся. Я никуда не переезжаю, – заверила я его. – Просто грустно видеть, что у мамы ничего не складывается. Даже после стольких лет она не получает того, что хочет.
– Может, она не знает, чего хочет. Наверное, в этом ее главная беда.
Я посмотрела на Томми. Иногда он попадает в точку, хотя даже не целится.
– Но обо мне такого не скажешь. Наверное, иметь такую дочь, как я, для нее сущий ад. Сомневаюсь, что ее устраивает хоть что-то во мне. Она мечтала, чтобы я брала от жизни все. Вроде нее. Сейчас она уже примирилась с тем, что я всего лишь писательница – это ее слова. И тем не менее она предпочла бы дочь, с которой можно ходить по магазинам, нянчить внуков, обмениваться кулинарными рецептами. Кажется, она жалеет, что я стала закулисным автором-«призраком», а не романисткой. Кропала бы себе бестселлеры, а мою фотографию печатали бы в газетах.
– Да, я понимаю тебя. Меньше всего ей нужна писательница-затворница, не подпускающая к себе даже своего мужчину. Никаких обсуждений нарядов подружек невесты за утренним кофе. Никакого вязания для внуков. Какая ужасная старость ее ждет!
– Ты – чудовище! – Я легонько пнула его. – Хотя в данный момент мы совсем рядом.
Это правда. Незаметно наши руки переплелись, и мы упали друг другу в знакомые объятия. Как приятно. Не так волнительно, как с Баззом, но удобно и спокойно. На меня нахлынула любовь к Томми.
– Иди сюда.
Он притянул меня к себе, и мы потерлись носами. Это наш ритуал. Томми придумал его после того, как я произнесла «Речь Белой Медведицы перед Кэт». Она исчезла из моей жизни, и я скучала по ней, но глупая гордость не позволяла мне страдать при Томми. А однажды он крепко обнял меня и заявил: «Если ты собираешься всю оставшуюся жизнь быть бестолковой белой медведицей, время от времени тебе будет нужен эскимосский поцелуй, чтобы ты чувствовала себя как дома». После чего нежно ткнул меня носом, я, не подумав, открыла рот, и лед растаял.
Как глупо было волноваться о нашем приезде. Томми прекрасно знал, как осчастливить маму. Это мне придется работать сверхурочно, иначе она не поймет, что ее старания оценили. Но я попробую. Мы с мамой на разных страницах – любимое выражение Томми, учитывая, что я писательница. В самом деле, такое детское чувство юмора присуще им обоим. Иногда я чувствовала, что мы даже в разных книжках – до такой степени мы не понимали друг друга.
Томми заснул на середине поцелуя. Я посмотрела на его большую голову, неудобно лежавшую на валике, и мне вспомнился Лабрадор. Почему-то в моей жизни Томми играл роль домашнего животного. Он верный и доверчивый, ему периодически разрешается спать в моей постели, и он с нетерпением ждет, когда ему дадут поесть. Ему не нравится со мной расставаться, и он любит меня безоговорочно. А я люблю его. Но я загнала его в конуру в самом дальнем уголке сознания. Я редко ласкала его, мало обращала на него внимания, будто он – собака.
Но, в отличие от собак, Томми нельзя вывести на прогулку, если тропинка не ведет прямиком к пабу. Поэтому я воспользовалась случаем и выскользнула из дома без него. Я помнила свой тайный путь в деревню – вниз по склону холма. В одном месте из скалы бил ключ, и у подножия образовалась небольшая заводь. Одна ее часть служила водопоем для скота, а в другой местные прачки полоскали белье и терли о большие каменные плиты, между делом отпугивая коров, которые подходили слишком близко. Хотя в конце декабря я не ожидала увидеть ни тех, ни других.
В деревню я отправилась неспроста. В кармане у меня была пригоршня евро и клочок бумаги с телефоном Базза.
Дома его не оказалось. Телефон звонил и звонил, пока я не сообразила, что автоответчик не работает. Теперь с ним не связаться.
Когда я вернулась, Томми уже проснулся и сидел с мамой на кухне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37