И она была гораздо серьезнее: деньги. Пока IFIF не нашла другого места вместо Чихуатанейо, она была вынуждены возвратить нескольким сотням людей внесенные ими суммы. Суммы, разумеется, уже были потрачены. Гюнтер Вайл отправился на Доминику, маленький дремотный вулканический островок в Карибском море, последний форпост Британской империи. Ленивое местечко, управляемое пьянствующими чиновниками. Жара здесь царила адская: в полдень двигались только вентиляторы под потолком да цыплята во дворе.
IFIF пригласил на Доминику местный поклонник фри-лава, «свободной любви», который был, кроме того, еще и большим поклонником «Острова». Он прочитал в «Тайм «о проблемах IFIF и немедленно написал письмо Тиму, где пел хвалебные оды Доминике. Вайла послали проверить, насколько это реально. Хотя, по сути, когда он узнал последние новости, было поздно — Лири с дюжиной соратников были уже в пути на остров. А последние новости были таковы: несколько месяцев назад любитель свободной любви бросился в горящий дом и спас оттуда несколько человек. Это сделало его национальным героем и привлекло к нему взоры Доминиканского фронта освобождения, горсточки восторженных революционеров, надеющихся повторить на Доминике то, что удалось Фиделю провернуть на Кубе. Ему предложили стать во главе революции, и он согласился. Вайл ни о чем об этом не догадывался, пока его однажды не позвали прогуляться в джунгли, и там, в ветхой хижине под ослепительным светом голой электрической лампочки, ему объяснили замысел: да, Доминика может стать для людей психоделическим раем, но сначала следует совершить революцию…
Конечно, британским властям, обладавшим большим опытом подавления местных волнений, было известно об этом замысле. В таком свете Лири оказывался специалистом по химическому оружию, которого, вероятно, пригласили для каких-то особенных действий, например положить начало революции, вылив порцию ЛСД в городскую систему водообеспечения. С самого их приезда за ними следила полиция, а спустя несколько дней их вызвали к губернатору и приказали немедленно покинуть остров. Во время короткого разговора с губернатором тот листал какие-то документы, лежащие на столе. К всеобщему изумлению, они оказались статьями доктора Хофманна о ЛСД.
После Доминики они решили попытать счастья на Антигуа, сняв там для начала пустынный портовый буфет с нежным названием «Ведро крови». Хотя они и трудились на совесть, пытаясь возродить приятную атмосферу Чихуатанейо, но почти все сеансы проходили ужасно. Впервые у одного из аспирантов поехала крыша. Сначала он надолго неподвижно застыл в позе стоящего Будды, в то время как дети резво носились вокруг него, а затем просто исчез в неизвестном направлении. Больше всего при этом всех тревожило то, что он, судя по всему, зациклился на мысли, что IFIF, чтобы вырваться из полосы неудач, необходима искупительная жертва, и этой жертвой Должен стать он. Серьезно встревожившись, они обыскали весь остров, но не обнаружили никаких следов беглеца. Наконец они обратились к местным властям с просьбой помочь отыскать рослого американца, который мог вести себя несколько странно. Несколько дней нервничали в ожидании ответа. Затем до них дошли вести, что его держат в специальной психушке, где-то глубоко в джунглях.
Приехав на остров, Тим первым делом отправился к местным врачам и ознакомил их с программой IFIF. Один из этих докторов, венгр, пользовался дурной репутацией, поскольку развлекался тем, что объезжал весь Карибский регион, делая направо и налево лоботомию и получая за это материальное вознаграждение со стороны местных власть имущих. Аспиранты Лири были уверены, что он бывший нацист. И именно в частной клинике этого доктора содержали их друга. Опасаясь, как бы ему уже не сделали лоботомию, на выручку срочно отправили Гюнтера Вайла. Вайл обнаружил его, целого и невредимого, в затерянной глубоко в джунглях больнице, окруженной бревенчатым частоколом. Палата была крошечных размеров. Но друг их, к счастью, пребывал в здравом рассудке и с радостью отказался от мысли принести себя в жертву психоделическому движению. Ему купили билет на самолет и отправили домой. Несколько дней спустя губернатор Антигуа вызвал Тима к себе и тоже попросил покинуть остров.
В общей сложности меньше чем за три месяца их выгнали из трех стран и одного университета мирового класса. Это путало все их планы. Они глубоко завязли в долгах. Всем страшно хотелось найти какой-нибудь угол и отдохнуть от всего хотя бы несколько недель. И тут Пегги Хичкок вспомнила об имении, принадлежащем ее братьям, Томми и Билли. Оно находилось в Миллбруке, девяноста милями севернее Нью-Йорка.
Имение было действительно имением. Участок пять на пять миль с ручьями, прудами и семью или восемью домами. Один из них был дворцом в баварском стиле, с шестьюдесятью четырьмя комнатами. Братья думали, что снести дом будет проще, чем платить налоги. Альперта отправили с Пегги осмотреть место; вернувшись, он поведал, что это именно тот самый затерянный уголок, который они искали. Вход на участок был через сторожку у ворот с опускающейся решеткой. И затем надо было еще милю ехать по извилистой кленовой аллее до обветшавшего особняка. В округе его называли Старый дом, или Большой дом. Когда-то его построил Вильгельм Дитрих, германский эмигрант, сделавший большие деньги на электрификации американских городов.
Лири, узнав о том, что строитель дома занимался освещением (нес свет), счел это добрым символическим предзнаменованием. И в середине сентября, погрузив бостонские пожитки на несколько арендованных для этого случая грузовиков, они всей небольшой компанией отправились осваивать этот гигантский заплесневелый реликт прошлого. Они добрались до него уже в сумерках. Пустой дом «с двумя башенками и невероятными фронтонами» вырисовывался впереди, напоминая «трансильванский замок». Электричества не было, они разожгли огромный камин и, коротая время до утра, для развлечения решили погадать на «книге перемен». Выпала гексаграмма 1, символизировавшая большой творческий потенциал.
Еще до того как отправиться в Миллбрук, Лири заехал на конференцию АПА в Филадельфии, где обратился к психологам-лютеранам с такими словами: «Вы становитесь свидетелями доброго старого религиозного спора. С одной стороны — психоделические провидцы, смущенно говорящие новым языком… а с другой — истеблишмент (чиновники, полиция, организации и работодатели) с трагическим видом провозглашающий привычные штампы: «Опасно! Сводит с ума! Вредно для здоровья! Интеллектуально растлевает малолетних! Наносит непоправимый вред! Секта!» Возможность расширения сознания с помощью химических веществ принимается с трудом. С трудом, но принимается. Истинная внутренняя свобода всегда обретается в длительных спорах о религиозных и гражданских правах».
Насчет споров Лири был прав. Но не прав насчет складывающейся в обществе картины в целом. Тема «Гарвардский профессор уволен за скандальную историю с наркотиками» была прекрасной, и СМИ смаковали ее. Осенью в прессе появились осуждающие деятельность IFIF статьи — в «Эскуайр» и в «Сатэрдэй ивнинг пост». Автором последней был не кто иной, как Эндрю Вайл. Доминирующей темой было то, что опасное вещество попало в руки безответственных ученых, вроде Альперта и Лири, которые, по мнению «Эскуайр», «соперничали между собой за титул самых опасных для мира людей». Иной Мир и расширение сознания не упоминались. Зато упоминались «комнатные мистики», «странники в креслах» и «иллюзорные мечты». Самой интеллектуальной и поучительной была статья в летнем выпуске «Гарвард ревью» под авторством все того же вездесущего Эндрю Вайла, который, к его чести, желал выяснить ясную перспективу исследований ЛСД. Лири и Альперт в лучших традициях IFIF ответили статьей в защиту «пятой свободы». «Необходима свобода действий, — писали они. — Нужно глубокое изучение вопроса. Необходимо приобрести опыт в том, как использовать расширяющие сознание наркотики, не создавая опасности для человека и общества. От пятой гражданской свободы — свободы расширения собственного сознания — нельзя отказываться без объективных причин». Но в некоторых статьях авторы считали, что такие причины существуют. «А что, если они [психоделики] все-таки причиняют вред?» — спрашивал журналист Дэвид Рок.
В начале сентября появилась даже статья в «Журнале Американской медицинской ассоциации» старого гарвардского противника Лири — доктора Даны Фэнсворта. Доктор Фэнсворт предупреждал, что американские студенты подпали под влияние «сладкоголосого пения сирен расширенного сознания».
Наши молодые люди заявляют, что никакого риска при употреблении галлюциногенов нет. Якобы они безвредней алкоголя и аспирина и безопасней езды на мотоцикле. И кроме того, это приносит духовный опыт — яркий, чудесный и неописуемый. Человеческое сознание «находится в плену» вербальных концепций и условностей. Наркотики же предлагают выход в свободный от слов рай. Это утверждение развивают дальше, утверждая, что наркотики «освобождают» сознание и раскрывают творческие силы, которые в обычном состоянии недостижимы. И после того как действие наркотика заканчивается, человек чувствует себя даже лучше, чем раньше.
Это весьма точное изложение философии IFIF, и доктор Фэнсворт был в принципе прав, отмечая, что, несмотря на «восторженные отзывы и статьи», пока что нет твердых доказательств, что все это правда. Все это казалось ему субъективными утверждениями, которые нельзя было признавать научным фактом. Хотя, конечно, собственное утверждение Фэрнсворта, что психоделики оказывают «сильное и часто разрушительное влияние на человеческий организм», было таким же субъективным. Он повторял непроверенные сообщения Гринкера о том, что у латентных психотиков после первого приема ЛСД могут наблюдаться изменения в структуре личности, и ссылался на статью с кричащим названием «Они разрушили мою личность», появившуюся в «Сатэрдэй ревью» в июне годом раньше.
На этом случае следует остановиться подробнее, потому что это хороший пример любых подобных рассказов о психоделическом опыте, который зачастую принимал теперь гораздо менее корректные формы. Автор статьи Гарри Эшер преподавал физиологию в Бирмингемском университете в Англии. Его специальностью были зрительные функции человеческого организма, и поэтому он, конечно, заинтересовался ЛСД. Он непременно хотел попробовать его и вскоре уже «сидел в лаборатории, а врач в белом халате подносил мне стакан с тремястами микро-граммами лизергиновой кислоты».
Эшер попал в руки довольно распространенного типа врачей. Они интересовались только его физиологическим состоянием, и их абсолютно не заботили такие вещи, как окружение и обстановка. Скорее всего их можно охарактеризовать как исследователей психомиметиков. Они снимали у Эшера электроэнцефалограмму, просили его посмотреть на вспыхивающие лампочки, а потом дали диктофон и предложили наговаривать туда все, что он видит и переживает. «Женщина-психиатр с блокнотом в руках сидела рядом с кушеткой. Она контролировала вспышки света с помощью небольшого рычажка». Спустя шесть часов его проводили в кафетерий попить чаю, и по пути обратно он внезапно осознал, что теперь его сознание расщеплено на две разные личности.
Семена вьюнка пурпурного
Эшер в ужасе попросил отвести его домой, что психиатр и сделал. Дома он начал нервно ходить по комнате, быстро давая распоряжения жене: «Пожалуйста, не подпускай ко мне детей». Он уже рассказал ей, что случилось с ним в больнице. А на следующее утро Эшер не встал с кровати в положенное время. Вместо этого он лежал и рыдал. Когда к нему приехала группа обеспокоенных исследователей из больницы, их лица вытянулись и позеленели — он собирался выпрыгнуть из окна, что доказывало насколько серьезным было все, что с ним происходило. В общей сложности его болезнь длилась несколько месяцев, а потом мало-помалу незаметно прошла.
Такие истории ставили Лири в крайне неприятное положение. Своим неуважением к окружению и обстановке доктора вроде тех, что пользовали Гарри Эшера, сводили людей с ума.
Вероятно, единственным более-менее позитивным отзывом о ЛСД была статья Аллена Хэртингтона — отчет о сеансе ЛСД, который с ним провел Мецнер. Статья появилась в ноябрьском номере «Плейбоя». Кроме того, что Хэртингтон был одним из немногих журналистов, пробовавших ЛСД под руководством одного из проводников IFIF, он также в статье давал понять, что смеяться над Тимом особо не стоит. Поскольку, уволенный из Гарварда, выгнанный из Мексики, осуждаемый консервативными коллегами, он, вместо того чтобы впасть в уныние, радуется жизни, живет в поместье под Нью-Йорком, находясь под покровительством одной из богатейших в Америке семей.
Но в «Плейбое» думали немного иначе. Редакция добавила небольшую статью под названием «Галлюциногены: призрачные пророчества философа». Вероятно, последнее, что хотелось бы Хаксли, это чтобы кто-нибудь писал о его психоделических идеях.
Рак, отпустивший на время писателя в 1960 году, вернулся этой осенью вновь. Хаксли выписался из больницы Лос-Анджелеса, пытаясь не обращать внимания на невыносимую боль в горле Писать он не мог, но у него был диктофон, и иногда, когда Хаксли чувствовал себя получше, он надиктовывал эссе о Шекспире. Хотя его состояние было довольно тяжелым, он не допускал и мысли о том, что умирает. Понимал ли он, что умирает? Лаура Арчер, его вторая жена, не могла дать точного ответа:
Мы как-то прочитали руководство доктора Лири, основанное на «Тибетской книге мертвых» В тот момент он вполне мог бы полушутя сказать «Не забудь напомнить мне, когда придет время». Но вместо этого он заговорил о проблеме «возвращения в мир» после психоделического сеанса. Правда, иногда он говорил «если меня не станет», но в основном в связи с осуществлением каких-то новых литературных идей. Ему очень хотелось восстановить силы и продолжать работать. Духовная жизнь у него не прекращалась, казалось, он далее достиг какого-то нового уровня.
Но утром 22 ноября стало ясно, что смерть не заставит себя ждать. Понимая, что Олдос может и не дотянуть до завтрашнего дня, Лаура послала телеграмму его сыну, Мэттью, чтобы он приехал как можно быстрее. В десять Олдос почти неслышно попросил бумагу и ручку и написал «если я уйду» и несколько последних распоряжений. Впервые он признал, что может умереть.
Вскоре он пробормотал: «Кто будет пить из моей чашки?» Когда Лаура спросила, что он имеет в виду, он ответил, что пошутил. «Мне сейчас нечем делиться», — сказал он ей, и она поняла это так, что не надо задавать слишком много вопросов. Около полудня он попросил листок бумаги и написал:
ЛСД — попробуй
внутримышечно
100 мг
В письме к друзьям Лаура описывала дальнейшее так: «Вы очень хорошо знаете сложное отношение медиков к этому препарату. Но никакие «авторитеты», будь их хоть сотня, не остановили бы меня тогда. Я сходила в комнату Олдоса за шприцем и ЛСД. Доктор предложил сам сделать укол, может быть потому, что увидел, как у меня дрожат ладони. Но это заставило меня взять себя в руки, и я сказала: «Нет, я должна сделать это сама».
Часом позже она ввела Олдосу еще 100 мг. Затем, приникнув к его уху, она начала шептать ему: «ты уходишь, светло и свободно, вперед и вверх, милый. Сознательно и по доброй воле ты так поступаешь, и это прекрасно. Как все это красиво: ты идешь к свету — ты уходишь к свету — ты уходишь с моей любовью и любовью Марии. Ты идешь к величайшей любви, более великой, чем ты себе мог даже представить, и это легко, это так легко, и это так красиво…»
Лаура Хаксли
Напряжение спало. Дыхание Хаксли становилось все медленнее, медленнее и слабее, пока наконец, «как музыкальная пьеса, мягко заканчивающаяся на нежнейшем «sempre piu piano, dolcemente», не остановилось. В двадцать минут шестого Олдос Хаксли умер».
И только тогда Лаура Хаксли смогла осознать другую величайшую трагедию этого дня — убийство президента Кеннеди в Далласе.
Официальные некрологи объединяло мнение, что Хаксли, начав блестящую карьеру, последнюю треть жизни потратил впустую. Но у него, к счастью, были и другие читатели, даже не считая аудитории «Психоделического журнала». Он был человеком «редчайшей пробы» — как писал Джеральд Хёд: «вкус в нем сочетался с безрассудной отвагой, что позволяло ему выдвигать смелые теории, делая это с изумительной сдержанностью и здравым смыслом». Алан Уоттс говорил, что с «двадцати лет понял, что Олдос Хаксли одарен талантом поднимать важные вопросы».
Он был «насмешливым гуру, — вспоминал Тим. — Как назвать улыбающегося провидца? Бодхисатвой ядерного века?»
Интерес Хаксли к психоделикам вызывал в некоторых кругах насмешки в его адрес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
IFIF пригласил на Доминику местный поклонник фри-лава, «свободной любви», который был, кроме того, еще и большим поклонником «Острова». Он прочитал в «Тайм «о проблемах IFIF и немедленно написал письмо Тиму, где пел хвалебные оды Доминике. Вайла послали проверить, насколько это реально. Хотя, по сути, когда он узнал последние новости, было поздно — Лири с дюжиной соратников были уже в пути на остров. А последние новости были таковы: несколько месяцев назад любитель свободной любви бросился в горящий дом и спас оттуда несколько человек. Это сделало его национальным героем и привлекло к нему взоры Доминиканского фронта освобождения, горсточки восторженных революционеров, надеющихся повторить на Доминике то, что удалось Фиделю провернуть на Кубе. Ему предложили стать во главе революции, и он согласился. Вайл ни о чем об этом не догадывался, пока его однажды не позвали прогуляться в джунгли, и там, в ветхой хижине под ослепительным светом голой электрической лампочки, ему объяснили замысел: да, Доминика может стать для людей психоделическим раем, но сначала следует совершить революцию…
Конечно, британским властям, обладавшим большим опытом подавления местных волнений, было известно об этом замысле. В таком свете Лири оказывался специалистом по химическому оружию, которого, вероятно, пригласили для каких-то особенных действий, например положить начало революции, вылив порцию ЛСД в городскую систему водообеспечения. С самого их приезда за ними следила полиция, а спустя несколько дней их вызвали к губернатору и приказали немедленно покинуть остров. Во время короткого разговора с губернатором тот листал какие-то документы, лежащие на столе. К всеобщему изумлению, они оказались статьями доктора Хофманна о ЛСД.
После Доминики они решили попытать счастья на Антигуа, сняв там для начала пустынный портовый буфет с нежным названием «Ведро крови». Хотя они и трудились на совесть, пытаясь возродить приятную атмосферу Чихуатанейо, но почти все сеансы проходили ужасно. Впервые у одного из аспирантов поехала крыша. Сначала он надолго неподвижно застыл в позе стоящего Будды, в то время как дети резво носились вокруг него, а затем просто исчез в неизвестном направлении. Больше всего при этом всех тревожило то, что он, судя по всему, зациклился на мысли, что IFIF, чтобы вырваться из полосы неудач, необходима искупительная жертва, и этой жертвой Должен стать он. Серьезно встревожившись, они обыскали весь остров, но не обнаружили никаких следов беглеца. Наконец они обратились к местным властям с просьбой помочь отыскать рослого американца, который мог вести себя несколько странно. Несколько дней нервничали в ожидании ответа. Затем до них дошли вести, что его держат в специальной психушке, где-то глубоко в джунглях.
Приехав на остров, Тим первым делом отправился к местным врачам и ознакомил их с программой IFIF. Один из этих докторов, венгр, пользовался дурной репутацией, поскольку развлекался тем, что объезжал весь Карибский регион, делая направо и налево лоботомию и получая за это материальное вознаграждение со стороны местных власть имущих. Аспиранты Лири были уверены, что он бывший нацист. И именно в частной клинике этого доктора содержали их друга. Опасаясь, как бы ему уже не сделали лоботомию, на выручку срочно отправили Гюнтера Вайла. Вайл обнаружил его, целого и невредимого, в затерянной глубоко в джунглях больнице, окруженной бревенчатым частоколом. Палата была крошечных размеров. Но друг их, к счастью, пребывал в здравом рассудке и с радостью отказался от мысли принести себя в жертву психоделическому движению. Ему купили билет на самолет и отправили домой. Несколько дней спустя губернатор Антигуа вызвал Тима к себе и тоже попросил покинуть остров.
В общей сложности меньше чем за три месяца их выгнали из трех стран и одного университета мирового класса. Это путало все их планы. Они глубоко завязли в долгах. Всем страшно хотелось найти какой-нибудь угол и отдохнуть от всего хотя бы несколько недель. И тут Пегги Хичкок вспомнила об имении, принадлежащем ее братьям, Томми и Билли. Оно находилось в Миллбруке, девяноста милями севернее Нью-Йорка.
Имение было действительно имением. Участок пять на пять миль с ручьями, прудами и семью или восемью домами. Один из них был дворцом в баварском стиле, с шестьюдесятью четырьмя комнатами. Братья думали, что снести дом будет проще, чем платить налоги. Альперта отправили с Пегги осмотреть место; вернувшись, он поведал, что это именно тот самый затерянный уголок, который они искали. Вход на участок был через сторожку у ворот с опускающейся решеткой. И затем надо было еще милю ехать по извилистой кленовой аллее до обветшавшего особняка. В округе его называли Старый дом, или Большой дом. Когда-то его построил Вильгельм Дитрих, германский эмигрант, сделавший большие деньги на электрификации американских городов.
Лири, узнав о том, что строитель дома занимался освещением (нес свет), счел это добрым символическим предзнаменованием. И в середине сентября, погрузив бостонские пожитки на несколько арендованных для этого случая грузовиков, они всей небольшой компанией отправились осваивать этот гигантский заплесневелый реликт прошлого. Они добрались до него уже в сумерках. Пустой дом «с двумя башенками и невероятными фронтонами» вырисовывался впереди, напоминая «трансильванский замок». Электричества не было, они разожгли огромный камин и, коротая время до утра, для развлечения решили погадать на «книге перемен». Выпала гексаграмма 1, символизировавшая большой творческий потенциал.
Еще до того как отправиться в Миллбрук, Лири заехал на конференцию АПА в Филадельфии, где обратился к психологам-лютеранам с такими словами: «Вы становитесь свидетелями доброго старого религиозного спора. С одной стороны — психоделические провидцы, смущенно говорящие новым языком… а с другой — истеблишмент (чиновники, полиция, организации и работодатели) с трагическим видом провозглашающий привычные штампы: «Опасно! Сводит с ума! Вредно для здоровья! Интеллектуально растлевает малолетних! Наносит непоправимый вред! Секта!» Возможность расширения сознания с помощью химических веществ принимается с трудом. С трудом, но принимается. Истинная внутренняя свобода всегда обретается в длительных спорах о религиозных и гражданских правах».
Насчет споров Лири был прав. Но не прав насчет складывающейся в обществе картины в целом. Тема «Гарвардский профессор уволен за скандальную историю с наркотиками» была прекрасной, и СМИ смаковали ее. Осенью в прессе появились осуждающие деятельность IFIF статьи — в «Эскуайр» и в «Сатэрдэй ивнинг пост». Автором последней был не кто иной, как Эндрю Вайл. Доминирующей темой было то, что опасное вещество попало в руки безответственных ученых, вроде Альперта и Лири, которые, по мнению «Эскуайр», «соперничали между собой за титул самых опасных для мира людей». Иной Мир и расширение сознания не упоминались. Зато упоминались «комнатные мистики», «странники в креслах» и «иллюзорные мечты». Самой интеллектуальной и поучительной была статья в летнем выпуске «Гарвард ревью» под авторством все того же вездесущего Эндрю Вайла, который, к его чести, желал выяснить ясную перспективу исследований ЛСД. Лири и Альперт в лучших традициях IFIF ответили статьей в защиту «пятой свободы». «Необходима свобода действий, — писали они. — Нужно глубокое изучение вопроса. Необходимо приобрести опыт в том, как использовать расширяющие сознание наркотики, не создавая опасности для человека и общества. От пятой гражданской свободы — свободы расширения собственного сознания — нельзя отказываться без объективных причин». Но в некоторых статьях авторы считали, что такие причины существуют. «А что, если они [психоделики] все-таки причиняют вред?» — спрашивал журналист Дэвид Рок.
В начале сентября появилась даже статья в «Журнале Американской медицинской ассоциации» старого гарвардского противника Лири — доктора Даны Фэнсворта. Доктор Фэнсворт предупреждал, что американские студенты подпали под влияние «сладкоголосого пения сирен расширенного сознания».
Наши молодые люди заявляют, что никакого риска при употреблении галлюциногенов нет. Якобы они безвредней алкоголя и аспирина и безопасней езды на мотоцикле. И кроме того, это приносит духовный опыт — яркий, чудесный и неописуемый. Человеческое сознание «находится в плену» вербальных концепций и условностей. Наркотики же предлагают выход в свободный от слов рай. Это утверждение развивают дальше, утверждая, что наркотики «освобождают» сознание и раскрывают творческие силы, которые в обычном состоянии недостижимы. И после того как действие наркотика заканчивается, человек чувствует себя даже лучше, чем раньше.
Это весьма точное изложение философии IFIF, и доктор Фэнсворт был в принципе прав, отмечая, что, несмотря на «восторженные отзывы и статьи», пока что нет твердых доказательств, что все это правда. Все это казалось ему субъективными утверждениями, которые нельзя было признавать научным фактом. Хотя, конечно, собственное утверждение Фэрнсворта, что психоделики оказывают «сильное и часто разрушительное влияние на человеческий организм», было таким же субъективным. Он повторял непроверенные сообщения Гринкера о том, что у латентных психотиков после первого приема ЛСД могут наблюдаться изменения в структуре личности, и ссылался на статью с кричащим названием «Они разрушили мою личность», появившуюся в «Сатэрдэй ревью» в июне годом раньше.
На этом случае следует остановиться подробнее, потому что это хороший пример любых подобных рассказов о психоделическом опыте, который зачастую принимал теперь гораздо менее корректные формы. Автор статьи Гарри Эшер преподавал физиологию в Бирмингемском университете в Англии. Его специальностью были зрительные функции человеческого организма, и поэтому он, конечно, заинтересовался ЛСД. Он непременно хотел попробовать его и вскоре уже «сидел в лаборатории, а врач в белом халате подносил мне стакан с тремястами микро-граммами лизергиновой кислоты».
Эшер попал в руки довольно распространенного типа врачей. Они интересовались только его физиологическим состоянием, и их абсолютно не заботили такие вещи, как окружение и обстановка. Скорее всего их можно охарактеризовать как исследователей психомиметиков. Они снимали у Эшера электроэнцефалограмму, просили его посмотреть на вспыхивающие лампочки, а потом дали диктофон и предложили наговаривать туда все, что он видит и переживает. «Женщина-психиатр с блокнотом в руках сидела рядом с кушеткой. Она контролировала вспышки света с помощью небольшого рычажка». Спустя шесть часов его проводили в кафетерий попить чаю, и по пути обратно он внезапно осознал, что теперь его сознание расщеплено на две разные личности.
Семена вьюнка пурпурного
Эшер в ужасе попросил отвести его домой, что психиатр и сделал. Дома он начал нервно ходить по комнате, быстро давая распоряжения жене: «Пожалуйста, не подпускай ко мне детей». Он уже рассказал ей, что случилось с ним в больнице. А на следующее утро Эшер не встал с кровати в положенное время. Вместо этого он лежал и рыдал. Когда к нему приехала группа обеспокоенных исследователей из больницы, их лица вытянулись и позеленели — он собирался выпрыгнуть из окна, что доказывало насколько серьезным было все, что с ним происходило. В общей сложности его болезнь длилась несколько месяцев, а потом мало-помалу незаметно прошла.
Такие истории ставили Лири в крайне неприятное положение. Своим неуважением к окружению и обстановке доктора вроде тех, что пользовали Гарри Эшера, сводили людей с ума.
Вероятно, единственным более-менее позитивным отзывом о ЛСД была статья Аллена Хэртингтона — отчет о сеансе ЛСД, который с ним провел Мецнер. Статья появилась в ноябрьском номере «Плейбоя». Кроме того, что Хэртингтон был одним из немногих журналистов, пробовавших ЛСД под руководством одного из проводников IFIF, он также в статье давал понять, что смеяться над Тимом особо не стоит. Поскольку, уволенный из Гарварда, выгнанный из Мексики, осуждаемый консервативными коллегами, он, вместо того чтобы впасть в уныние, радуется жизни, живет в поместье под Нью-Йорком, находясь под покровительством одной из богатейших в Америке семей.
Но в «Плейбое» думали немного иначе. Редакция добавила небольшую статью под названием «Галлюциногены: призрачные пророчества философа». Вероятно, последнее, что хотелось бы Хаксли, это чтобы кто-нибудь писал о его психоделических идеях.
Рак, отпустивший на время писателя в 1960 году, вернулся этой осенью вновь. Хаксли выписался из больницы Лос-Анджелеса, пытаясь не обращать внимания на невыносимую боль в горле Писать он не мог, но у него был диктофон, и иногда, когда Хаксли чувствовал себя получше, он надиктовывал эссе о Шекспире. Хотя его состояние было довольно тяжелым, он не допускал и мысли о том, что умирает. Понимал ли он, что умирает? Лаура Арчер, его вторая жена, не могла дать точного ответа:
Мы как-то прочитали руководство доктора Лири, основанное на «Тибетской книге мертвых» В тот момент он вполне мог бы полушутя сказать «Не забудь напомнить мне, когда придет время». Но вместо этого он заговорил о проблеме «возвращения в мир» после психоделического сеанса. Правда, иногда он говорил «если меня не станет», но в основном в связи с осуществлением каких-то новых литературных идей. Ему очень хотелось восстановить силы и продолжать работать. Духовная жизнь у него не прекращалась, казалось, он далее достиг какого-то нового уровня.
Но утром 22 ноября стало ясно, что смерть не заставит себя ждать. Понимая, что Олдос может и не дотянуть до завтрашнего дня, Лаура послала телеграмму его сыну, Мэттью, чтобы он приехал как можно быстрее. В десять Олдос почти неслышно попросил бумагу и ручку и написал «если я уйду» и несколько последних распоряжений. Впервые он признал, что может умереть.
Вскоре он пробормотал: «Кто будет пить из моей чашки?» Когда Лаура спросила, что он имеет в виду, он ответил, что пошутил. «Мне сейчас нечем делиться», — сказал он ей, и она поняла это так, что не надо задавать слишком много вопросов. Около полудня он попросил листок бумаги и написал:
ЛСД — попробуй
внутримышечно
100 мг
В письме к друзьям Лаура описывала дальнейшее так: «Вы очень хорошо знаете сложное отношение медиков к этому препарату. Но никакие «авторитеты», будь их хоть сотня, не остановили бы меня тогда. Я сходила в комнату Олдоса за шприцем и ЛСД. Доктор предложил сам сделать укол, может быть потому, что увидел, как у меня дрожат ладони. Но это заставило меня взять себя в руки, и я сказала: «Нет, я должна сделать это сама».
Часом позже она ввела Олдосу еще 100 мг. Затем, приникнув к его уху, она начала шептать ему: «ты уходишь, светло и свободно, вперед и вверх, милый. Сознательно и по доброй воле ты так поступаешь, и это прекрасно. Как все это красиво: ты идешь к свету — ты уходишь к свету — ты уходишь с моей любовью и любовью Марии. Ты идешь к величайшей любви, более великой, чем ты себе мог даже представить, и это легко, это так легко, и это так красиво…»
Лаура Хаксли
Напряжение спало. Дыхание Хаксли становилось все медленнее, медленнее и слабее, пока наконец, «как музыкальная пьеса, мягко заканчивающаяся на нежнейшем «sempre piu piano, dolcemente», не остановилось. В двадцать минут шестого Олдос Хаксли умер».
И только тогда Лаура Хаксли смогла осознать другую величайшую трагедию этого дня — убийство президента Кеннеди в Далласе.
Официальные некрологи объединяло мнение, что Хаксли, начав блестящую карьеру, последнюю треть жизни потратил впустую. Но у него, к счастью, были и другие читатели, даже не считая аудитории «Психоделического журнала». Он был человеком «редчайшей пробы» — как писал Джеральд Хёд: «вкус в нем сочетался с безрассудной отвагой, что позволяло ему выдвигать смелые теории, делая это с изумительной сдержанностью и здравым смыслом». Алан Уоттс говорил, что с «двадцати лет понял, что Олдос Хаксли одарен талантом поднимать важные вопросы».
Он был «насмешливым гуру, — вспоминал Тим. — Как назвать улыбающегося провидца? Бодхисатвой ядерного века?»
Интерес Хаксли к психоделикам вызывал в некоторых кругах насмешки в его адрес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61